~ * * * ~
Когда Мито изучала эффект запечатывающих дзюцу, в монографии одного исследователя она читала о том, что при совмещенном существовании двух душ внутри одного физического носителя, то есть тела, создается этакое субпространство, ментально-психическая надстройка, что-то вроде нейтральной территории, где две эти души могут соприкасаться и даже общаться. Прежде она не задумывалась о том, как это будет выглядеть на деле, а теперь могла лишь поражаться тому, что видела. Это субпространство, чем бы оно ни было, было невероятно сложно отличить от реальности. Оно походило на невероятно подробный сон, все несостыковки и изъяны которого можно осознать лишь по пробуждению. Мито оно напоминало озеро — огромное, ярко-голубое, переливающееся серебристыми бликами, но при этом плотное и упругое, как туго натянутое шелковое полотно. Иногда, ради любопытства погружая в него пальцы, молодая женщина видела, как опора под ее ногами распадается на отдельные голубые искры, быстро тающие в воздухе и обращающиеся в ничто. Здесь было удивительно тихо — ни шороха, ни скрипа, ни щебетания птиц или стрекотания цикад. Подавляющая и обволакивающая, словно ватное одеяло, тишина, которую нарушало лишь натужное дыхание гигантского зверя. Лис сидел на цепи — золотые кандалы дзюцу Мито обхватывали не только его мускулистую шею, но и все четыре лапы и даже каждый из девяти хвостов. Усилием воли молодая женщина могла стянуть их туже или ослабить, и они оба ни на секунду не забывали об этом. Здесь, в ее субпространстве, Девятихвостый не был таким огромным, и отчасти это объяснялось ее собственным на то желанием. В конце концов, они сейчас находились у нее в голове, так какого черта здесь обязаны были действовать законы физики? Но даже уменьшившись до скромных размеров шестиэтажного дома, Лис все еще был невероятно силен и опасен. И невероятно зол, но последнее, надо полагать, не должно было ее удивлять. Первые дни после того, как она запечатала его внутри себя, он не разговаривал — только рычал и бился внутри, как и положено зверю в клетке. Но тогда у Мито не было на него времени, и при каждой его попытке выйти из-под контроля и отобрать у нее власть над ее телом и чакрой она до предела стягивала золотые цепи, сковывавшие его, не давая ему не то что двигаться, но даже дышать. Это отнимало у нее просто безумное количество чакры и сил, но в те дни, когда ей пришлось по очереди спасать жизнь обоим своим глупым мужчинам, она не разрешала себе об этом думать. Просто двигалась вперед по инерции, покорно и безропотно отдавая гостю своего тела столько энергии, сколько было нужно, лишь бы он ее не беспокоил и не мешал делать то, что она сделать была обязана. Надо полагать, ей повезло, что сперва на ее сторону встал Рэйдо из Скрытого Дождя, на плечи которого она с такой благодарностью переложила заботы о Мадаре, а потом им с Хаширамой удалось покинуть Коноху и выбраться в Узушио. В родных местах молодая женщина наконец смогла себе позволить расслабиться и восстановить силы. Она перестала отвечать ударом на каждую попытку Девятихвостого отхватить себе хотя бы чуточку больше пространства, и постепенно они пришли к некому компромиссному варианту. Лис растянулся во весь рост, обложившись хвостами и устроив большую длинноухую голову на скрещенных лапах. И если бы не поблескивающие среди его меха цепи, можно было бы предположить, что он с комфортом отдыхает от трудов праведных. Но Мито ни на секунду не позволяла себе забывать о том, кто он на самом деле. Она знала, что, если она расслабится больше, чем следовало, Лис в тот же миг откусит ей голову и овладеет ее телом, полностью подчинив себе. Он тоже это знал. Но то ли от скуки, то ли из извращенного любопытства он начал разговаривать с ней. Это не были задушевные дружеские беседы, но тем не менее они чем-то привлекали Мито. Быть может, самим фактом, что с ней говорит существо столь древнее и могущественное. Сидя перед ним, обняв колени, и глядя в его огромные красные глаза с вертикальными зрачками, она словно бы заглядывала в саму себя, каким-то непостижимым образом отыскивая созвучие между ними. Личина красноглазого монстра, что поселился в ее снах после нападения на их караван отряда Учиха, удобно и плотно села на морду мифического зверя, и Узумаки уже бы при всем желании не отследила тот момент, когда один превратился в другого. Здесь было намешано слишком много всего — и мертвая лиса из ее детства, что так долго была воплощением всего того, что Мито отказывалась принимать в себе, чего стыдилась и боялась, и то чувство всепроникающей свободы и вседозволенности, что она испытала, когда в Лесу Демона ее окутало сброшенной чакрой Лиса, и даже та боль, которую она испытала на поле боя Хаширамы и Мадары перед тем, как приняла решение запечатать Девятихвостого в себе. Они с биджу были связаны куда крепче, чем он мог себе представить — и не только ее обещанием даймё или стремлением защитить своих мужчин от ярости жаждущего мести зверя. Поэтому она не боялась его. Но боялась того, что он мог сделать с ней, изнутри нащупав те самые рычаги, на которые следовало надавить. Девятихвостый видел все то, что она могла скрыть ото всех остальных и даже от самой себя. И он мог использовать это для достижения своей одной-единственной и самой главной цели — лишь сломив ее волю к сопротивлению, выведя ее из себя, наполнив своей ядовитой, прожигающей насквозь яростью, он мог вырваться из своего плена. Ярость была его оружием — и той самой неодолимой слабостью характера Мито, с которой та боролась с самого детства. Прошедшие два месяца ей удавалось обороняться от нее только благодаря близости Хаширамы и письмам Мадары, что хранились у нее в кабинете под замком. Но кто мог сказать с уверенностью, что будет дальше? И вот каждую ночь они сидели посреди голубого мерцающего небытия, смотрели друг на друга и настойчиво ждали, кто же из них сдастся первым. — Рано или поздно он узнает, что ты оставила его в живых, — произнес Лис. Его мощные челюсти не шевелились, но голос наполнял все окружающее их пространство. — Он узнает и никогда не простит тебе твоей лжи. А его попытается убить снова. — Чему быть того не миновать, — пожала плечами Мито. — Узнает значит узнает. Я бы рассказала ему, если бы не дала Мадаре обещание. — Тебе стоило позволить ему сдохнуть. Он не заслужил жизни, — скрипнул зубами Девятихвостый. — Ты говоришь так, потому что он пленил тебя, — возразила она. — А я даже не уверена, что он знал о том, что ты умеешь говорить. Что ты... разумен. — Для него и для всех вас, мелких глупых людишек, я всегда был просто зверем. А твой Мадара лишь один из прочих, ничем не выделяющийся, кроме своих глаз. Но я почти уверен, что содержимое его башки на вкус не будет отличаться от любой другой. — Он натянул цепи, пытаясь приблизиться к ней, но потерпел ожидаемое фиаско. — Прости, но я не нахожу в себе сил проникнуться твоей трагедией, Девятихвостый, — отозвалась молодая женщина, прикрыв глаза. — Твоя сила проявляется только в виде ненависти и разрушения, поэтому оставайся внутри меня. Так ты не причинишь вреда людям, которых я люблю, и поможешь мне исполнить данное много лет назад обещание. Она уже приготовилась подняться на поверхность, вынырнуть из субпространства и вернуться в реальный мир, но голос Лиса остановил ее: — Тебе стоит быть начеку, маленькая Узумаки. Стоит тебе дать слабину, я тут же этим воспользуюсь, я тебе это обещаю. Ты никогда не сможешь спать спокойно, пока я здесь. Лицо Мито осветила грустная и ощутимо обреченная улыбка: — Наши системы чакры отныне крепко переплетены, и ты стал частью меня. Если разделить нас, я умру, поэтому ты останешься здесь до конца моих дней. Готовься к долгому и плодотворному сотрудничеству, Девятихвостый. Прости, но я не могу предоставить тебе выбор. Рано или поздно тебе придется покориться. Он зарычал, распахнув пасть, и Узумаки готова была поклясться, что ощутила окатившую ее волну жара. А, может, это было утреннее солнце, разлившееся по ее постели, которое она увидела, когда открыла глаза. Хаширама стоял на балконе их спальни, опершись двумя руками на деревянные перила, и смотрел на море. Когда он услышал, что ритм дыхания его проснувшейся жены изменился, то обернулся и поприветствовал ее улыбкой. — Добро пожаловать в новый день, любовь моя, — произнес он, и налетевший с моря ветер волной раздул его длинные прямые волосы. — Почему-то мне кажется, что сегодня нас ждет что-то особенно хорошее. Еще не до конца придя в себя после разговора с Девятихвостым, Мито смогла только неуверенно кивнуть в ответ. О чем именно говорил ее муж, она поняла уже позже — сегодня в Узушио должна была приехать доктор с большой земли, которая, по слухам, проходила обучение у того же человека, что обучил Хашираму ирьёниндзюцу, и к тому же специализировалась на ведении беременности. В отличие от того времени, когда Мито носила Итаму, сейчас она чувствовала себя не в пример лучше — не было ни тошноты, ни головокружения, ни бессонницы. Разве что ей постоянно хотелось есть, и она уставала быстрее обычного, но в остальном молодая женщина иногда даже забывала о том, что находится в положении. И тем не менее Хаширама настаивал на том, чтобы ее осмотрел профессионал, и, надо признать, у самой Узумаки все-таки был один вопрос, который она хотела задать человеку, умеющему чувствовать не только физическое состояние плода, но даже движения его чакры. — Нет, энергия Девятихвостого на него не влияет. Успокойтесь, госпожа, и выше нос. Не считая того, что он развивается медленнее обычного, у вашего малыша все в полном порядке. Но я подозреваю, что это как раз связано с тем, что Лис забирает часть вашей чакры. Я прежде не сталкивалась с такими необычными случаями... Хах, да что там говорить, я вообще в первый раз имею дело с кем-то вроде вас! Но тем даже интереснее, правда? — Она сверкнула бледно-розовыми круглыми очками, придававшими ее лицу озорной и беззаботный вид, и расплылась в широкой ободряющей улыбке. Доктор Кимура Мацуко внешне совсем не походила на степенного медицинского работника — круглолицая, с узкими глазами-щелочками, большим, вечно смеющимся ртом и узорными, бросающимися в глаза татуировками, идущими по линии нижней челюсти. Ее собранные в две низкие косы волосы были приглушенно-розового цвета, а на ее округлую мягкую шею были нанизаны ожерелья из крупных деревянных и стеклянных бусин. У нее были удивительно чуткие и ласковые руки, и даже Мито, которая всегда с подозрением относилась к чужим людям, буквально через несколько минут общения с ней настолько расслабилась и успокоилась, что уже не испытывала никакого стеснения от осмотра. Хаширама при этом не присутствовал — хотя и рвался составить компанию и заодно поучиться у мастера, доктор Кимура безапелляционно выставила его за дверь. Заявила, что это то таинство, при котором мужчине присутствовать не положено, и этим вдруг очень напомнила Мито Кимико-сенсей. Почему-то Узумаки подумала, что доктор и ее учитель легко бы нашли общий язык. Они происходили из одной и той же породы женщин — тех, что крепко стояли босыми ногами на земле и знали, как цеплять звезды на волосы. Может быть, как раз поэтому молодая женщина так легко и быстро доверилась ей. А заодно пожалела, что, пока Кимико была жива, они не приехали на эти острова вместе, чтобы Мито могла поделиться с женщиной своими собственными старыми сказками. После осмотра доктор Кимура уверенно заявила, что с ее пациенткой все в порядке — что чакра Девятихвостого, запечатанная внутри нее, не затрагивает ребенка и не влияет на него. И что она может прописать пару травяных настоев, чтобы унять ее беспокойство и нормализовать сон. Также она выразила готовность быть рядом с Мито на протяжении всей беременности и принять роды, заявив, что подобного прелюбопытнейшего случая у нее не было за все годы практики, и потому он требовал скрупулезнейшего изучения и описания. — Заодно я буду очень рада поделиться опытом с коллегой, — добавила доктор Кимура, мечтательно сверкнув очками. — Людей, владеющих ирьёниндзюцу в его первозданной форме, можно по пальцам пересчитать, хотя эти техники не являются чем-то уникальным или сверхсложным. Да, требуют умелого контроля чакры и приличных ее запасов, но аналогичные запросы и у многих других, куда более распространенных дзюцу! Я готова побиться о заклад, что лет через пятьдесят медицинские техники станут частью обязательной программы обучения во всех уважающих себя деревнях шиноби, а шиноби-медики перестанут быть просто батарейками для подпитки разных заумных аппаратов. Эх, обидно, что я уже не доживу. Последнее она произнесла с сожалением, но без грусти и снова улыбнулась. Потом помогла Мито одеться и на ее вопрос о муже ответила, что Хаширама, которого выставили за дверь получасом ранее, вроде бы хотел заняться почтой от брата — Тобирама держал его в курсе происходящего в деревне и иногда советовался по тому или иному поводу. Каждую неделю приходило два-три письма, которые какое-то время копились на том берегу, а потом доставлялись на остров паромом. Самые срочные весточки младший Сенджу посылал с соколами, но таковых было немного — то ли оттого, что горящие вопросы он предпочитал решать сам, сообщая брату лишь о результатах проделанной работы, то ли оттого, что в Конохе в целом выдалось достаточно спокойное лето. Миссии поступали и выполнялись своим чередом, Академия обучала новых шиноби, а после отгремевшего фейерверками летнего фестиваля приемная Хокаге на несколько восхитительных дней почти полностью опустела. Мито не хотела отрывать мужа от работы, а потому решила пройтись вдоль берега в одиночестве. Обогнув остров по большой дуге и пройдя Узушио насквозь, Узумаки начала подниматься на скалу на южной оконечности острова. Утром, когда они всей семьей завтракали в большой столовой на первом этаже дома ее отца, Итама взахлеб рассказывал им с Хаширамой о том, что он научился делать кувырок во время прыжков в воду. Вытребовал с них обещание, что они обязательно придут посмотреть, и теперь было отличное время для того, чтобы это обещание исполнить. Правда на полпути к вершине, откуда открывался лучший вид на заводь, где купались деревенские ребятишки, Мито увидела, что присмотренное ею для себя местечко уже занято. Узумаки Ашина очень изменился за прошедшие годы — его волосы, прежде насыщенного бордового цвета, теперь стали абсолютно белыми и походили на нити паутины, собранные вместе. В уголках глаз и губ залегли глубокие морщины, а кожа стала тонкой и на вид хрупкой, как рисовая бумага. Но он все еще был силен и полон жизни, как и прежде, и Мито ощутила необъяснимый, но очень сильный прилив душевного тепла по отношению к отцу, пусть даже последние лет десять они почти не виделись и лишь иногда обменивались короткими письмам. — Здравствуй, папа, — проговорила она, вставая рядом с ним. — Он и тебя к этому делу привлек? — Ну как я мог отказать собственному внуку? — посмеиваясь, уточнил Ашина, приобняв дочь за плечи. — Ты вот, когда была маленькая, таких трюков не показывала, а тут мне на старости лет приходится за сердце хвататься. — Деда! — завопил Итама, стоявший на более низкой и крутой скале в нескольких дзё от них среди прочих босоногих и востроглазых мальчишек. — Деда, смотри, я сейчас буду прыгать! — Потом он увидел Мито, и улыбка на его загоревшем почти до черноты личике стала еще шире. — Мама! Мама! Смотри! Смотри на меня! — Я смотрю, — крикнула она ему в ответ и, рассмеявшись, зачем-то помахала сыну рукой. — Будь осторожен, малыш! На мгновение замерев и убедившись, что никто из его товарищей не слышал этого недостойного настоящего мужчины обращения, Итама потом кивнул и, разбежавшись, сиганул со скалы, в полете сгруппировавшись и кувыркнувшись вперед, а потом с оглушительным всплеском плюхнулся в воду. Оставшиеся на берегу мальчишки поддержали его радостными воплями, а Мито, на несколько секунд переставшая дышать, медленно кивнула: — Я поняла, что ты имел в виду, пап. Пока он летел, я представила с десяток разных вариантов его разбитой головы и сломанных конечностей. — Дети такие дети, правда? — добродушно рассмеялся Ашина. Итама тем временем вынырнул на поверхность и, не успев толком протереть глаза и отряхнуться, уже завопил: — Мама, ты видела? Ты видела, мама? Видела, как я кувырок сделал? — Видела, милый, — громко подтвердила она. — Ты молодец! У тебя очень здорово получается! Сказать ему, что я в шаге от того, чтобы запретить ему вообще подходить к этой скале? — Последнее она адресовала уже отцу и произнесла вполголоса, чтобы Итама не услышал. — Пойдем-ка лучше посидим, лисенок, — покачал головой тот, продолжая улыбаться. — Оставь ребятенка, с ним все будет в порядке. На моей памяти тут утонули всего двое детишек, это не так уж и много. — Папа! — возмущенно воскликнула Мито, легонько шлепнув его по плечу и получив в ответ только новый взрыв смеха. Ашина, продолжая обнимать дочь за плечи, увел ее с края скалы и предложил присесть на импровизированную скамейку, выпиленную из ствола старой сакуры, которую опрокинуло штормом пару лет назад. Отсюда детей было не видно, но с берега по-прежнему доносился их веселый смех и шумные всплески, сопровождавшие погружение в воду очередного ныряльщика. И хотя Мито по-прежнему волновалась за сына и не могла избавиться от мучительного чувства, что она не исполняет свой материнский долг, потому что не оттащила его немедленно от потенциальной опасности, ей все же удалось в некотором роде абстрагироваться от этого. — Он хороший мальчишка, — заметил Ашина. — Поговорить любит, постоянно рассказывает мне что-то про свой дом и своих друзей. Я пытаюсь делать вид, что все запоминаю, но, кажется, память уже начинает меня подводить. Экий фонтан энергии у него, конечно. — Он снова приглушенно рассмеялся, качая головой. — Помню тебя в его возрасте, ты такой не была. Из тебя слова было лишнего не вытянуть, особенно... особенно после того, как ты вернулась от тети. — Мужчина неловко замолчал, виновато косясь на дочь и как будто ожидая упреков за старые обиды с ее стороны. Но вместо этого Мито задумчиво спросила: — Папа, а почему у вас с мамой больше не было детей? Разве ты не хотел мальчика, наследника? Кто будет главой клана Узумаки после того, как тебя не станет? — Ну, во-первых, я еще никуда не собираюсь, — приосанился тот. — А во-вторых... Ну... У твоей матери всегда было слабое здоровье, как и у всех женщин в ее семье. Ты, к слову, слышала, что твоя тетя Касуми этой весной скончалась? — Госпожа Хьюга? — негромко уточнила Мито, переводя взгляд на горизонт. — Нет, я не знала. Я немного... потеряла связь с внешним миром в это время. Вероятно, письмо из поместья Хьюга затерялось где-то в горе моей неразобранной почты. — Вероятно, — согласился Ашина, и оба они на какое-то время замолчали. Море, ярко-синее, блестящее в лучах солнца, медленно катило свои волны к берегу, и шум прибоя, разбивавшегося где-то внизу, смешивался с гомоном оживленных детских голосов. Молодая женщина вдруг подумала, что много лет не вспоминала о своей тете и даже не думала о том, чтобы навестить ее и поговорить о Хидеко и всем том, что случилось. Долгое время она подсознательно винила Касуми в том, что произошло с ее дочерью, и держала в себе обиду на то, что как та обращалась с ней, Мито, в детстве. А потом образ госпожи Хьюга и вовсе стерся из ее памяти, вытесненный другими людьми и обстоятельствами. — В общем твоя мама и твоя тетя обе не могли похвастать крепким здоровьем, — снова заговорил Ашина, которого начала смущать затянувшаяся пауза. — Твоя мама... Ты ведь уже взрослая, дочка, так что я, наверное, могу тебе о таком рассказать. Мы с ней долго пытались завести ребенка. Трижды ее тело отторгало плод, и она очень тяжело восстанавливалась после этого. Но не теряла надежды и упрямо шла вперед. Это ты у нее унаследовала — гнуться под жестокими ветрами судьбы, как тростник, но не ломаться. Моя дорогая жена и твоя мама была одним из самых стойких и целеустремленных людей, которых я знал. Ей пришлось очень многое вытерпеть, прежде чем она смогла выносить и родить здорового ребенка — тебя. — Вот как... — проговорила Мито, хмурясь и ощущая странное, непривычное и незнакомое волнение в груди. Образ матери, далекий, смутный и связанный лишь с ограничениями, запретами и настойчивым желанием управлять ее жизнью, никогда не соприкасался в ее памяти с чем-то теплым и душевным — даже с благодарностью, не говоря уже о любви. Но сейчас, сидя здесь, рядом со своим отцом, слушая приглушенный смех своего старшего сына и нося еще одного ребенка под сердцем, Узумаки вдруг осознала, что толком и не знала женщину, что родила и воспитала ее. Не знала, о чем та думала, когда была молода, к чему стремилась, чего боялась и кем была за пределами роли ее матери. И почему-то все это время ее это и вовсе не интересовало. Внезапно Мито устыдилась собственного эгоистичного отношения к ней, поняв, что, как и всякий ребенок, требовала от госпожи Узумаки быть лишь родителем и измеряла достоинства и недостатки ее личности лишь в этом ключе. Как жаль, что та умерла так рано, и она не может сейчас попросить у нее прощения и, замирая от волнения, сжав ее прежде столь неласковые руки, попросить рассказать, что же существовало там, за пределами ее детства. — Роды были тяжелыми, — меж тем продолжил рассказ ее отец. — Она потеряла много крови, и доктора несколько дней не давали никаких однозначных прогнозов. Я почти смирился с тем, что она может умереть. — Он тяжело вздохнул, сдвинув брови, и на мгновение его лицо потемнело от старых, но все еще болезненных воспоминаний. — Но она выжила. Она так любила тебя, лисенок. С рук не спускала, никому не давала к тебе подойти, кормила, мыла и ухаживала сама, хотя я предлагал ей взять в дом кормилицу и няню. Но твоя мама даже слышать об этом не хотела. — А что случилось потом? — с мучительным непониманием спросила Мито, стиснув его рукав. — Почему я не помню... этой ее любви? — А потом наш клан оказался втянут в большую войну, лисенок, — развел руками мужчина. — Многое переменилось. Я был вынужден надолго оставлять вас с ней здесь одних, и твоя мама решила, что должна стать сильнее, чтобы уберечь вас. Она ведь не была куноичи прежде, ты знала? — Что? — Эта новость поразила Мито до глубины души, она едва сдержала порыв резко подняться на ноги. — Что ты такое говоришь? — Да, все так, — кивнул Ашина. — Она принадлежала к семье шиноби, но сама, как и ты поначалу, не обучалась техникам. Ее запасов чакры едва хватало на два-три дзюцу. Это бы не помогло, если бы на остров напали в мое отсутствие. Но твоя мама обладала потрясающим талантом к преподаванию и объяснению сложных вещей простым языком. Поэтому она собрала вокруг себя группу куноичи, более талантливых и сильных, чем она сама, и посвятила почти все свое время их тренировкам и обучению. Она очень хотела защитить тебя и не жалела для этого ни времени, ни сил. — Она сбросила меня на няню, — тихо произнесла его дочь, понурившись. — И совсем перестала уделять мне время. — Я знаю, твоя мама всегда была... непростым человеком, — тепло проговорил мужчина, беря ее руку в свои морщинистые, но все еще крепкие ладони. — Но времена тогда были другие. Она делала то, что считала правильным, и оберегала и наставляла тебя так, как могла. Ты... ты смогла бы понять и простить ее, дочка? Мито ответила не сразу. Солнце, гулявшее по морским волнам, слепило глаза, а детские радостные вопли перекликались с чаячьими криками и певучим голосом прибоя. Могла ли ее мама вот так же сидеть здесь лет тридцать назад, смотреть на воду, и вдыхать запах соли и сосновой смолы? О чем она думала тогда и могла ли предположить, что ее собственная история окончится так внезапно и трагично, а дочь, которую она так ждала и оберегала, всю жизнь потом будет хранить застарелую обиду в сердце из-за того, что мама не обнимала ее так часто и так крепко, как ей того хотелось? — Думаю, да, — склонила голову она, неосознанно поглаживая свой собственный, пока еще едва заметно округлившийся живот. — Мне жаль, что я не могу поговорить с ней сейчас. Спросить, что она чувствовала тогда, и сказать, что на самом деле у меня было замечательное детство, потому что меня любили — даже тогда, когда я этого не понимала. Последние ее слова потонули в приглушенном расстоянием гуле, похожим на отзвук большого взрыва. Пронзенная дурным предчувствием, Мито тут же вскочила на ноги и первым делом взбежала обратно на скалу, отыскав глазами сына. Итама сидел на песчаном берегу и, как и остальные его друзья, вертел головой в поисках источника странного звука. Облегченно выдохнув, молодая женщина обратила взгляд в сторону деревни, и ее сердце болезненно сжалось. Над Узушио поднимался черный дым, пока еще курившийся только над самыми крышами, но уже становившийся заметным. — Папа, что это? — Узумаки растерянно обернулась на подоспевшего Ашину. Он не успел ответить, потому что, опережая его, над деревней вдали взмыли извивающиеся путы древесной техники, вслед за чем последовал еще один взрыв. Сомнений быть не могло — там шел бой.~ * * * ~
Оставив жену на попечение доктора Кимура, Хаширама проследовал в выделенную ему под кабинет комнату дома, тяжело опираясь на самодельную деревянную трость и периодически делая небольшие перерывы, чтобы перевести дух и перетерпеть разгорающуюся пульсирующую боль в ногах. Он начал подниматься из кресла и передвигаться самостоятельно буквально пару дней назад, и это все еще давалось ему нелегко. Во многом сейчас он это делал только, чтобы порадовать жену, а не потому, что сам стремился к выздоровлению. Мужчина не верил, что однажды сможет стать таким, как раньше, и преодолеть этот обрушившийся на него кризис. Смерть Мадары, нелепая и внезапно обернувшаяся плохо разыгранным фарсом с мнимой попыткой его, Хаширамы, убийства, подорвала его моральные силы и веру в правильность своих действий и мотивов. Как он мог называть себя Хокаге после того, как, ослепленный собственным упрямством и убежденностью в своей правоте, нарушил данное обещание и убил того, кого сам называл братом и частью своей семьи? Сенджу снова и снова повторял самому себе, что у него не было выбора, но у него по-прежнему не получалось поверить в это полностью. В кабинете его ждало незаконченное письмо брату, в котором Первый давал Тобираме советы по распределению миссий между имеющимися командами и одобрял произведение в джоунины некоторых особо отличившихся за последнее время чуунинов. Переписка их была сухой и сдержанной, братья не обсуждали ни здоровье Хаширамы, ни его планы на ближайшее будущее. Лишь в одном из своих последних посланий младший Сенджу коротко выразил надежду на то, что Первый скоро вернется в деревню, потому что его затянувшееся отсутствие уже вызывало определенные кривотолки не только в кулуарах резиденции Хокаге, но и за пределами Страны Огня. «Я не хочу говорить очевидные вещи, но во многом военная мощь Конохи определялась твоей силой. Без тебя мы становимся уязвимыми, и это может подтолкнуть наших соседей, давно покушавшихся на более плодородные и богатые ресурсами земли Страны Огня, на необдуманные поступки». На это Хаширама вполне серьезно предлагал брату официально провести церемонию назначения Второго Хокаге и таким образом предотвратить начинающуюся смуту. Он не сомневался, что Тобирама снова начнет упрямиться, но надеялся, что ввиду тех обстоятельств, что младший Сенджу описывал лично, его упрямство окажется сломленным безжалостной и категоричной необходимостью. «…Потому что я не знаю, когда смогу вернуться. Мои ноги все еще меня подводят, как и мой разум. Если станет известно, в каком именно я состоянии, это куда больше взбудоражит тех, кто хотел бы воспользоваться нашей ослабевшей позицией на мировой арене. Как ни крути, сильный и здоровый Второй Хокаге это лучше, чем страдающий бессонницей и плотно сидящих на обезболивающих инвалид Первый. Ты рациональный человек, брат, и должен это понимать. Еще раз настоятельно прошу тебя обдумать возможность официальной передачи власти, пока это не превратилось в вынужденную...» Его годами выработанное чутье сработало быстрее, чем уши уловили какой-либо шорох, а глаза заметили движение — мужчина резко вскинул голову и увидел замершего на карнизе снаружи незнакомого ему шиноби. Нижнюю часть его лица скрывал темно-серый платок, но глаза были такого насыщенного и яркого цвета, что их невозможно было бы забыть или спутать с кем-то другим. В руках шиноби держал окровавленный кунай, который, когда Хаширама встретился с ним глазами, он как раз вытирал о штанину. — Приветствую вас, Первый, — гулким низким голосом произнес он. — Это такая честь видеть вас во плоти. В голове у Хаширамы вихрем понесся целый рой мыслей. Начиная от того, что сам он сейчас был безоружен, поскольку не считал необходимым носить при себе оружие в доме собственного тестя, и заканчивая пугающими догадками о том, чья именно кровь могла быть на оружие незваного гостя. На нем не было протектора или любого другого опознавательного знака, который помог бы понять, откуда он явился, и предположить, какие мотивы им сейчас двигали. Но в одном Сенджу был уверен полностью — от этой встречи не стоило ждать ровным счетом ничего хорошего. — Какова бы ни была цель вашего вторжения, я прошу вас больше никому не причинять вреда, — ровным голосом произнес Хаширама, аккуратно положив кисточку, которой только что писал письмо брату, на пологую часть тушечницы. — Если вам нужен я, я согласен пройти с вами в ту часть острова, где никто не живет, чтобы мы могли обсудить ваши претензии. — Интересный вы человек, Первый, — отметил незнакомец, аккуратно вставляя кунай в ножны, закрепленные у него на бедре. — Я бы с удовольствием принял ваше предложение, но, честно говоря, мне совсем не хочется повторить судьбу вашего бывшего друга. И я, допуская, что среди гражданских вы не будете использовать против меня весь арсенал пугающих своими размерами техник, предпочту обсудить с вами все именно здесь. — Хорошо, — спокойно согласился Сенджу, переплетя пальцы и внимательно наблюдая за каждым его движением. — Я вас внимательно слушаю. — Мне поручено убить вас, Первый, — напрямую и без обиняков сообщил тот, и мужчина был готов поклясться, что там, под своей маской, он улыбается. — Вы не можете отрицать, что добить раненого льва будет разумнее, чем дожидаться, пока он снова наберет силы и начнет кусаться. — Вы могли уже сделать это, — без промедления ответил Хаширама, едва заметно пожав плечами. — Бросить кунай в меня сквозь это окно и надеяться, что мои рефлексы ослабли настолько же, насколько мое тело. Но вы предпочли поговорить со мной. Значит, моя смерть это лишь один из вариантов развития событий. Незнакомец усмехнулся и склонил голову, соглашаясь с резонностью его аргументов. Но потом признался: — Меня с юности называли безрассудным и чересчур самоуверенным. Я предпочитал нарушать прямые приказы, если от этого зависел успех миссии, и моим командирам... обычно это не нравилось. Я же считал — и до сих пор считаю — их идиотами и буквоедами, которые готовы глотку порвать именно за соблюдение протокола, а не за результат. Смешно сказать, ваше убийство мне поручили как последний шанс проявить себя и загладить прошлые прегрешения. Но... Первый Хокаге! Каким бы я был идиотом, если бы, став тем человеком, что прервет вашу блистательную жизнь, упустил возможность познакомиться с вами лично! Он спрыгнул в комнату, пружинисто и по-животному грациозно. Выпрямился и, не выказывая и тени страха или сомнения, приблизился к столу Хаширамы. — Я видел вас в инвалидном кресле пару дней назад, — сообщил он. — Вижу, вам уже стало лучше? — Мое тело восстанавливается, — согласился Хаширама, медленно начиная накапливать чакру в руках. Одной-единственной техники, примененной в нужное время, должно было хватить, чтобы обездвижить этого наглеца. Но недооценивать его, несмотря на все его бахвальство, могло быть очень опасным. Кем бы он ни был и чьи бы приказы ни выполнял, ему удалось миновать патруль Узумаки и все их защитные барьеры незамеченным и подобраться к самому Хашираме почти вплотную. Он был хорошо обучен, хладнокровен и ясно понимал, что делает. Но Сенджу беспокоило даже не это — а нехороший огонек, пылавший в этих нечеловечески ярких зеленых глазах. Как этот шиноби только что сказал сам, он не забивал себе голову правилами, принятыми в среде шиноби. Возможно, в том числе и теми, что приписывали по возможности избегать жертв среди гражданского населения, если того не требовали обстоятельства миссии. И сейчас Хаширама боялся не за свою жизнь, а за жизни тех, кто мог случайно попасть под колеса намечающейся схватки. Меж тем подосланный к нему убийца оглядел его с ног до головы и, склонив голову набок, предложил: — Вы не хотите встать и немного пройтись? Пока вы сидите, я не могу в полной мере оценить ваше столь прославленное величие, Первый Хокаге. Хаширама не стал с ним спорить и медленно, опираясь обеими руками на стол, поднялся на ноги. Мышцы отозвались протестующей болью, но в целом она была вполне выносимой. — Скажите мне, что вы почувствовали, когда своими руками оборвали жизнь человека, которого иные называли вашим лучшим другом и ближайшим соратником? — спросил его собеседник, с жадностью глядя ему в лицо. — Когда его кровь обагрила ваши руки, что вы испытали? Сожаление, восторг или ужас от содеянного? — Понимание, — тихо и серьезно ответил Хаширама. — Понимание? — поднял брови его гость. — Мадара долгие годы пытался донести до меня, что означает быть Учихой и каково это — черпать силу, необходимую для защиты своих близких, в их смертях. Но я не понимал его и не мог понять. А там и тогда — понял. Когда рвутся самые крепкие связи, это невозможно с чем-то сравнить или вообразить. Я жалею лишь о том, что нам понадобилось зайти так далеко, чтобы на один ослепительный миг стать наконец ближе друг к другу. Убийца какое-то время молчал, и его зеленые глаза были абсолютно непроницаемыми, словно он тщетно пытался постигнуть, о чем ему сейчас говорил этот человек, гордо держащий спину прямо несмотря на боль в изуродованных ногах. Для Какузу в связях между людьми не было никакой ценности, они лишь утяжеляли и тормозили, как гири на ногах. И потому в горьком и непростом признании Сенджу Хаширамы он не нашел для себя ровным счетом ничего примечательного. Зато он ясно почувствовал запах разливавшейся в воздухе чакры, а это означало, что больше медлить нельзя. И хотя мужчина бы многое отдал за то, чтобы еще поговорить с Первым Хокаге и задать ему все те вопросы, что много лет не давали ему покоя, стоило сперва убедиться, что им никто и ничто не помешает. А потому он без перехода или предупреждения швырнул под ноги Хашираме бомбу из взрывающихся бумажных печатей, сам в этот момент отпрыгнув спиной назад и вылетев сквозь все еще открытое окно. От заполнившего окружающий мир грохота у Сенджу на несколько секунд заложило уши. Он ощутил мощный удар в грудь и жар, опаливший его многострадальные ноги, но от более тяжелых последствий прогремевшего взрыва его спасла молниеносная реакция и схлопнувшийся деревянный кокон, укрывший его тело. К сожалению, спасти комнату он не успел, и все его бумаги, книги и свитки мгновенно обратились в пепел — наравне с недописанным письмом брату. Взрывом также снесло одну из стен и потолок, и улицы внизу переполнились испуганными криками. Разогнав волной чакры окутавший крыши черный дым, Хаширама попытался отыскать взглядом своего противника — тот обнаружился на соседнем доме, и прямо сейчас его руки двигались, соединяясь в новые печати. Чтобы предотвратить завершение техники, Сенджу выбросил в его сторону несколько ветвей-щупалец, что стегнули по тому месту, где стоял вражеский шиноби, на манер кнута, но совсем немного не достали его, вырвав только клок его одежды. В прыжке взмыв в воздух, тот выпустил из выброшенных вперед рук сноп ослепительно ярких голубых молний, которые, словно разумные существа, чующие, где находится их добыча, обрушились на Хашираму. От этого удара пострадала крыша и верхний этаж еще одного жилого дома, и паника на улицах начала набирать обороты. Понимая, что, пока не поздно, бой следует увести из деревни, Сенджу намеренно отступил, передвигаясь по крышам и ни на секунду не упуская своего врага из виду. Ноги, отвыкшие от прыжков, раздирало болью, и, приземлившись в последний раз, мужчина не смог сохранить равновесие и рухнул на колено правой ноги, из-за чего его левая, которая до сих пор плохо сгибалась, просто съехала вбок, как подрубленное дерево. Он еще не был готов к серьезному бою — его тело не восстановилось до конца и плохо слушалось, надрывно умоляя остановиться. А подосланный к нему убийца, кажется, упивался собственным превосходством, не торопясь наносить смертельный удар. Последовав за отступившим Хаширамой, он прыгнул на конусообразную крышу одного из зданий, удерживаясь одной рукой за ее шпиль, а ногами с помощью чакры прикрепившись к покатой скользкой черепице. В таком положении он не мог складывать печати, и, воспользовавшись этим моментом, Сенджу атаковал снова, на этот раз не став бить в лоб и пропустив свое дзюцу непосредственно сквозь стены здания. Выбив несколько кусков блекло-голубой черепицы, ветви оплели щиколотки и голени шиноби в маске, сжав их с такой силой, что почти наверняка должны были переломать ему кости. Но тот не только даже не поморщился, но и тут же принялся отбиваться, используя не только кунай, но и выпускаемые им всем телом электрические разряды, которые оставляли на дереве глубокие черные подпалины. Не став тратить время на удивление и анализ увиденного, Хаширама собрал последние силы и, частично поддерживаемый поднявшейся вместе с ним волной ветвей, добрался до противника, собираясь обезвредить его собственными руками. Но в тот самый момент, когда его дзюцу поднялось Какузу почти до колен, а между ними осталось меньше одного дзё и Сенджу уже рассчитал место для своего удара, тело вражеского шиноби внезапно стала колотить крупная дрожь — так, по крайней мере, казалось со стороны. А потом его кожа начала расползаться в разные стороны, словно прохудившаяся старая одежда. Но под ней была не живая плоть, но черные, переплетенные нити, походившие то ли на жесткие волосы, то ли на тонкие провода. Они извивались и колыхались, растягиваясь и удлиняясь в разные стороны, и прежде, чем Хаширама успел в полной мере осознать, что происходит, обе руки его противника, внезапно обретшие несколько дополнительных дзё длины, схватили его за шею. И на ощупь это больше не были руки живого человека, эти были гранитно твердые камни, не поддающиеся ни стали, ни давлению наполненных чакрой ветвей. — Я вырву тебе сердце, Первый Хокаге! — прогремел полный торжества голос где-то в отдалении. — Буду носить его с собой как талисман и разговаривать с ним всякий раз, когда мне захочется послушать бред про мертвых друзей. «Может, в самом деле сдаться? — мелькнуло в голове у Сенджу, когда он осознал, что его сил не хватает для того, чтобы разжать сдавливающую его горло хватку, а в глазах темнеет от нехватки воздуха. — Какая разница, умру я здесь или в собственной постели? Все равно уже ничего не исправить...» Его ослабевшие руки безвольно свесились вдоль тела, а глаза закатились, и Хаширама даже не почувствовал, как, отпустив его, одна из двух чудовищных рук сорвала кусок одежды с его груди, намереваясь пробить грудину и исполнить безжалостное намерение своего хозяина. «Скоро мы увидимся, старый друг, — подумал Первый. — Прости, что не послушал тебя». И в этот самый момент, когда, погрузившись в беспросветную обреченность, Хаширама уже мысленно смирился с неизбежным, его врага атаковали. Это были шиноби клана Узумаки — те, до кого Какузу не добрался прежде и кто наконец смог вмешаться в разгоревшуюся схватку, с начала которой прошло едва ли несколько минут. Отвлекшись на них и все еще вынужденный преодолевать сковавшую нижнюю половину его тела силу древесного дзюцу, шиноби в маске выпустил Первого Хокаге. Тот без всякого сопротивления полетел вниз, и спустя несколько этажей, промелькнувших мимо буквально за пару секунд, со всего маху ударился о твердую, утоптанную землю. Внизу творился настоящий хаос — люди кричали и, сбивая друг друга с ног, отчаянно пытались выбраться из эпицентра сражения. Кто-то из них прикрывал кровоточащую голову, раненую во время одной из атак шиноби, другие были сплошь покрыты серой пылью и ссадинами от брызнувших во все стороны мелких обломков пострадавших зданий. Маленькие дети, не понимавшие, что именно происходит, но заразившиеся паникой от родителей, рыдали в голос, и их даже не пытались успокоить. Над двумя взорванными зданиями поднимался черный дым, в одном из них начался пожар. Хаширама не был уверен, сколько именно он пролежал без чувств. В какой-то момент ему показалось, что он слышит голос жены, зовущий его, но ему не удалось пробиться к нему сквозь обволакивающую его красно-черную пелену. И тогда силы окончательно оставили его. — Хаширама! Хаши! — Мито тщетно пыталась дозваться мужа, но тот совершенно не подавал признаков жизни. На его шее багрово-красными пятнами растекались кровоподтеки от сдавливавших его каменных пальцев, а левая нога — та самая, что больше всего пострадала в битве с Мадарой — была вывернута под неестественным углом. — Ты потеряешь и его тоже, — услышала она издевательский голос Лиса, звучавший лишь у нее в ушах. — Твой ненаглядный Хокаге умрет у тебя на руках, и ты ничего не сможешь с этим поделать. — Нет, — отчаянно помотала головой она, кусая губы и не чувствуя слез, текущих по покрытых пылью и копотью щекам. — Тебе его не спасти. Ты никого не можешь спасти, потому что ты ни на что не годная, глупая и слабая девчонка, — продолжал говорить он, и каждое его слово ранило ее в самое сердце. — Ты не остановила их, когда могла, и в том, что он умрет сейчас, только твоя вина. — НЕТ! — теперь она кричала в голос, и красная чакра, полупрозрачная, пузырящаяся, как кипящее варево, окутывала ее тело. — Ты должна была не позволить им сражаться друг с другом, ты должна была остановить их, ты во всем виновата, ты все разрушила! — Его слова превратились в рык, раздирающий ее голову на части, и Мито сжала виски руками, сгорбившись и продолжая бормотать что-то себе под нос. Кожа ее пылала огнем, как от сильной лихорадки, а зубы внезапно стали ощущаться слишком большими, не помещающимися в рот. По-лисьи удлинившиеся клыки царапали нижнюю губу, а глаза молодой женщины лишились своего необычного золотистого оттенка, залитые краснотой. Ее зрачки растеклись внутри радужки, превратившись в две вертикальные щелочки, а ногти на руках заострились и сильно выдались вперед, размером теперь соперничая с последней фалангой. — Возьми мою силу и отомсти тому, кто это сделал, глупая, беспомощная девчонка, — шептал ей Лис. — Ты сама не справишься, но я помогу тебе. Я помогу тебе разорвать его на части и насытиться вкусом его гадкой черной плоти. Ты же хочешь быть могущественной? Хочешь, чтобы они склонялись к твоим ногам? Чтобы никто из них больше никогда не посмел обвинить или осудить тебя? Чтобы они все наконец заткнулись и позволили тебе жить так, как хочется, верно? — Хаши... — лающим, не своим голосом выдавила Мито, ощущая, как ее сносит куда-то все нарастающей волной ярости. Но его не было рядом, и он не мог ей помочь, и, быть может, Лис был прав — она сама была в этом виновата. Запрокинув голову назад и широко распахнув ярко-красные горящие глаза, Узумаки закричала, и крик, сорвавшийся с ее губ, в тот момент больше напоминал звериный рев. Хаширама приходил в себя постепенно — сперва на него волной накатили звуки, потом физические ощущения — весьма неприятные, стоит признать — и последним вернулось зрение. Чудовищно болела шея, он чувствовал привкус крови во рту, и ему было ощутимо больно глотать. Еще давали о себе знать ноги, но теперь их голоса звучали глуше, пусть и выглядели они не лучшим образом. Левая и вовсе, кажется, была сломана заново — так мужчине казалось до того момента, как он не попытался пошевелиться. К его удивлению, конечности, на которых он уже практически поставил крест, сейчас слушались его лучше, словно выброс чакры и адреналина разогнал застоявшуюся кровь и целительным образом подействовал на порванные и скверно сросшиеся связки и сухожилия. Но прежде чем он успел в полной мере оценить этот неожиданный подарок судьбы, прямо над его головой просвистел огромный камень, который еще относительно недавно был, кажется, частью стены. Поддерживая себя вытянувшимися из земли ветвями, Хаширама поднялся выше, и от увиденного у него захолонуло в груди. Центр Узушио, где раньше был большой деревенский рынок, сейчас превратился в сплошные руины — сметенным оказался целый квартал, по обломкам которого, продолжая обмениваться ударами, двигались двое. В одном Сенджу без труда узнал убийцу, что едва не лишил его жизни, а вот вторая фигура больше напоминала сгусток красного света, бросающего зловещие тени на вывороченные остовы домов. Лишь несколько долгих секунд спустя мужчина понял, что этот свет был чакрой, а фигура внутри него — его женой. После того, как Мито запечатала в себе Девятихвостого, что-то внутри нее непоправимо изменилось, и ему стоило — да, конечно, стоило — лучше за ней приглядывать и не позволять столь разрушительной и непредсказуемой силе оставаться без присмотра и контроля со стороны. Но он был слишком поглощен своим горем и своим затянувшимся кризисом и позволил себе быть беспечным и понадеяться на лучшее. Ведь Мито отлично справлялась. Черт побери, она отлично справлялась со всем — со смертью Мадары, с его, Хаширамы, инвалидностью, нервными срывами и приступами меланхолии, с чрезмерно эмоциональным и постоянно нуждающимся в ее присутствии и одобрении сыном и с биджу, запечатанном внутри ее тела, чего в мире не происходило с тех самых времен, как Рикудо-сеннин запер внутри себя Десятихвостого, первого из Хвостатых. Хаширама слишком привык во всем на нее полагаться и подсознательно ожидать, что его не по годам мудрая, стойкая и несгибаемая жена для него будет опорой и спокойной гаванью, что бы при этом ни происходило в ее собственной жизни. И вот теперь, смотря, как она, двигаясь сразу на четырех конечностях, словно настоящий зверь, сражалась с тем человеком, которому он почти позволил себя убить, Сенджу вдруг необыкновенно ясно осознал, ради кого и ради чего он должен был продолжать жить и бороться до последнего. Да, Мадара погиб по его вине, и ему предстояло жить с этим. Но Мито была жива, Мито билась за него, отдавая всю себя и даже гораздо больше. И он был просто обязан защищать и оберегать ее — сейчас и всю свою оставшуюся жизнь. Хаширама медленно поднялся на ноги, ощущая, как чакра мощным, слепящим потоком устремилась сквозь его покалеченное тело. Прежде он всегда полагался на свою силу и ждал, что выздоровление наступит естественным путем, не требуя от него никакого волевого вмешательства. Но, может быть, именно этого ему и не хватало все это время — воли, что заставила бы его чакру сшить воедино разорванные ткани и собрать по осколкам раздробленные кости. Воли, что вдохновением и твердой решимостью сделает то, на что оказались не способны доктора и лекарства. Воли огня, что когда-то давно заставляла его мечтать так грандиозно и смело и из ничего создала целую деревню, которая прежде и теперь была и оставалась величайшим его творением — его и его лучшего друга, пусть даже тот и отказался от нее в самом конце. Последним ударом Мито ее врага впечатало в то, что когда-то было стеной одного из жилых домов. Вжимая его тело в камень огромной лапищей из красной чакры, она подошла ближе. За ее спиной колыхалось уже три призрачных хвоста, появлявшихся по мере того, как Узумаки все глубже погружалась в навязываемое ей Лисом безумие. Четвертый еще только начал формироваться, но его влияние уже становилось очевидным даже физически — алое облако, окутывающее тело молодой женщины, ставилось все плотнее, теряя прозрачность по мере того, как с обожженных энергией Хвостатого участков ее тела сползала кожа, а чакровый покров, окружающий ее, насыщался выступавшей там кровью. Она уже почти себя не контролировала, ощущая происходящее словно бы сквозь плотное тяжелое одеяло. Не осталось ни мыслей, ни доводов, ни логических аргументов — одно лишь голое, неистовое, безудержное желание убить ублюдка, что посмел навредить человеку, которого она любила всем сердцем. Стена, к которой она его прижала, пошла трещинами, проламываясь насквозь от силы, с которой Мито вдавливала в нее своего врага. Шиноби в маске уже больше походил на тряпичную куклу, чем на живого человека, но ей все еще было мало. Когда, опаленный чакрой Лиса, камень разлетелся на куски, она стиснула мужское тело в кулаке, а потом от души поколотила им о землю. Не стоило сомневаться, что если бы не техника укрепления плоти, на которую Какузу сейчас тратил остатки своей чакры, содержимое его черепа уже было бы размазано по раздробленным кирпичам. Наконец, поняв, что у нее ничего не выходит, Мито с досады не придумала ничего лучше, как запустить неподатливого шиноби в воздух, зашвырнув его далеко в небо, как мяч в дворовой игре. Учитывая силу броска, существовала даже вероятность, что он долетит до большой земли, прежде чем с размаху разобьется о воду. Когда Какузу пропал из вида, Мито, которой больше не на ком стало вымещать одолевающую ее слепую злость, принялась крошить остатки стен, чакровыми лапами вырывая их из земли и разламывая пополам, как тонкие хлебцы. И там, под одной из таких стен, сильно накренившейся набок, но не упавшей до конца, она обнаружила сжавшихся в комок детей. Один из них был возраста Итамы, второй даже младше. Они уже даже не плакали — просто смотрели на нее в немом ужасе, и молодая женщина не могла даже представить, как именно выглядела в тот момент в их глазах. Разъяренная, почти лишившаяся человеческого облика, окутанная темной и плотной кроваво-алой чакрой, переливающейся словно топливная пленка, она больше была не женщиной, но чудовищем, которому еще предстояло многие ночи являться тем детям во сне. При условии, конечно, что они бы пережили этот день. Мито смотрела на них всего пару секунд, словно отчаянно, из последних своих человеческих сил, пытаясь осознать, кто перед ней. А потом равнодушно, даже как будто небрежно и походя, она взмахнула одним из четырех своих хвостов, намереваясь просто смахнуть детей с дороги и отшвырнуть их в сторону, как бесполезный мусор. Но ее движение было остановлено за долю секунды до того, как стало непоправимым — крепко обвившимся вокруг уже вполне плотного и ощутимого хвоста древесным побегом. — Ну хватит уже, — услышала она миролюбивый и почти ласковый голос у себя за спиной. Обернулась, рванулась вперед, чтобы схватить, вцепиться, растерзать того наглеца, что посмел помешать ей, и в ту же секунду оказалась окачена ярким бирюзово-зеленоватым свечением, исходившим из амаринового кристалла в ожерелье Первого Хокаге. — Ничего не бойся, — произнес все тот же голос, когда чакра Лиса, шипя и сопротивляясь, начала сползать с ее тела, соскребая с него остатки неповрежденной кожи и заставляя Мито кричать нечеловеческим голосом. — Я с тобой. И потом наконец-то наступила спасительная темнота.