ЧАСТЬ 5 ПОСЛЕДНЯЯ ВОЙНА
I will be there beside you through the lonely nights that fall so close your eyes, remember my embrace I will be there like freedom I will find you through it all this do I swear — I will be there “I will be there”, Mark Seibert & Willemijn Verkaik
Собрание затягивалось, и Мадара начинал ощущать неуместную скуку, с которой ему становилось все сложнее справляться. Его то и дело захлестывало досадливое ощущение, что сейчас он должен быть совсем в другом месте и заниматься другими вещами, и ему было физически трудно сосредоточиться на том, что говорили его компаньоны. За окнами Небесной Башни хлестал привычный осенний дождь, холодный и колкий, как сотня маленьких дробинок. В такие долгие темные вечера, чей густой сумрак разгоняли только слабосильные электрические огни, Учиха был склонен к меланхолии и раздражительности. Почти четыре года назад перешагнув порог своего сорокалетия, он с течением времени становился все более замкнутым и угрюмым человеком, улыбка на лице которого бывала лишь саркастической или насмешливой и скорее пугала, нежели вызывала желание улыбнуться в ответ. В первые годы их с Рэйдо работы над преображением Амэ он был другим — проявлял больше энтузиазма, более эмоционально и вдумчиво реагировал на успехи и неудачи и вкладывался в их дело с самоотдачей, которой можно было только позавидовать. Хошида тогда даже не рисковал спрашивать его о том, почему он так старается для деревни, которая по сути была ему совсем чужой, опасаясь, что Учиха может его не так понять. Мадара все схватывал на лету и невероятно быстро учился тому, что сам хотел узнать. Спустя несколько лет он лучше самого Рэйдо разбирался в переплетении скрытых подземных ходов под Амэ, знал наизусть все виды рыб, что водились в озере вокруг деревни, и даже имел некоторое представление о принципах архитектуры и облицовки ее зданий, позволявших им сохранять первозданный облик даже в условиях почти не прекращающихся дождей. Однако оборотной стороной этой медали был тот факт, что Учиха угасал так же быстро, как и загорался чем-то. Его вдохновение и желание изменить жизнь в Скрытом Дожде начали идти на спад примерно через три года после того, как Хошида Рэйдо стал официальным лидером Амэ, полностью сконцентрировав всю власть в своих руках. Еще несколько лет он двигался словно бы по инерции, но чем дальше, тем больше разочаровывался не только в том, чем они занимались, но и в методах достижения их целей. Мадару больше не радовали отчеты об успешных миссиях, растущие цифры в больших учетных книгах, которые Рэйдо вел лично, и даже тот факт, что, благодаря Шимуре Иори, Амэ сейчас обладал самой крупной и надежной шпионской сетью не только в Стране Огня, но и на всем материке. Можно сказать, что все это уже давно принималось им как должное и не вызывало прежнего бурлящего восторга, способного наполнить его энергией, которая в прежние времена была тем самым двигателем, что сдвинул с места заржавевшие шестеренки Скрытого Дождя. Прежде Мадара умел заставить работать все, к чему прикасался, и это касалось и людей, и идей. Он обладал удивительной и невероятно притягательной чертой — умел заражать других своей настойчивостью и упрямством. В нем Рэйдо когда-то давно увидел тот необходимый задор, что был так нужен его деревне, чтобы вырваться из гнилостного полусна своего никчемного существования. Сейчас этот задор куда-то ушел, и глаза Учихи Мадары, в прежние годы сверкавшие и пылавшие, как угли в раскаленной печке, теперь были темными и подернутыми тенью. Он как будто постоянно был мыслями в совершенно ином месте, но всякий раз, когда его компаньон пытался пробить эту маску безразличия и скованности, то натыкался на глухую стену. Они так и не стали с Мадарой друзьями, и потому тот не подпускал его к себе ближе, чем считал необходимым. Во всей Амэ не было ни одного человека, кто знал бы о том, что творится в голове у Учихи. И даже Шимура, прославленный шпион, способный запустить руки в грязное белье любого из даймё, был тут бессилен. Мадара молчал — не вел дневников, не изливал душу случайным встречным за чашечкой саке, не доверял ни шлюхам, ни товарищам, ни собственным подчиненным. Единственный источник информации о нем был заключен в письмах, что раз в два-три месяца приносили в Скрытый Дождь почтовые соколы, но их Учиха берег как зеницу ока, и Иори при всей своей жажде знаний и ненависти к неизвестному не рисковал совать в них свой нос, вполне справедливо опасаясь, что, если его поймают, то он этого самого носа лишится. Коноха, ее Хокаге и его семья были одними из немногих запретных тем, поднимать которые было себе дороже по ряду причин. И, тем не менее, сегодня разговор именно о них заставил Мадару сперва с неудовольствием очнуться от задумчивой полудремы, в которой он пребывал последние полчаса собрания, а потом даже включиться в разговор. — ...он мотивирует это недобросовестным поведением Хокаге, но всем понятно, что дело в земле и только в ней. Будь дело только в оскорбленной гордости, он бы выдвинул свои претензии восемь лет назад, а не сейчас. Но нет, Казекаге собирал силы и выжидал, видимо надеясь, что первый удар нанесет кто-то другой. Но никто не хочет провоцировать конфликт и быть той самой страной, на которую впоследствии возможно будет возложить всю ответственность. Но последние два года в Стране Ветра выдались не слишком удачными — в том числе, не без гордости признаю, и благодаря тому, что Скрытый Дождь увел к себе часть их постоянных заказчиков, — и говорят, что карманы их даймё совсем прохудились. Он и раньше слишком многое доверял своему Казекаге, не требуя никакой отчетности, но теперь, по моим данным, даже он начал задаваться вопросами о том, зачем Скрытому Песку столько денег из казны и на что конкретно они уходят. — При чем тут Хокаге? — недовольно перебил Рэйдо Мадара, уставший ждать, что его компаньон сам вернется к этому аспекту своего рассказа. — Вы не слышали, верно? — не слишком удивился Иори, бывший третьим и последним членом сегодняшнего собрания. — Отвлекся, — без видимого раскаяния повел плечом Учиха. — Я имел в виду, что эта новость в целом прошла мимо ваших ушей, — тактично качнул головой мужчина. Его наполовину седые волосы сегодня были полностью убраны в высокий пучок, и водяная пыль мягко поблескивала на туго стянутых прядях, перекликаясь со строгой жемчужной вышивкой на плечистом темно-сером хаори. — Сейчас все об этом говорят. — А я не общаюсь со «всеми», — выразительно отметил тот. — Переходите к делу, Иори-сан. Шимура и Рэйдо переглянулись, и им в тот момент не нужны были слова, чтобы понять друг друга. Оставаясь наедине или и вовсе встречаясь без своего негласного лидера, они уже не раз обсуждали его поведение и заметно испортившийся за последние годы характер. Рэйдо в один из таких разговоров признался, что чувствует неприятную ему необходимость каждый раз заинтересовывать Мадару в том, что прежде было самолично взятой Учихой на себя ответственностью. А Иори на это ответил, что, на его взгляд, неуравновешенность и вечное недовольство Мадары делали его непредсказуемым и опасным — в первую очередь для его близкого окружения, которое знало о его прошлом больше, чем другие. Они пока не решили, что с этим делать и следовало ли вообще делать хоть что-то, но Хошида все чаще ловил себя на мысли, что ему не хочется отчитываться перед Учихой или спрашивать его мнения о вопросах, которые, очевидно, совершенно перестали его заботить. Было бы намного проще, если бы нестабильная переменная в его лице и вовсе была бы выведена за рамки общего уравнения. Однако эта идея, пусть и витала в воздухе, все еще оставалась не высказанной ни одним из них. — Страна Ветра и Страна Огня на грани войны, — наконец прервал затянувшуюся паузу Рэйдо. — В начале года Казекаге демонстративно отказался от совместных учений с шиноби Страны Огня, а летом не захотел присылать своих претендентов на первый большой международный экзамен на звание чуунина, который организовала Коноха. Также, насколько мне известно, не так давно их даймё встречались для обсуждения текущих вопросов, но тоже не смогли достигнуть никаких договоренностей. Более того, мне доложили, что атмосфера на встрече была весьма напряженной и почти агрессивной. Страна Ветра недовольна, что ее медленно, но верно смещают с вершины пищевой цепочки, а Страна Огня при новом феодале, начавшем новую эру в отношениях с Конохой, расцвела и ощутимо прибавила в весе на международной арене. Теперь, когда их Первый Хокаге больше не отлучается из деревни, а его брат официально занимает должность Второго, все шепотки о слабости верхушки Скрытого Листа растаяли, как дым. Об этом Мадара знал. Мито писала ему о прошедшей церемонии выбора Второго Хокаге, хотя выбором это, конечно, можно было назвать с большой натяжкой. Скорее признанием всеми сторонами неизбежного и очевидного свершившегося факта. Братья Сенджу разделили между собой сферы ответственности и влияния в деревне так, что это позволяло им обоим, во-первых, заниматься тем, что было им по душе, а, во-вторых, оставлять время на жизнь за пределами резиденции Хокаге. И хотя другие страны посматривали в сторону Конохи неодобрительно, называя подобное разделение власти безответственным и провоцирующим гражданские беспокойства, на деле оно вполне себя оправдало. Как писала Мито, в их постоянно меняющемся и столь неустойчивом мире нашлось бы дело и для десятерых Хокаге, и тот факт, что они могут позволить себе хотя бы двух, это уже несомненная удача. — Тогда какой смысл Стране Ветра нападать сейчас? — с неудовольствием спросил Мадара. — Я не могу быть... полностью уверен в их мотивах, — помолчав, ответил Иори. — Возможно, они знают что-то, чего не знаем мы. — И это только ваш просчет, Иори-сан, — ткнул пальцем в его сторону он. — Вы же прекрасно знаете, как меня раздражает, когда я чего-то не знаю. — Вас сейчас вообще много чего раздражает, — возразил тот, нисколько не изменившись в лице. Брови Учихи вопросительно поднялись вверх, но Шимура с достоинством выдержал его недовольный взгляд. Тогда он просто досадливо скривил губы, как будто не желая тратить на это время, и снова обратился к Рэйдо: — На твой взгляд, эта война неизбежна? — На мой взгляд, в наших силах этому помешать, если мы приложим должные усилия, — нахмурился тот. — Как я уже сказал, сейчас отношения между Конохой и столицей Страны Огня весьма доверительные, а тот факт, что даймё Страны Ветра во всем слушается своего Казекаге, всем давно известен. Если мы сумеем примирить Каге и заставить их пожать друг другу руки, войны не будет. Как бы феодалы ни пытались распушать перья и доказывать собственную значимость в принятии подобных решений, в современном мире их положение становится все менее важным и скоро превратится в своего рода устаревшую традицию, которую мы невесть зачем поддерживаем. — Поэтому мы предложили обоим Каге, чтобы Амэ выступила посредником в этих переговорах, и выдвинули нашу деревню в качестве нейтральной территории для их встречи, — добавил Иори, и в тот же самый момент понял, что сказал что-то не то. Лицо Мадары неуловимо изменилось, а его и без того темные глаза стали словно бы совсем черными, перестав отражать свет немногочисленных настольных ламп, создававших в помещении уютный золотистый полумрак. — Надо полагать, вы это все обсудили и решили без меня? — нарочито медленно протянул он, складывая руки на груди и откидываясь на спинку стула. — Мы не хотели отвлекать тебя от твоих дел и были уверены, что ты обязательно поддержишь нашу инициативу, — пошел на попятную Иори. Мадара еще не злился, пока только обдумывал услышанное и решал, как ему следует реагировать, но Шимура нутром чувствовал подступающую бурю. Так вытренированные годами охоты гончие чуют в воздухе запах дичи, находящейся за ри от них. Мужчина старался убедить себя, что даже в ярости Учиха не обернется против них, но после стольких лет, когда он стоял рядом и видел, как легко этому человеку давалось убийство, он, как ни хотел, не мог быть уверен в этом полностью. Мадара был умен и отлично умел держать себя в руках — но ровно до той границы, которую именно сегодня вздумалось прочертить его внутреннему демону. Он мог вдруг решить, что конкретно этот человек больше ни на что ему не сгодится — или что его меч слишком давно не отрубал чужих голов. Он был безумцем, умело маскировавшимся под здравомыслящего и справедливого человека. Но Иори прекрасно знал, что эта личина была лишь маской, скрывавшей лишенное эмоций и сочувствия лицо, забрызганное чужой кровью. Учиха Мадара мог быть по-настоящему добр и справедлив только к очень ограниченному кругу людей, и ни он, ни Рэйдо, ни кто-либо из жителей Амэ не входили в этот круг. — Мы и прежде обсуждали это много раз, — снова заговорил Хошида, сдвинув брови и словно бы недоумевая по поводу того, почему Учиха так странно воспринял слова их товарища. — Это роль, которую Амэ надлежит сыграть, если она хочет остаться в большой игре, а не быть раздавленной ее колесами. Мы находимся между Странами Земли, Ветра и Огня, и станем либо их площадкой для игр, либо трибуной, с которой они смогут высказаться, не опасаясь, что их не услышат. Много лет мы работали для того, чтобы Скрытый Дождь приобрел надлежащую репутацию и встал наравне с прочими мировыми лидерами. И это наш шанс проявить себя. Разве я не прав? Мужчина обернулся к Учихе, и резкий желтый свет настольной лампы нарисовал причудливые тени на его обезображенным шрамом лице, на мгновение превратив его в криво слепленного глиняного голема. — Это все неважно, — вдруг сказал Мадара, как будто разом потеряв всякий интерес к тому, что они обсуждали. Он снова расслабленно растекся в высоком кресле и даже закинул обе ноги на стол. — Скоро ничего из этого не будет иметь значения. Рэйдо не сдержал досадливой гримасы, еще больше исказившей его изуродованное лицо. Этой или подобными фразами Учиха взял за обыкновение заканчивать почти каждый не угодный ему разговор. Как будто речь шла не о глобально важных событиях, а о каких-то глупостях или некой игре, в которую они играли от скуки в попытке чем-то занять время. И если первое время Хошида воспринимал эти заявления своего напарника с уважительным терпением и верил, что Мадара действительно вынашивает некий грандиозный план, способный перевернуть весь мировой порядок с ног на голову, то с течением лет пришел к разочаровывающему выводу, что Учиха стал заложником собственных фантазий и заблуждений, не имеющих ничего общего с реальностью. Именно этот факт заставлял его более всего сомневаться в человеке, суждениям и решениям которого он прежде безоговорочно доверял, искренне считая, что легендарному Учихе Мадаре все по плечу. Теперь же Рэйдо приходил к мысли, что его компаньона сгубила его собственная сила и порожденные ею амбиции. Тот, кому было под силу в одиночку одолеть Девятихвостого, сильнейшего из легендарных Хвостатых зверей, не мог довольствоваться теми победами, которые мог одерживать, стоя во главе такой деревни, как Амэ. Хотя, если уж быть до конца откровенным, Хошида не был вполне уверен, что Учиху бы удовлетворило даже кресло Хокаге или дворец даймё. Такие, как Мадара, вечно гнались за чем-то недостижимым и находили истинную страсть именно в самой гонке, а не в призе за финишной чертой. Каким бы великолепным ни был этот приз, он мгновенно терял свою ценность, оказавшись у него в руках. И учитывая этот факт, для Рэйдо оставалось загадкой, как при таком непростом характере и непостоянстве Мадара мог всю жизнь любить одну и ту же женщину. Сменявшие друг друга в его постели красавицы не оставались в его памяти дольше, чем на пару часов после того, как за ними закрывалась дверь, но в его сердце уже на протяжении многих лет жила лишь она одна. И пусть даже Рэйдо лично мог убедиться и в ее красоте, и в силе духа, и в остро заточенном, как катана, уме, он долгое время не мог избавиться от ощущения, что Мадара с самого начала завоевал эту женщину лишь потому, что она была ему недоступна. А все остальное можно было объяснить лишь насмешкой судьбы, настолько туго переплетшей друг с другом три жизни, что в их случае речь уже не шла о любви, верности или сознательном выборе, а о чем-то куда более сложном и необъяснимом, что, пожалуй, можно было сравнить разве что с предназначением и фатальной неизбежностью. И, возможно, будь Хаширама и Мито сейчас здесь, Учиха вел бы себя совсем иначе. Был таким, каким Хошида запомнил его в первые годы их совместной работы на благо Скрытого Дождя — волевым, решительным, полным жизненной силы и своей дьявольской животной харизмы, которая делала этого человека притягательным, даже когда он держал в руке чью-то отрезанную голову. Человеком, который никого и никогда не боялся и смеялся смерти в лицо, грозя ей кулаком и обещая выбить старухе все зубы, если она покусится на то, что ему дорого. — Я поручу своим людям организовать переговоры, как только мы получим ответ от Каге, — проговорил Рэйдо, поняв, что от Учихи ему этого приказа не дождаться. — У нас есть свои выходы на шиноби Песка, а что касается Хокаге... — Думаю, разумнее всего будет попросить позаботиться об этом Мадару-сана, — тактично отметил Иори, и оба они устремили выжидающий взгляд на Учиху. — Хорошо, я напишу ей, — без всякой охоты пожал плечами тот, как будто просто поленившись с ними спорить. Его взгляд снова стал рассеянным, как и в начале их собрания, и более он уже не принимал участия в разговоре. Конечно, Мадара и прежде думал о войне, но до недавнего времени считал ее не более чем страшной присказкой, которой нынче было принято оправдывать любые решения наверху. Слишком уж долго страны мялись друг напротив друга, как застенчивые девицы, и Учиха начал считать, что они так и не решатся перейти от угроз и устных провокаций к неким активным действиям. Тем более не так давно в Стране Воды сменился даймё, и это событие сопровождалось достаточно сильными гражданскими волнениями, подзуживаемыми, по информации шпионов Иори, самим Мизукаге, уже много лет с вожделением поглядывавшим на трон феодала и мечтавшим объединить всю страну под своей единоличной властью — чего в свое время пытались добиться от Хаширамы его политические противники. Страна Земли тоже была занята своими собственными проблемами, очень ненавязчиво пытаясь присоединить к себе свои небольшие приграничные страны. Приграничные страны так же ненавязчиво сопротивлялись, и Цучикаге был занят ими и попытками как-то красиво и благородно объяснить свои начинания не только местным жителям, но и всей мировой общественности, которая на все это дело посматривала весьма косо. Страна Молний затаилась, внимательно наблюдая за остальными и словно бы выбирая себе союзника, и явно не собиралась делать первый шаг. И, честно говоря, Мадара не ожидал, что этот первый шаг сделает Страна Ветра. Казекаге Рето, с которым он не был знаком лично, но о котором слышал достаточно, представлялся ему крайне сдержанным и осмотрительным лидером, который бы не стал совершать неосмотрительных и рискованных поступков. Здесь крылось что-то еще, а потому план Рэйдо и Иори принять обоих лидеров на территории Амэ был в целом не так уж плох. Если Мадара сможет своими ушами послушать, о чем они будут говорить, а впоследствии при желании и лично задать Казекаге несколько вопросов, это значительно упростит ситуацию. После собрания Учиха ненадолго задержался в опустевшей комнате. Она была округлой и просторной и отчего-то напоминала ему верхушку огромного маяка с той лишь разницей, что посреди помещения не возвышалась гигантская вращающаяся лампа — лишь прочный стол из темного лакированного дерева, на котором стояли три настольных светильника, задернутые тканевыми бордовыми абажурами. Сидя на кромке стола и глядя на омывающие стекла дождевые струи, Мадара неторопливыми, нарочито замедленными движениями почесывал грудь через одежду. Там, под слоем тонкой шерсти и хлопка, находилось большое белое пятно чужой плоти, размером уже бывшее почти с его кулак. Прикасаясь к его центру, мужчина ничего не чувствовал, даже давления или тепла. Словно часть его груди уже принадлежала кому-то другому. И еще Учиху не покидало ощущение, что в последние пару лет пятно стало разрастаться быстрее, отбирая все больше его тела. Он пережил много стадий восприятия этого процесса — начиная от ночных кошмаров и пары неудачных попыток вырезать его из себя, следы от которых, впрочем, тоже уже скрылись под твердой равнодушной белизной, и заканчивая неким извращенным подобием привязанности к ней. В конце концов, это была часть Хаширамы. Не самая лучшая и не самая показательная, возможно, но, тем не менее, порой именно она помогала Мадаре сохранять собственный разум цельным. Из этого белого твердого дерева была выстроена та стена, которой он отгородился от своего несчастного мертвого брата. Изуна больше не доставлял ему хлопот — не больше, чем домашнее животное, по ночам ворочающееся в своей клетке и иногда фырчащее чуть громче обычного. Он принял его как часть себя и порой даже разговаривал с ним, впрочем не ожидая, что тот ему ответит. И все же был рад, что между ними стояла крепкая надежная стена. Пока Изуна был там, Мадара мог не сомневаться ни в себе, ни в собственном рассудке. И мог сосредоточиться на том, что было важно по-настоящему. Уже почти шесть лет он жил в одной из Небесных Башен, заняв под свои нужды несколько ее верхних этажей. Здесь была и библиотека, и тренировочный зал, и большой зал для медитаций, в котором совсем не было мебели и откуда открывался прекрасный вид на Амэ и на озеро — в немногочисленные ясные дни можно было даже разглядеть противоположный берег и лес на нем. В своем хранилище Мадара собрал не один десяток книг и свитков, посвященных семье Ооцуцуки — той самой легендарной семье, к которой принадлежала и Кагуя-химе, вкусившая запретный плод с Древа Чакры, и ее сын Рикудо-сеннин, разделивший могучего Десятихвостого на девять Хвостатых, и его собственные сыновья Индра и Ашура, от которых брали свое начало кланы Учиха и Сенджу. Чем дальше он погружался в историю тех далеких времен, тем менее ясно ему становилось, как и почему люди так измельчали за прошедшие с тех событий века. Неужели дело было в том, что весь тот невероятный объем чакры, что когда-то вобрала в себя Ооцуцуки Кагуя, теперь был распределен между всеми шиноби их мира? И единственный способ вновь собрать его воедино заключался в том, чтобы досуха опорожнить каждый сосуд, в который она была влита за долгие-долгие годы? Согласно одной из первых версий легенды о Кагуе и ее сыновьях, которая позже была переиначена народной молвой и фольклористами, Десятихвостый не был неким стихийным бедствием или демоном, изрыгнутым преисподней за грехи человеческие. Он был тем самым Древом Чакры, с которого юная девушка, еще не зная, что станет богиней, похитила драгоценный плод, разливший по ее венам силу тысячи звезд. Силы природы — возможно, те самые, что преследовали и мучили когда-то его лучшего друга — не потерпели столь дерзкого и наглого поступка и послали следом за ней монстра с десятью хвостами, чья голова задевала облака. И он бродил по земле, пока не явился юноша с риннеганом и его брат, и вместе они разорвали Десятихвостого на девять неравных частей. Все начиналось с деревьев и ими же заканчивалось. Силы, что много столетий спали под землей, были вновь пробуждены Сенджу Хаширамой, и не означало ли это, что Учихе Мадаре, его другу, его семье, его отражению в кривом зеркале судьбы, следовало обрести глаза, что способны были вновь погрузить их в сон? Спустя столько лет он точно знал, как это можно было сделать. Ответ, как он думал и раньше, крылся в раздоре двух братьев, Индры и Ашуры, сыновей Рикудо-сеннина. Индра хотел идти путем силы, Ашура проповедовал любовь к ближнему и отрицал насилие, но после того, как его брат, используя чакру и собственный шаринган как оружие, стал опасен, тоже вынужден был вступить в бой. Но дело было не в моральной или этической стороне вопроса, все крылось в банальной биологии — Индра получил одну половину генов своего отца, Ашура — другую. И лишь вновь соединив их вместе, можно было получить тот самый исходный материал, который при должных тренировках и приложенных усилиях мог однажды стать риннеганом — следующей ступенью развития додзюцу после мангёке шарингана. Из-за того, что братья рассорились и разошлись, их потомки также враждовали друг с другом, и в ту эпоху, когда гены Рикудо-сеннина еще возможно было собрать вместе естественным путем, ни о каких семейных или брачных связях не шло и речи. А потом концы всех нитей, ведущих к изначальному могуществу клана Ооцуцуки, были безвозвратно утеряны во мраке времен — до недавнего времени и до рождения Хаширамы и Мадары, которые, согласно хроникам и собственным исследованиям Учихи, были первыми шиноби за долгие годы, в которых столь ясно проявились черты легендарных братьев и особенности их силы. Будь один из них женщиной, им, наверное, достаточно было бы зачать ребенка, чтобы тот имел все шансы стать вторым пришествием Рикудо-сеннина, но, благодаря Мито и тому, что произошло в той долине, что называлась теперь Долиною Завершения, Мадара сумел обхитрить природу и теперь его тело содержало в себе одновременно и его собственные гены, и гены Хаширамы. А значит он мог стать тем самым человеком, чьи глаза зальет божественно чистый свет риннегана. Одна мысль об этом заставляла его чувствовать почти физическое возбуждение и заполняла рот сладостью. Прожив больше сорока лет и испробовав все виды духовных и плотских наслаждений, Мадара все реже чувствовал в себе настойчивый трепет желания и влечения, что так кружили ему голову в молодости. И речь шла не о физическом желании — здесь ему по-прежнему было не на что жаловаться, — а о некой духовной жажде и неугасимой любознательности, что в прежние времена наполняли его силами покорять любые вершины. Он думал, что, захватив власть в Амэ и вышвырнув из деревни всех негодяев и паразитов, он почувствует себя удовлетворенным. Но случилось нечто куда более неприятное — он не насытился, но словно бы потерял аппетит. Ничто больше не тревожило его разум и не наполняло его охотничьим азартом, и даже сражения, в которых он прежде видел смысл своей жизни, больше его не радовали. В конце концов, никто не мог стать для него таким же соперником, каким был Хаширама, и все те бои, которыми он надеялся себя развлечь, стали для него одной сплошной чередой разочарований. Он чувствовал себя пойманным в душную клетку чужой ограниченности. Все равно что возвышаться над остальными на голову и постоянно испытывать необходимость нагибаться, чтобы расслышать, что ему говорят, и не выделяться. Мадара настолько уверовал, что является реинкарнацией Ооцуцуки Индры и что ему предназначено стать новым носителем риннегана, способного изменить мир и вернуть в него истинную божественность, что все остальное просто перестало его заботить и интересовать, и он осознанно и без всяких сожалений отстранялся и от дел Амэ, и от собственных товарищей, которых сам когда-то с таким завидным упорством старался привлечь на свою сторону. И лишь тот факт, что в затевающихся событиях должен был принять непосредственное участие Хаширама, которого он не видел уже больше восьми лет, заставил Учиху временно отложить свои исследования, древние фолианты и мечты о мировом господстве и спуститься с небес на землю.~ * * * ~
В честь ежегодно проводимого Бала Осенних Листьев дворец даймё был задрапирован красным шелком и устлан высохшими кленовыми листьями, которые каждый вечер выметались за порог и утром заменялись на новые, приятно шелестящие под ногами аристократии, стекавшейся в столицу со всех уголков Страны Огня. Сам по себе Бал и сопровождающие его мероприятия были относительно недавним новшеством светской жизни, введенным любимой наложницей молодого даймё всего три с половиной года назад, но уже успевшим полюбиться не только придворным, но и всем сановникам, для которых получение приглашения во дворец во время праздничной недели стало считаться знаком отличия и особой благосклонности феодала. Бал Осенних Листьев был отличной возможностью вывести в свет подросших дочерей, а также напомнить о себе при дворе в надежде перебраться из своих отдаленных поместий поближе к роскоши и вольготной жизни главного города страны. Во время шести праздничных дней, наполненных разного рода увеселительными торжествами, во дворце выступали самые известные артисты, устраивали лекции именитые ученые и мастера, а самые прекрасные женщины Страны Огня задавали тон всему грядущему году, щеголяя в сшитых на заказ уникальных нарядах. Цена носимых здесь кимоно измерялась в золотых слитках, а скрытые под ними напудренные белые тела были в равной мере восхитительны и недоступны, поскольку все блистательные красавицы здесь принадлежали лишь одному человеку. Все, кроме одной. Узумаки Мито всегда была на особом счету, и о ней при дворе ходило множество разных слухов. Только ленивый не приписывал ей неуставные отношения с даймё, приходившимся ей почти ровесником, и собственное поведение молодой женщины никоим образом эти слухи не унимало, а словно бы нарочно лишь подогревало бушующие в праздных умах подозрения. Во время подобных официальных мероприятий она всегда была рядом с ним, и их видели беседующими или прогуливающимися вместе чаще, чем феодала и его собственную жену. Вопреки традициям и правилам этикета, эти двое часто оставались наедине, и Мито не пользовалась услугами своей компаньонки, которая в эти моменты предпочитала исполнять роль няни при юной дочери своей госпожи. И хотя все знали, что Узумаки Айко появилась на свет еще до того, как ее мать стала жить в столице, находились особо упорные в своих убеждениях сплетники, которые утверждали, что отцом девочки был вовсе не Первый Хокаге. В конце концов, она действительно была не слишком на него похожа — белокожая, сероглазая и унаследовавшая от матери роскошный ало-золотой цвет волос. Даже в свои восемь с половиной лет она уже цепляла взгляд и выделялась из толпы своих ровесниц. Замечавшая это Мито испытывала в такие моменты смешанное чувство гордости и грусти — Айко с возрастом все больше напоминала ей ее саму, и это заставляло молодую женщину долгие ночи ворочаться без сна, размышляя о том, какое будущее ее ждет. Ее дочь, как и она сама когда-то, пока не представляла, какое влияние оказывает на окружающих и как именно они смотрят на нее. Пока что они видели в ней красивого и послушного ребенка, симпатичную фарфоровую куколку, которую так и хочется поставить к себе на каминную полку, но потом все изменится. Если бы она взрослела в Конохе, все было бы иначе, и там она была бы всего лишь еще одной из множества уникальных и необычных детей. Но здесь, в столице, Узумаки Айко была диковинной зверюшкой и предметом всеобщего любопытства. И она в отличие от своей матери не понимала, к чему это может привести в будущем. Мито давно научилась держать удар. Улыбаться тогда, когда хочется отвесить пощечину, смеяться глупым шуткам и рассуждать на темы, которые ее совершенно не волновали. Каждый новый день, что она проводила здесь, она знала, что именно делает и зачем и каждое ее слово, каждое действие, каждый мимолетный жест, который — она точно знала — заставляет трепетать мужские сердца, были просчитаны и выверены ею не меньше, чем каждая из линий в ее фуиндзюцу, которые до сих пор никто не мог повторить. Первый год после рождения Айко она целиком провела в столице, не имея права не только покидать ее, но даже видеться с кем-то из Конохи за пределами стен дворца и всеведущих глаз шпионов молодого наследника, ведшего в то время невидимую, но очень изматывающую войну со своим братом, чье право на трон поддерживали министры и часть высокопоставленных придворных. В то время Мито порой даже ловила себя на мысли, что желает своему поработителю поражения. Пользуясь ее статусом шиноби, он всякий раз, как она заводила об этом речь, пресекал все ее попытки отстоять свое право на свободу передвижения и личное пространство. «Моему брату уж точно не будет дела ни до Узушио, ни до Конохи. Министрам, которые будут управлять им как марионеткой, куда больше по душе идея и вовсе избавиться от Хокаге и поставить во главе вашей деревни своего человека. И отказ подчиниться прямому приказу будет означать неизбежную гражданскую войну. Надеюсь, вы это понимаете». Мито это понимала. Как и то, что вполне могла бы переметнуться на сторону его брата и предложить ему и всем, кто его представляет, более выгодную сделку — безоговорочную поддержку Конохи в обмен на сохранение ее независимости и решение вопроса с Узушио. В конце концов, предложения подобного характера ей поступали и не единожды, однако она так и не сменила сторону. Угрозы наследника ее не пугали, и она оставалась рядом с ним скорее из любопытства. В нем что-то было. Какая-то искра, которую ей не хотелось гасить, потому что ей думалось, что однажды из этой искры сможет разгореться сильное и ровное пламя, смогущее растопить лед, за много лет наросший между Конохой и столицей. Молодой даймё был достойным и честным человеком, схваченным в тиски страха и неуверенности за свое будущее, и это Узумаки вполне могла понять. Держа ее подле себя и запрещая ей покидать дворец, он делал это не в попытке утвердить свою власть над ней или над Скрытым Листом, но словно бы от отчаяния и безнадежности. И она решила дать ему шанс доказать, что это не единственное, на что он был способен. Поставленная перед неизбежностью делать выбор, она сделала ставку на того, кто мог говорить за себя сам и нес ответственность за свои действия, не прячась за чужими спинами. Как бы страшно ему при этом ни было. Это стало поворотным моментом в их отношениях. Мито так никогда и не узнала, было ли будущему даймё известно о том, что происходило за его спиной, и о предложении, что было ей сделано. Но вскоре после того, как посланники его брата получили ее решительный отказ, мужчина вызвал ее к себе на разговор. В тот раз он вел себя более сдержанно, почти вежливо — в той мере, в какой это было возможно по отношению к своей подчиненной. Спросил, устраивает ли ее дальний дворец, всего ли ей хватает, и выразил надежду, что все вопросы с престолонаследием будут решены в самое ближайшее время, и тогда он сможет исполнить все данные ей обещания. Однако противостояние с министрами затянулось до самой зимы и окончательно изжило себя лишь в середине ноября, когда путем длительных переговоров, взяток и обещаний будущему даймё удалось склонить на свою сторону часть своих бывших недругов, и во время итогового тайного голосования перевес оказался все же на его стороне. Едва заняв трон, новый феодал тут же выслал своего брата из столицы, под страхом смертной казни запретив ему появляться в городе без предупреждения или официального приглашения. Вторым указом он почти полностью обновил кабинет министров, выгнав из него и тех, кто так и не встал на его сторону, и тех, кто отказался от своих прежних убеждений за деньги или титулы. Мито посчитала такой ход весьма разумным, о чем не преминула сообщить молодому даймё при их личной встрече. Заметно расслабившийся и словно бы даже ставший выше и шире в плечах, он тогда заливисто рассмеялся, хлопнув себя по колену, а она, чуть наклонив голову и разглядывая его, размышляла о том, какое удовольствие ему доставляет тот факт, что его прежние мысли о самом себе теперь совпадали с мыслями окружающих. Он и прежде видел в себе великого правителя, игрока и манипулятора, а теперь обстоятельства сложились таким образом, что таким его начали видеть и другие. И, возможно, она была единственной или, по крайней мере, одной из немногих, кто мог за этой претенциозной маской разглядеть испуганного мальчика, брошенного отцом, принужденного ненавидеть собственного брата и выучившегося скалить зубы на каждого, кто отказывается падать ему в ноги и признавать его превосходство. Тот Новый год Мито отпраздновала дома, в Конохе, и, вернувшись, чувствовала себя так, будто прожила целую маленькую жизнь где-то очень далеко, полностью потеряв связь со своим прошлым. А в деревне все было по-прежнему — полным ходом шла работа по электрификации, шиноби получали и выполняли миссии, а Первый Хокаге снова стал последней надеждой всех страждущих, которые с самого утра обивали порог его резиденции в надежде быть услышанными. К нему приходили не только деревенские жители, но и путники из дальних уголков Страны Огня и даже соседних государств. Некоторые просили о сущей ерунде, жалуясь на расплодившихся крыс, грызущих мешки с рисом, другие же ставили перед ними вопросы, на которые ему сложно было сразу найти ответ. Старые семейные дрязги, кровная месть, нарушенные клятвы и предательства — все приносили Хашираме свою личную боль, нисколько не сомневаясь, что он если и не решит все проблемы по мановению руки, то, по крайней мере, даст верный совет. И он старался, не жалея сил и времени, словно бы работа была единственной для него возможностью спастись от душевной боли из-за затянувшейся разлуки с женой и дочерью. У него находилось доброе слово для каждого — даже для озлобленных и запутавшихся. Приходивших к нему с кулаками и оскорблениями он принимал с распростертыми объятиями и смиренно принимал град их горьких выстраданных слов. Сила, что жила в его душе и сердце, была столь велика, что могла преодолеть самую высокую стену, что человек порой выстраивал вокруг себя в попытке оградиться от боли и несправедливости. Он щедро делился ею, как и в былые годы, не опасаясь исчерпать себя досуха. Все тот же Сенджу Хаширама, которого Мито узнала больше десяти лет назад и полюбила всем сердцем, согласившись принести это самое сердце в жертву его доброте к другим. Они провели вместе два чудесных месяца, наполненных любовью и нежностью и не омраченных ни воспоминаниями о былом, ни тревогой о будущем, которое, тем не менее, неизбежно надвигалось. Весной, по соглашению с даймё, ей пришлось вернуться в столицу и провести там еще какое-то время. В Коноху Мито снова приехала лишь в начале лета, и с тех пор это стало своего рода традицией — компромиссом, на который феодал согласен был пойти в рамках их изначальной сделки. Зиму и лето Узумаки вместе с дочерью проводила в Скрытом Листе, а весну и осень — в столице. Айко, привыкшая к постоянным разъездам, искренне считала, что у нее два дома, и когда к моменту ее семилетия встал вопрос о том, стоит ли девочке идти по стопам своего старшего брата и поступать в Академию, младшая Узумаки решительно отказалась, заявив, что ее место рядом с мамой и что без нее ей будет плохо. Мито, попротестовав для виду, все же согласилась с решением дочери. Она не признавала это вслух, но Айко была во многом права — только благодаря ей и, конечно, Ае, молодая женщина смогла вынести все эти годы вдали от дома. Наблюдая, как растет ее дочка и с каждым годом все больше замечая в ней черты ее отцов — причем обоих, как бы парадоксально это ни звучало, — она наполнялась чувством смирения и душевного тепла, которые помогали ей не только справляться с тоской, но и держать в узде Девятихвостого. Держать в узде ту часть своей собственной натуры, что жаждала свободы и разрушения невзирая на последствия. Мито хорошо знала своих демонов и знала, на что они способны — или точнее не способны. Не способны на сочувствие и сострадание, на жалость и великодушие. Они были эгоистичнее Учихи Мадары и яростнее Лиса. Она вела борьбу с ними всю свою жизнь, и самое сложное в этой борьбе было то, что поражение в ней было бы самым сладостным из того, что с ней когда-либо происходило. В глубине ее души обитало веселое злое любопытство, хотевшее знать, что будет, если спалить дворец дайме дотла и убить всех, кто там восседал и рассуждал о политике и будущем Страны Огня с таким видом, будто оно в самом деле зависело именно от них. Рассмеяться в лицо ее прежним недругам и тем, кто наивно считал, будто может ею управлять. Смотреть, как они горят, как горят все их иллюзии о собственном могуществе, и смеяться, пока не охрипнет и не сорвет голос. Это желание накатывало внезапно, иногда и вовсе без повода, и тогда Мито звала к себе Айко и крепко-крепко обнимала ее, вдыхая запах ее пушистых мягких волос и чувствуя, как быстро стучит ее сердце в клетке хрупких ребер. В те минуты Узумаки от всей души искренне молилась о том, чтобы ее дочери была неведома эта темная страсть, это жестокое безразличие к страданиям людей, которых Хаширама так стремился защитить, а Мадара просто ни во что не ставил. Восьмую осень в столице Узумаки Мито встречала в статусе придворной дамы, приближенной к даймё. Ее положение при дворе было сравнимо с положением сестры феодала — она имела право на личное общение с ним и не нуждалась в заранее назначенных аудиенциях, как прочие дамы, однако их не связывали никакие романтические или, более того, плотские отношения. Хотя Мито и догадывалась, что сам даймё уже давно был бы не прочь включить ее в число тех женщин, что делили с ним ложе, сама она никогда бы себе этого не позволила, даже для достижения каких-то политических целей. Ее тело принадлежало лишь двум мужчинам, и лишь они имели на него право. И пусть долгими осенними вечерами в дальнем дворце в обществе только дочери и Аи Узумаки порой бывало одиноко, ей вполне хватало невинного флирта с другими мужчинами, чтобы утешиться и снова обрести веру в собственное женское очарование. И хотя для Мито все эти светские беседы и улыбки не несли в себе ровным счетом никакого смысла, не все ее собеседники воспринимали их аналогичным образом. Так, совсем недавно при дворе появился юный наследник одной из аристократических фамилий Страны Огня, в роду которого, по слухам, когда-то были Хьюга. Именно этот факт изначально и заинтересовал Мито, и потому она была не против сперва познакомиться с юношей, а потом провести с ним некоторое время, прогуливаясь по садам даймё, чего она обычно не делала для других своих поклонников. Звали счастливчика Широй Хикари, ему недавно исполнилось двадцать лет, и он еще ничего толком не знал ни о жизни, ни о женщинах, ни о любви. Приехавший в столицу и поступивший на службу ко двору в качестве помощника одного из министров, он оказался в мире, кардинально отличавшемся от того, в котором его жизнь проходила прежде. Закруженный и завороженный блеском большого города, доступностью развлечений и открывшимися перспективами, Хикари совершенно потерял почву под ногами. И встретив Узумаки Мито, которая в свои тридцать пять лет, казалось, достигла расцвета своей женской красоты, он очень быстро вбил себе в голову, что нашел любовь всей своей жизни. Первое время он наблюдал за ней издалека, каждому ее жесту, каждой позе и каждой улыбке приписывая некое сакральное значение, какое пристало скорее героиням поэм и старых легенд, нежели женщинам из плоти и крови. А когда она сама обратила на него внимание и позволила приблизиться к себе, его разум, затуманенный и порабощенный, уже отказывался воспринимать все, что выходило за рамки созданного в его сердце идеала. Мито же он скорее забавлял — его восторженно-одухотворенное лицо, его немного сбивчивая речь и румянец, что заливал его по-детски гладкие щеки, на которых едва-едва пробивались редкие жесткие волоски, стоило ей случайно или намеренно коснуться его или посмотреть ему прямо в глаза. В его неиспорченности и наивности она находила для себя приятный отдых от лживости двора и запутанности отношений с даймё, который порой вел себя как ее лучший друг, а порой — как самый жестокий и непримиримый господин. — Мито-сан, а это правда, что мы скоро начнем войну со Страной Ветра? — вдруг посреди их неспешной беседы спросил Хикари. Удивленная этим вопросом, ощутимо выбившимся из контекста остального разговора, молодая женщина остановилась и посмотрела на него, чуть приподняв лицо. Долговязый юноша со светлыми глазами, в которых при определенном освещении угадывались призрачные лиловые оттенки, видимо доставшиеся ему в наследство от предков Хьюга, ответил ей немного смущенным, но твердым взглядом. — Откуда вы это взяли, Хикари-сан? — уточнила она, нахмурив брови. — Об этом все говорят, — пожал плечами он. — Или, скорее, перешептываются. Я решил, что если кому-то и известно что-то наверняка, то вам. — Даймё-сама не обсуждал со мной этот вопрос, если вы об этом, — поджала губы она. — О нет, я не хотел... — стремительно покраснел он, испугавшись, что совершил недопустимую ошибку. — Просто... Я думал... Вы... Вы же шиноби... — Его взгляд стал жалостливым и почти умоляющим. — Я слышала, что этот вопрос поднимался на одной из последних утренних аудиенций, — сжалилась над ним Мито, некоторое время понаслаждавшись растерянным выражением его бледного лица. Хикари был похож на глупого щенка. Но если мучить беспомощное животное она бы не стала, то в том, чтобы лишний раз ткнуть иголочкой этого юношу, не находила ничего дурного. В конце концов, он сам раз за разом приходил к ней и волочился за ней, как хвостик. — Говорят, министры давят на нашего даймё и убеждают его в неизбежности назревающего конфликта! — с воодушевлением подхватил он. — Но он, насколько мне известно, еще не принял окончательное решение. — Хикари-сан, вы и сами все знаете лучше меня, — притворно вздохнула она, опустив ресницы. — Зачем же вы задавали мне этот вопрос? Хотели похвастать собственными знаниями, плутишка? Один остро заточенный взгляд, брошенный из-под ресниц, одна проказливая улыбка и чуть надутые губки, и он уже был у ее ног. Рассыпаясь в извинениях, перебивая сам себя, краснея и бледнея, Хикари, сам не отдавая себе отчет в том, что делает, хватал ее за руки, и Мито милостиво позволяла ему держать в своих вспотевших горячих ладонях свои маленькие тонкие пальчики. И хотя ее всегда искренне веселило то, как легко он велся на все эти достаточно откровенные и банальные провокации, сейчас улыбка на ее губах была скорее необходимостью, нежели искренним чувством. О грядущей войне действительно ходило множество разных слухов. Ее называли неизбежной по ряду причин. Для Страны Ветра это была последняя и, быть может, единственная возможность вернуть себе первое место в иерархии Пяти Великих Стран, а для Страны Огня — решительно и бесповоротно оттеснить ее назад, ясно и недвусмысленно дав понять, что мировой порядок отныне изменился. Именно сейчас это было наиболее возможно — когда в руках у Сенджу Хаширамы были почти все Хвостатые, собранные ими за эти долгие восемь лет в разных частях материка, а Коноха крепко стояла на плечах сразу двоих Хокаге. Объединение кланов под знаменем одной Скрытой Деревни официально было закончено, и армия Скрытого Листа, натренированная, вымуштрованная и обученная по стандартам нового поколения благодаря Академии, была в своей лучшей форме. Если так подумать, было еще неизвестно, какая из двух стран — Ветра или Огня — нуждалась в этой войне больше. Потому что так уж повелось с древних времен, что только выигранной битвой одни шиноби могли доказать собственное превосходство над другими. И лишь промедление Хаширамы и нового даймё, которые оказались удивительно солидарны в том, что касалось развязывания новой кровопролитной войны без всякой веской на то причины, позволяло все еще удерживать мечи в ножнах. — Вы составите мне компанию на Балу Осенних Листьев? — спросил Хикари, немного оправившись от своего душевного потрясения и смущения. — Я был бы так счастлив держать вас за руку во время прохода по церемониальному залу. Когда он это произнес, молодая женщина осознала, что он все еще сжимает ее пальцы, и деликатно, но твердо отняла их. — Я благодарю вас за оказанную честь, Хикари-сан, — вежливо произнесла она. — Но не думаю, что это будет уместно. — Отчего же? — непонимающе вскинул брови он. — Я не хочу уязвлять ваши чувства, мой милый, — отозвалась она, глядя на него почти с нежностью, но какой-то отстраненной и как будто мешающейся со снисхождением и жалостью. — Мои чувства? — нахмурился юноша. — О, Мито-сан, вы скорее уязвите их тем, что откажете мне. Вы же видите, я совершенно беспомощен перед вами. Вы должны проявить милость к моему незавидному положению! — Нет, — покачала головой она. — Не думаю, что должна. — Я не верю, что в вашем большом и благородном сердце не найдется место хотя бы для искры чувства к тому, кто так безжалостно разбивается в лепешку у ваших ног! — вскричал он, и Мито, в равной степени удивленная и раздосадованная его неуместной пылкостью, вопросительно изогнула бровь. — Позвольте мне надежду. Лишь толику надежды. — На что? — Она не сдержала короткого всплеска смеха, холодного и звонкого, как рассыпанные стеклянные бусины. — На что я должна позволить вам надеяться, Хикари-сан? Милый, наивный, невинный Хикари-сан. — Мито-сан, вы же знаете, что я люблю вас! — осмелев и как будто опьянев от собственной храбрости, прошептал он, снова сжимая ее руки, хотя она и пыталась вырвать их. — Ваша красота сводит меня с ума, и вы знаете, о, конечно, вы прекрасно это знаете! — Может быть, — не стала отрицать она, отклоняясь назад, чтобы отдалить свое лицо от его. Ей не хотелось отталкивать его силой, но он мог просто не оставить ей другого выбора. — Хикари-сан, ваши чувства, вероятно, кажутся вам неоспоримыми и безусловными, но на самом деле вами владеют лишь гормоны и идеалистические представления. Воспринимать их всерьез с моей стороны было бы, по меньшей мере, недальновидно. — Как вы жестоки! — вскричал он с выражением глубокого страдания на лице. — Но я докажу, обязательно докажу вам, насколько серьезны и глубоки мои чувства. — Вы ведь знаете, что я замужем, Хикари-сан? — осторожно и по возможности мягко спросила она. — Для настоящей любви не существует преград, — уверенно заявил он, наконец отпустив ее и сделав пару шагов назад. Прикрыв лицо ладонью на несколько секунд, он заставил себя улыбнуться и с несколько наигранной бравадой добавил: — Я знаю, чего хочу, и знаю, что никогда не встречу никого подобного вам. Вы ворвались в мою жизнь, подобно огненной вспышке, и я не позволю вам исчезнуть. Из вежливости Мито не стала с ним спорить, но даже ее ласковый взгляд, с каким смотрят на маленького ребенка, который воображает, что победит любого монстра своим деревянным мечом, ни в кой мере не образумил молодого человека и не охладил его пыл. Он ушел все такой же упрямый и полный решимости что-то там кому-то доказать, оставив ее размышлять о любви. Для Мито любовь крылась не в страстных клятвах и пылких признаниях. Она жила в солнечном свете, высвечивающем танцующие пылинки в крошечном домике на берегу реки. В маленьком песчаном пляже, скрытом от посторонних глаз, в еще теплых онигири, обернутых в виноградные листья, что отлично подходили для долгих прогулок без цели и плана. Ее любовь была двух цветов — зеленого и красного, цвета леса и цвета огня. Ее любовь пустила корни так глубоко в ее душе, что не существовало такой силы — или такого времени, — что могло бы это изменить. — Мама? Когда Мито обернулась на голос дочери, улыбка, что осветила ее лицо, была совершенно иной, чем та, с которой она смотрела на Хикари. Глубокая теплая радость преобразила ее черты и она опустилась на одно колено, чтобы обнять подбежавшую девочку. Они оба смотрели на нее из глаз Айко. Они оба были рядом, пока их дочь была рядом с ней. И ради этого стоило продолжать жить и надеяться, что, возможно, для них троих еще не все потеряно.~ * * * ~
— Ооцуцуки Кагуя пришла в наш мир из иного, скрытого за облаками. Она спустилась на землю, подобно упавшей звезде, и одни говорили, что волосы ее были белы, как лунный свет, а другие — что они были красны, как кровь. Никто не ведал, зачем и откуда она прибыла и чего хотела, но ее неземная красота покорила сердце правившего в тех краях императора. И несмотря на все сомнения и то, что он совсем ее не знал, император взял красноволосую красавицу в жены, и не было во всем мире никого счастливее. — Это как вы взяли в жены Мито-сама, верно? — пропищала маленькая девочка с волосами, собранными на голове в два круглых пучка. От волнения и восторга она вся раскраснелась, и, судя по всему, переполнявшие ее эмоции были слишком сильными, чтобы сдержать их и дождаться конца истории. — Да, что-то в таком духе, — улыбнулся Хаширама, склонив голову. — Мито-сама тоже прибыла из далекого края, где я прежде не бывал, и я полюбил ее с первого взгляда, как увидел. — И у нее были красные волосы! — наставительно добавила девочка, как будто именно этот факт имел принципиальное значение во всей этой истории. — Да, верно, — подтвердил Первый Хокаге. — Мо, да замолчи уже, — зашикал на нее одноклассник, толкнув разговорчивую девчушку локтем в бок. — Я послушать хочу. — Сам дурак, — обиделась она, но продолжать ссору не стала и кивнула Хашираме, как будто великодушно разрешая ему продолжать. — Кагуя-химе и император искренне желали мира и процветания своей стране, но правитель соседнего государства позавидовал их любви и силе и решил во что бы то ни стало уничтожить их счастье. Обманом он вынудил императора разочароваться в своей прекрасной жене и поверить, будто она напала на его людей. И поскольку император дал обещание казнить любого, кто нарушит мир в его стране, ему пришлось приговорить Кагую к смерти. По рядам первоклассников, сидевших, скрестив ноги, на плоской крыше резиденции Хокаге, прокатился пораженный вздох, а та самая девочка, что спрашивала про Мито, прижала ладони к щекам, глядя на Хашираму с выражением неподдельного ужаса и неверия на лице. — Но он же так любил ее! — вырвалось у нее. — К сожалению, когда ты император, то не можешь принимать решения, основываясь только на своих чувствах, — покачал головой Первый Хокаге. — Иногда приходится действовать так, как должен поступить император. — Даже если это жестоко и несправедливо? — уныло спросила девочка. — Когда речь идет о благе для всего государства, справедливость может отступить на задний план, — твердо ответил он, немного помолчав. — И ты можешь сделать то, чего бы никогда не сделал, если бы имел право выбирать. — А разве император это не тот человек, который может вообще никого не слушать и делать все, что ему заблагорассудится? — дерзко и как будто даже с вызовом спросил один из мальчишек. — Боюсь, что император это тот самый человек, который вообще ничего не может делать так, как ему заблагорассудится, — немного печально усмехнулся Хаширама. — А как же Хокаге? — провел параллель какой-то более догадливый парнишка. — Вы тоже не можете делать то, что захотите? — Ну почему же, — улыбнулся мужчина, приободрившись. — Я хочу быть с вами сейчас, и вот он я. Я очень рад быть здесь сегодня и очень рад, что мой брат отпустил меня на целых два часа с работы, чтобы я мог посидеть тут с вами, посмотреть на осенние листья и рассказать легенду о Кагуе-химе и Божественном Древе. Он на пару секунд замолчал, подняв голову к небу и любуясь медленно скользящим по голубому шелку неба облаками, похожими на взбитые сливки. Воздух здесь, на крыше, был очень свежий и немного отдавал дымом. После нескольких часов, проведенных за столом в окружении бумаг, возможность выдохнуть и послушать веселые детские голоса казалась почти подарком свыше. Ветер трепал длинные волосы мужчины, в которых все явственнее были заметны отдельные седые пряди, и лицо его, спокойное и умиротворенное, так и лучилось добротой и теплом. — Так что было дальше? — с тревогой поторопила его девочка с оданго. — Как Кагуя-химе спаслась? Они с императором так и не помирились? — К сожалению, нет, — покачал головой Первый Хокаге. — Чтобы защитить себя и своих нерожденных детей, Кагуя-химе нарушила запрет и съела плод с Божественного Древа. Он одарил ее великой силой, какой прежде не знал никто из смертных. Используя эту силу, она прекратила все войны, и, благодаря ей, на земле установился мир. — А как же император? — не успокаивалась та. — Неужели она его разлюбила? — Боюсь, она так и не смогла простить ему то, что он подписал ее смертный приговор, — ответил мужчина, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более мягко. — Но у нее остались два сына, близнецы Хагоромо и Хамура, которых она любила несмотря ни на что. — А я знаю, что Хагоромо это и есть Рикудо-сеннин! — вмешалась в его рассказ еще одна девочка, со светлыми волосами и выпавшими передними зубами. — Верно, — довольно кивнул Хаширама. — А вы знали, что Кагуя-химе обладала бьякуганом, который по наследству достался другому ее сыну, Хамуре? — Получается, что Хамура-сама был прародителем клана Хьюга! — возбужденно загалдели дети, с восторгом переглядываясь между собой. Первый дал им время обсудить и переварить услышанное. Клан Хьюга был одним из последних, кто присоединился к Конохе — наряду с кланом Яманака. Оба они были запятнаны связью с Последователями, однако Хаширама принял и тех, и других без всяких колебаний. И дело было, конечно, не только в силе бьякугана Хьюга или телепатических способностях сноходцев Яманака — просто он почувствовал, что они были теми самыми двумя недостающими кусочками мозаики, которым положено было занять свое место в медленно выстраивающейся картине грядущего. С годами Сенджу все чаще ловил себя на странном ощущении, как будто движется к некой четко определенной цели. Он не мог точно определить эту цель и обозначить ее конкретными словами, но это не отменяло сам факт ее существования. Он жил с непреходящим предчувствием поджидающей его неизбежности, как смертельно больной человек, не знающий еще о своей болезни, но ощущающий ее привкус у себя на языке. Быть может, это было одной из причин, почему он так старался успеть еще больше, дать людям все, что он только мог извлечь из своей души, и почему не мог себе позволить терять время попусту. Хаширама никому не говорил о своем предчувствии. Во-первых, не хотел тревожить ни брата, ни жену, а, во-вторых, все равно не смог бы подобрать верных слов для описания этого томительного, сжимающего его внутренности ожидания. А когда оно становилось непереносимым и мешало думать ясно, он поднимался на Скалу Хокаге, смотрел оттуда на крыши Конохи и мысленно разговаривал с Мадарой, представляя, что тот стоит рядом. Иногда просто рассказывал ему, как у него прошел день, иногда жаловался на что-то, иногда использовал его как свидетеля, чтобы пообещать что-то. Конечно, ему никто никогда не отвечал, пусть даже Хаширама легко мог вообразить своего друга, стоящего рядом с ним. И в его воображении Мадара был так же молод, спокоен и счастлив, как когда они были здесь вместе, и Учиха предложил назвать их деревню Конохой. Никто из них тогда и думать не думал обо всем, что произойдет потом, и о крошечной трещине, которая, впервые появившись в тот самый день, в итоге превратится в пропасть, перешагнуть через которую друг навстречу другу они уже не смогут. Долину Завершения сделали памятником их последней битве. Развороченный кратер облагородили, а речное русло, засыпанное вырванными деревьями и скальными обломками, превратили в водопад, по краям которого собирались построить две гигантские статуи в тё высотой. Сенджу Хаширама и Учиха Мадара, лучшие друзья, сразившиеся насмерть в попытке выяснить, кто из них был более не прав. Сейчас, отделенный от той трагедии прошедшими годами, Хаширама мог лишь поражаться тому, как быстро она превратилась в миф среди людей, не имевших к ней никакого отношения. Их сражение переиначили, окрасили в другие цвета и превратили в противостояние титанов, лишенных человеческих слабостей. Если бы только все эти люди знали, как и из-за чего все началось на самом деле — стали бы они так превозносить их и почитать как героев и богов? Но правда никому не была интересна, она была слишком неоднозначной, слишком противоречивой и опасно скользкой. В правде не было контрастных белых и черных оттенков — только серые, перемешанные и перекрученные. Хаширама до последнего надеялся, что его друг сдастся и перестанет упрямиться. Мадара, как оказалось, надеялся на то же. А в итоге они всего за один вечер уничтожили то, что было безмерно дорого и важно для них обоих. Сенджу так и не смог понять, почему Мито простила его. Она ни разу ни в чем его не упрекнула, ни разу ни о чем не спросила, более того — она сама всеми возможными способами избегала разговоров о Мадаре и всем, что произошло у той реки. Если бы Сенджу хотя бы на мгновение приблизился к истинной причине ее такого поведения, вся его жизнь рисковала бы встать с ног на голову, но даже в самых смелых своих фантазиях он не допускал, что его друг мог пережить ту ночь. А Мито, сперва хранившая секрет из опасения, что ее мужчины еще не оправились от ран и не готовы встретиться друг с другом снова без риска повторения произошедшего, уже и не знала, как рассказать обо всем столько лет спустя. И, в конце концов, пришла к выводу, что раз Мадара сам эту кашу заварил, то ему же ее и расхлебывать — и пусть сам подбирает и слова, и извинения, и аргументы в свою защиту, когда придет время. Но время все не приходило, и все те годы, что они могли посвятить друг другу, уплывали в прошлое без возврата. Голос Хаширамы, рассказывающий легенду о Кагуе-химе, ее сыновьях и внуках, звучал мерно, как рокот переливающейся на солнце горной реки. Дети слушали его, открыв рот и не упуская возможности выразить свои мысли по поводу услышанного. Мужчина говорил о Десятихвостом, который хотел отнять у Кагуи и ее детей чакру, и о том, как Хагоромо, пробудивший риннеган, смог его одолеть. Он не стал рассказывать им более мрачную версию старой легенды, согласно которой Кагуя сама объединилась с Десятихвостым, бывшим духом Божественного Древа, потому что ей стало жаль той чакры, что перешла от нее к ее детям. И о том, что риннеган Хагоромо пробудился после того, как он вынужден был нанести смертельную рану собственному брату, пойманному в силки порабощающей техники своей жестокой матери. Малышам пока не стоило знать о том, что матери умеют ненавидеть своих детей и завидовать им. Как и о том, что у леса, спящего под землей, есть своя воля — жестокая и безжалостная воля, которая даже столько лет спустя стремится вернуть себе то, что однажды у нее отобрали. Нет, его история была полна благородных порывов и веры в лучшее, а все злодеи по итогу оказывались наказаны. И специально для девочки с двумя пучками на голове он в конце добавил, что после смерти Кагуя-химе встретилась со своим императором и простила его. Он не знал, так ли это было, как не знал и того, что ждет их всех после смерти. Надеялся лишь, что это будут не корни, жадно разрывающие его душу на части. — А ты как всегда в своем духе, правда, пап? — услышал он добродушно насмешливый голос после того, как история была закончена, и его маленькие слушатели, галдя и шумно обсуждая услышанное, начали спускаться с крыши вниз. Обернувшись в его сторону, он увидел Итаму, стоявшего у одного из окружающих круглую крышу вертикальных изогнутых зубцов. — Ты о чем? — уточнил Хаширама, не торопясь подниматься на ноги и желая урвать у погожего осеннего денька еще хотя бы несколько минут тишины и покоя. — Рассказываешь им сказки, а они ведь будущие шиноби, — заметил его сын, подходя ближе. — Лучше бы рассказал им об экзамене на чуунина и о том, как в этом году шестеро участников едва не погибли во время его прохождения. Это было бы полезнее. — Когда ты был в их возрасте, тебе такие сказки нравились, — ничуть не смутился Хаширама, улыбнувшись ему и чуть прищурившись от яркого солнца, глядя на Итаму снизу вверх. Минувшим летом Сенджу Итаме исполнилось шестнадцать лет. Он вытянулся и, благодаря ежедневным тренировкам, превратился в подтянутого и фигуристого юношу, о котором вздыхали многие деревенские девушки. От отца он унаследовал черты лица, смуглую кожу и высокий рост, а от матери — ее невероятные золотые глаза и вспыльчивый эмоциональный характер. Но в отличие от Мито, чей строгий холодный разум позволял ей сдерживать неуместные внутренние порывы и в нужное время руководствоваться логикой, а не сердцем, Итама совершенно не умел себя контролировать. Он был упрямым, как его отец, но его убеждения, сформировавшиеся в первые годы юности, были, по мнению Хаширамы, слишком радикальными. Его сын не принимал полумер и не верил в меньшее зло. Узнай он всю историю, связывающую их с Мадарой и Мито, то никогда бы не смог принять ее, ведь она выходила за все рамки того, что он считал для себя правильным. И хотя лично он, Итама, не имел к ней никакого отношения, с него бы сталось считать себя самым главным пострадавшим — просто потому, что его отец и мать когда-то жили своей жизнью и совершали ошибки, от которых даже не могли его предостеречь. Закончив Академию на средний балл, который, как предполагал его отец, Итама получил скорее из уважения к Первому Хокаге, он примерно два года был частью одной из команд из трех человек. Однако во время экзамена на чуунина один из них получил опасную травму и больше не смог продолжать участвовать в миссиях, и тогда Итама заявил, что путь шиноби не для него и он собирается получить высшее образование в столице, чтобы попасть ко двору и поступить на службу к даймё. Хаширама в этом его неожиданном желании видел стремление стать ближе к матери, по которой Итама, как он ни пытался это скрывать, очень тосковал. И хотя Мито оставила его не по своей воле, он все еще подспудно злился на нее за то, что она забрала с собой Айко, а его оставила в Конохе. Юноша заявлял, что станет «важным промежуточным звеном» между деревней и столицей, создав должность у которой еще даже не было прецедентов. И хотя в его словах был определенный смысл, Хаширама был огорчен тем, что его сын решил оставить путь ниндзя. Теперь, учитывая, что Айко также отказалась поступать в Академию, оба его ребенка, для которых он так старался создать лучший и более безопасный мир шиноби, от этого самого мира отвернулись. Пусть даже Первый понимал, что не имеет права навязывать детям их жизненный путь, его все равно расстраивало произошедшее, а потому он ощущал, что ему непросто дается делать вид, что ничего не произошло, и общаться с Итамой так же, как и раньше, до того, как он решил все бросить. — Ты что-то хотел? — наконец спросил Хаширама, видя, что сын как будто мнется и не решается, о чем-то попросить. — Да, — торопливо кивнул тот, словно опасаясь передумать. — Возьми меня с собой. — Взять тебя с собой куда? — поднял брови мужчина. — В Амэ! Я знаю, что у вас там скоро состоится встреча с Казекаге. — Итама говорил взахлеб, его глаза сверкали от переполняющего его волнения, а кулаки самопроизвольно сжались. В такие моменты он особенно походил на свою мать, и Хаширама вдруг ощутил, как ему не хватает жены. Пусть она уехала всего полтора месяца назад, у него отчего-то было такое чувство, что они не виделись много дольше. — Об этом еще не было объявлено, — нахмурил брови Первый. — Откуда ты узнал про встречу? — Хиру-кун рассказал мне по секрету, — ответил тот, усилием воли заставляя себя не смущаться под прямым взглядом отца. Хирузен, состоявший в команде Тобирамы, видимо, обо всем узнал непосредственно от своего сенсея, с которым мужчина только вчера обсуждал пришедшее из Скрытого Дождя приглашение. И хотя Второй до последнего настаивал, что это явно ловушка и «что-то здесь не так», Хаширама не мог себе позволить упустить представившуюся возможность. Итама, как оказалось, думал точно так же: — Кто знает, возможно, это наш последний шанс урегулировать конфликт миром! — воскликнул он. — Да, из меня не вышел шиноби, но это не значит, что я не могу стать дипломатом. Отец, я хочу учиться и видеть все вживую! Я хочу творить историю, а не наблюдать за ней издалека. Мама говорила, что во дворце даймё все тоже шепчутся о войне. Мы должны действовать решительно и быть твердыми в своих убеждениях! — Словно бы для того, чтобы добавить своим словам веса, он ударил кулаком по раскрытой ладони. — Если вы с Казекаге договоритесь, войны не будет. Всегда все можно решить миром, не прибегая к насилию. Глядя на взволнованное и раскрасневшееся лицо сына, Хаширама отчего-то почувствовал себя старым. Когда-то его глаза сверкали так же ярко, голос был таким же громким, а вера в себя и в людей — такой же несгибаемой. Они с Мадарой сумели изменить мир, пусть даже никто в них не верил. Но «изменить мир» на практике оказалось совсем не тем же самым, что «сделать его лучше». Да, им удалось прекратить межклановые войны и заставить людей сплотиться. Но в итоге вместо множества маленьких воюющих семей, теперь существовали несколько больших государств, но жажда насилия, жажда победы и самоутверждения за счет чужого поражения никуда не делись. Хаширама отдал все свои силы, пожертвовал счастьем своей семьи и за все эти годы не позволил своей любви к людям угаснуть. Но теперь он старел, и его воля огня слабела, задавленная бесконечной цикличностью взаимной людской ненависти — угаснув в одном поколении, она с новой силой вспыхивала в следующем. Теперь ему оставалось лишь надеяться на то, что и в следующем поколении найдется кто-то вроде него — такой же сильный, упрямый и отказывающийся сдаваться несмотря на то, что победу в этой схватке со злом в людских душах одержать, кажется, просто невозможно. Ему нужно было верить в то, что кто-то вроде его сына окажется достаточно самоотверженным и, быть может, достаточно глупым, чтобы снять эту тяжесть с его уставших плеч. Чтобы Сенджу Хаширама спустя столько лет снова поверил в то, что все его жертвы не были напрасны. — Хорошо, — серьезно кивнул он, наконец поднимаясь на ноги. — Если ты уверен, что справишься, я возьму тебя с собой. Радостная улыбка, на несколько мгновений осветившая лицо Итамы, снова превратила его в маленького мальчика, который с раскрытыми объятиями бежал к вернувшемуся отцу от ворот деревни. Сердце Хаширамы дрогнуло, переполнившись безотчетной горячей любовью к сыну, но, догадываясь, что тому очень хочется сейчас почувствовать себя взрослым, а не малышом, которому дали сладость, потому что он выпросил ее со слезами, мужчина просто похлопал его по плечу и кивнул. — Твой дядя должен собрать отряд АНБУ нам в сопровождение, но не думаю, что это займет дольше пары дней, — произнес Первый. — Я бы хотел выехать из деревни до того, как начнутся дожди. — АНБУ? — искренне удивился Итама. — Зачем нам АНБУ? Я слышал, что в прежние времена ты брал с собой только Широ-сана. — Он надулся, всем своим видом давая понять, что рассчитывал провести время только наедине с отцом и быть единственным, кто сопровождал бы его в эту, безусловно, очень важную поездку. — Скрытый Дождь это неизведанная территория, — серьезно ответил Хаширама. — Еще лет десять назад он был полностью закрытым селением, и у меня есть причины считать, что правящая верхушка в нем была замешана в весьма... скверных делах, назовем это так. Потом власть захватил один из бывших старейшин, Хошида Рэйдо. Во время переворота несколько высокопоставленных командиров шиноби были жестоко убиты, и остальные старейшины, как мне докладывала разведка, отказались от своих полномочий тоже не вполне добровольно. Однако с тех пор Скрытый Дождь изменился в лучшую сторону, и сейчас его репутация пусть и не безупречна, но дает нам право поверить в их честность и благие намерения. — И все же ты не доверяешь им до конца? — прищурил глаза Итама, следя за отцовской мыслью. — Я перестраховываюсь, — кратко отозвался Хаширама. — Сейчас мир уже не тот, что в твоем детстве, Итама. Я не хочу никому давать повод посчитать нас слабыми или не готовыми к тому, чем могут обернуться эти переговоры. — Папа, ты же не думаешь, что... Ты ведь не считаешь, что это западня? — Голос юноши дрогнул, и наверняка он сам мысленно отругал себя за это. — Даже если так, — просто и без всякого страха произнес его отец, — мы ничего не сможем с этим поделать. Ты все еще хочешь пойти со мной? — Безусловно, — решительно кивнул тот. — Верь в меня, папа. Хаширама верил. Он очень хотел верить.