~ * * * ~
От безносой старухи пахло нечистотами и потом, и Мадаре прилагалось прилагать определенные усилия, чтобы не кривиться, когда она, бормоча слова на непонятном ему языке, склонялась к его груди, на которой кровью жертвенной козы были выведены ритуальные символы. Каждый раз ему казалось, что она вот-вот коснется его кожи своими сухими потрескавшимися губами, но та умудрялась отпрянуть ровно в тот самый момент, когда он уже чувствовал ее горячее дыхание. Ее желтые ногти то и дело скребли по разросшейся белой заплатке на его груди, уже отчасти покрывающей и плечо, и каждый раз Учиху буквально передергивало от этого ощущения. Будь он способен взглянуть на всю эту ситуацию чуть более осмысленным и трезвым взглядом, то, вероятно, осознал бы, насколько сомнительной выглядит вся эта процедура. Но разум его был затуманен наркотическими парами — они были не такими сильными, как пыльца Фэя, однако их силы хватало на то, чтобы заглушать голос Изуны и дарить Мадаре хотя бы пару часов блаженной тишины в его собственной голове. Безносая же старуха принадлежала к одному из почти выродившихся кланов шиноби, владевшему запретными техниками изгнания демонов. Согласно преданиям, когда-то они были настолько сильны, что их слову покорялись даже Хвостатые, отступая и склоняя головы, и не было такого гендзюцу или иного дзюцу воздействия на разум, которое они не могли бы развеять. Она была глухой на одно ухо, а что стало с ее носом он и вовсе думать не хотел, но она была убедительной — достаточно убедительной для того, чтобы он позволил ей разрисовать себя козлиной кровью и уже почти полчаса дышал зловонием ее грязного тела. Она была не первой в его списке. В попытке избавиться от Изуны Мадара просил помощи и у целителей, и у ученых, и даже у священников. Те два дня кряду окуривали его каким-то душистым дымом и истово молились своим богам, разбивая лбы о каменный пол. И когда стало ясно, что боги глухи и к мольбам, и к проклятиям, Учиха решил обратиться к сущностям иного порядка. Выпив у одного шамана отвара из священных грибов, он полночи гонялся за красноглазыми тенями, что смеялись над ним и строили ему рожи. Ни одной не поймал, а, когда после очнулся, то осознал, что обмочил штаны. Ночевал на старом кладбище, которому приписывались целебные, очищающие разум свойства, но получил только простывшую спину и убийственный кашель на следующие две недели. Даже принял участие в празднике летнего солнцестояния в одной южной общине, отличающейся весьма свободными нравами. После той ночи, от совместных песнопений вокруг большого костра перетекшей к совместным возлияниям и возлежаниям, ему пришлось лечить куда более прозаичные болячки и нервно почесываться при одном упоминании медовых пирогов. Что самое забавное, Изуну это заткнуло, по меньшей мере, на несколько дней, но Мадара подозревал, что его брат — как и он сам, впрочем — просто пребывал слегка в шоке от того, что там творилось. Каждая новая неудача, постигавшая Учиху, сопровождалась приступом бессильной ярости, чаще всего заканчивающейся несколькими неделями загула, когда от полнейшей потери самоконтроля его удерживал лишь страх вновь оказаться беспомощным в лапах гнусно хихикающих гиен. Напиваясь до беспамятства, он становился агрессивным и нередко, проспавшись наутро, обнаруживал запекшуюся кровь на своих кулаках. Порой она принадлежала ему самому, когда он, рыча от боли и ярости, разбивал кулаки о стену, порой — кому-то другому. А однажды он оказался в одной постели с мертвой женщиной, которую, судя по всему, накануне сам забил до смерти. В ее опухшем, почти потерявшим всякий человеческий вид лице ему вдруг почудилось что-то сходное с Мито, и ужас, который он испытал в тот момент, допустив всего одну краткую мысль, что его закатная красавица в самом деле могла оказаться на месте этой несчастной, был настолько силен, что мужчину тут же вывернуло наизнанку, и он еще несколько минут давился собственной желчью, силясь сделать вдох. Он знал, что уничтожает самого себя. Чувствовал, что катится по наклонной и что это движение еще более стремительное, чем в те дни, когда он обколотым валялся в притоне Фэя. Но в те моменты, когда ему удавалось прийти в себя и практически встать на ноги, он узнавал о новом кудеснике или ритуале, которые обещали всенепременно избавить его от ужасающей участи быть порабощенным собственным больным мертвым братом. И, в очередной убедив себя, что у него просто нет выбора, Мадара снова позволял чьим-то грязным рукам касаться себя и копаться в его измученном разуме. Он стоически терпел все последствия таких вторжений, потому что это было единственным способом приблизиться к тому, что было ему так желанно — к силе риннегана и обещанному ею счастью с теми, кого он любил. Сказать по правде, он никогда не верил в демонов — по крайней мере, в тех, у кого не было хвостов. И первое время ему было дико слышать байки о сущностях, живущих по ту сторону солнечного света, на изнаночной стороне реальности, к которой он привык. Но разум — воистину удивительная вещь. Углядев в чем-то сомнительном свое спасение от угрозы, что казалась непобедимой, он легко и сноровисто укладывает прежде немыслимое в свою логическую картину мира. Слушая байки о паразитах с той стороны, что способны овладевать человеческим разумом и навязывать ему свою волю, Учиха слышал в них отзвуки своей собственной истории, игнорируя тот факт, что чаще всего подобные «паразиты» одолевали сумасшедших или тяжелобольных и являлись скорее порождениями их собственной исковерканной психики, нежели пришельцами откуда-то извне. Он был готов поверить во что угодно, если это обещало ему долгожданное освобождение. И вот так, переходя от сомнительного к абсурдному, спускаясь по спирали в самую глубину человеческого суеверия и мракобесия, он оказался здесь, в этой пещере, распятый на алтаре под руками безносой старухи с желтыми ногтями и пиалой с козлиной кровью. Ее чакра пахла не озоном, но гнилым болотом, и он мог только догадываться, сколько раз в ее роду братья насиловали сестер, а матери брали к себе в постель едва возмужавших сыновей. Старуха была уродлива, как сама смерть, и в ее сморщенном, словно курага, лице, он сейчас ясно видел всю глубину своего падения. Остывшая кровь холодила грудь и стягивала кожу, заставляя его постоянно испытывать смутное желание почесать ее, но руки, даже не будь они стянуты сплетенной из конского волоса веревкой, все равно уже ему не подчинялись. От духоты и вони он начал терять сознание, и мир вокруг него померк. А когда бормочущая старуха снова склонилась над ним, он вдруг заметил, что лицо ее уже не так страшно, как казалось ему прежде. Кожа ее разгладилась и побелела, а клочковатые седые волосы распрямились и наполнились дивным алым цветом. И сам он больше не лежал на алтаре, но сидел на мягком удобном пуфе, что пружинисто поддерживал каждую часть его тела, позволяя полностью расслабиться. — Ты не настоящая, — хрипло произнес он, обращаясь к той, что сидела напротив него. — Кто знает, — покачала головой Мито, и его сердце пропустило один удар, когда ее губ коснулась столь знакомая ему лукавая улыбка. — Быть может, я та часть самой себя, что все это время жила внутри тебя и оберегала от твоего собственного безумия? — Тогда ты исключительно паршиво справляешься со своими обязанностями, — не смог не отметить он, тем не менее не в силах отвести от нее голодного истосковавшегося взгляда. Он понимал — даже в таком состоянии понимал — что фигура напротив него это лишь порождение его разума, некий фантомный образ, слепленный из воспоминаний и фантазий. Но это было уже неважно. Этот призрак выглядел как она, пах как она, и у него были те же самые золотые глаза, что он столько лет видел в своих снах. — Все это зашло уже слишком далеко, — проговорила она. — Тебе нужно остановиться. — Я так не думаю, — возразил Мадара. — Я убежден, что смогу найти ответ. И если сдамся, слишком многое окажется напрасным. — Ты такой же, как и он. — Призрачное лицо Мито стало печальным и словно бы потускнело, как на выцветшей фотокарточке. — Вы оба так упрямо верите в свои идеи и так слепо следуете своему пути ниндзя. А я не могу понять, что такого страшного в том, чтобы просто признать свое поражение? Признать свою ошибку? — Ошибку? — лающе усмехнулся он. — Хочешь назвать ошибкой все те годы, что я провел вдали от тебя? Вдали от вас обоих? — Ты мог вернуться в Коноху, — напомнила ему женщина. — Ты мог принять свою судьбу и быть рядом с нами, когда был так нужен. Я ведь уже давно часть тебя, мой милый. И я знаю, что ты и сам так думаешь. Что цена за право стоять с ним бок о бок и принимать участие в каждом из боев, что сотрясали наши земли все эти годы, была не столь уж высока. Куда ниже, чем та, которую ты платишь сейчас в попытке поймать падающую звезду за хвост. — Я... Я уже не помню, почему сделал то, что сделал, — устало склонил голову он. — Но, кажется, у меня были на то причины. Как думаешь, были? — Ты не хотел жить в клетке, — едва слышно отозвалась она. — Боялся, что, если вернешься в Коноху, тебе придется быть тем, кем ты не являешься. Придется притворяться и прогибаться под желания людей, до которых тебе по-настоящему нет никакого дела. Ты боялся стать таким же, как он, потому что его судьба и его участь это твой самый страшный кошмар. Ты никогда не понимал этого вдохновенного желания жить ради других и не видел в этом ничего, кроме бесконечной потребности в признании собственной нужности. Ведь тебе самому не нужно было никакое признание. Никакое сверх того, что и так давали тебе мы двое. — Значит ли это, что мы обречены? — тихо спросил он. — Еще не поздно, — покачала головой Мито. — Ты еще можешь вернуться. Ко мне. К нам. Вернуться в Коноху и позволить ей нуждаться в тебе так же сильно, как ты сам все эти годы нуждался в ней. Она протянула к нему руки, и Мадара бездумно подался ей навстречу. Пусть она была лишь призраком, пусть он сам ее выдумал, пусть все это было ненастоящим, какая была разница, когда столь любимая им женщина была так невыносимо близко? Он заключил в объятия пустоту, и в этот же самый момент глаза его прострелило болью — такой сильной, будто проклятая старуха вогнала в каждое из его глазных яблок по раскаленной игле. Мадара очнулся почти мгновенно, и сила его была столько велика, что он разорвал удерживающие его путы, а каменный алтарь треснул надвое от окатившей его чакры. Ошалело мотая головой, Учиха уставился на невозмутимую сгорбленную женскую фигуру, которая, кажется, и вовсе не имела отношения к тому, что тут только что произошло. — Что ты со мной сделала, старуха? — глухо спросил он, ощущая, как затихает пульсирующая боль в его глазах. — Мне нужно было, чтобы ты не мешался мне, вот я и отправила тебя в единственный нетронутый закуток твоей глупой башки, — ворчливо отозвалась она. — Но вытянуть того, кто засел внутри тебя, мне не под силу. И никому не под силу, мне думается. Хочешь избавиться от него — избавься от его вместилища. — Я... не понимаю тебя... — прохрипел мужчина. — Отдай мне свои глаза, — расплылась в кривозубой улыбке она, и ее пальцы с обломанными желтыми ногтями жадно сграбастали воздух. — Как только они покинут тебя, тот, кто изводит тебя, уйдет вместе с ними. И ты обретешь ту свободу, которую так жаждешь. — С ума сошла! — с трудом сдержал крик он. — Глаза Учиха... Мой вечный мангёке! Кем ты себя возомнила, старуха? — Единственной, что может дать тебе ответ, который ты ищешь, — отозвалась она, облизнув сухие губы. — Я вижу больше, чем ты думаешь. И я предлагаю тебе безотказный способ решения твоей проблемы. Твои глаза это смертельная опухоль, это то, что медленно, но верно убивает тебя. Ты силен и лишь потому протянул так долго. Но он рано или поздно добьется своего и поглотит тебя. Отдай мне свои глаза, и я избавлю тебя от твоей муки. — Не подходи ко мне, ведьма! — зарычал он, вставая на ноги. Его все еще мутило от принятых препаратов, но на этот раз он твердо знал, что не позволит никому и пальцем к себе прикоснуться. — Или, клянусь, я дотла спалю твою хибару и остатки твоего богопротивного клана. — Дело твое, — с ощутимым разочарованием пожала плечами та, кутаясь в свою рваную накидку и шумно втягивая воздух провалившимся носом. — Но ты все равно придешь к этому рано или поздно. Тебе придется сделать выбор — твой разум или твои глаза. И на твоем месте я бы не стала медлить с этим, потому что иначе кое-кто решит все за тебя. Она мерзенько захихикала, и Мадара с трудом подавил желание ударить ее, заставить проглотить свой поганый язык и захлебнуться собственной кровью. Старуха не стала его останавливать, когда он, чуть шатаясь, направился к выходу, но даже шесть тазов горячей воды в придорожной гостинице, где он остановился той ночью, не смогли вытравить ее паршивый запах из его кожи. Он все еще чувствовал ее ногти, скребущие белое пятно на его груди, и слышал этот отвратительный присвист, с которым воздух проникал сквозь отверстие на ее лице. Но что было еще хуже, он никак не мог избавиться от ощущения, что старая ведьма была недалека от истины. Изуна действительно жил в его глазах — в своих глазах. И он не покинет его, пока Мадара не пожертвует ими, не пожертвует всей своей силой, всем тем, что делало его человеком, способным на равных говорить и с богами, и с демонами, ради возможности обрести мир и тишину. И он не мог не думать о том, что, если вернется в Коноху таким, ослепленным и побежденным, ему не придется больше быть главой клана Учиха. Он сможет отринуть все свои амбиции и стать простым человеком, нуждающимся в защите и помощи. Он ни на секунду не сомневался, что Хаширама и Мито позаботятся о нем. Что его старый друг примет его и простит его ложь и прежние грехи, а их любимая женщина, мать их общей на троих дочери, окружит его теплом и лаской, и он никогда не будет чувствовать себя обделенным. Все эти образы почти показались ему соблазнительными. Почти. — Ты не получишь ее, — горячо выдохнул он, глядя в безглазое, окровавленное лицо своего брата, что стоял сейчас у его кровати и ухмылялся, распространяя вокруг себя нестерпимый запах гниющей падали. — Я не отдам тебе мои глаза и мою силу. Тебе меня не одолеть. Я найду способ покончить с тобой раз и навсегда, но не позволю отобрать у меня зрение и мои дзюцу. Слышишь! Ты не получишь их! Изуна его не слышал — или, по крайней мере, у него хорошо получалось игнорировать крики своего старшего брата. Разложение его тела, становившееся все более явным и отталкивающим год от года, было всего лишь наглядным проявлением распада его разума и личности. Бывший однажды тем, кто мог вести с Мадарой осмысленные философские диспуты, сейчас он желал лишь терзать уязвимый разум своего пленителя, как голодные волки терзают оленью тушу. Слишком поздно осознавший истинную природу голоса в своей голове, старший Учиха давно упустил тот момент, когда говорить с братом еще имело смысл. Что, однако, никоим образом не мешало ему проклинать и ненавидеть его. Чтобы хоть ненадолго сомкнуть измученные глаза, Мадара выпил целую бутылку крепкого местного пойла, разбавив ее пригоршней одурманивающих пилюль. Перед тем, как отрубиться, он привычно поставил на свою комнату барьерную печать, которой через свои письма давным-давно научила его Мито. Будучи сломанным извне, такой барьер мгновенно вливал в тело поставившего его нехилый разряд чакры, способный поднять на ноги даже мертвого, служа одновременно и будильником, и надежной охраной. Уроки Фэя накрепко засели у Учихи в голове, и он больше никогда не собирался доверять свою жизнь наркотикам — как бы восхитителен ни был производимый ими эффект. Неожиданно для самого себя он проснулся на рассвете. Душный бессюжетный сон, напоминающий бесцельное плутание в сумерках подсознания, словно бы выплюнул его из себя, заставив мужчину широко распахнуть глаза, уставившись в потолок. Он не чувствовал боли или дурноты, которые порой ожидали его после возвращения из страны таблеток и алкоголя — не чувствовал вообще ничего, пожалуй. Кроме разве что всепоглощающей уверенности, какой не испытывал уже много лет — быть может, с тех самых пор, когда пришел к решению пробудить риннеган и воспользоваться его силой для изменения окружающего его реальности. Сев в постели, он спустил ноги на пол, ощущая прохладу голых досок и неожиданно для себя наслаждаясь ею. Небо за окном его гостиничной комнаты было светло-сизого, задумчиво-меланхоличного цвета. Рассвет все еще скрывался где-то за крышами домов — в этом краю они были черепичные, сплошь оранжево-желтые — и на улицах висела легкая туманная дымка, словно бы редкие островки темноты не успели вовремя спрятаться в тени и теперь, обернувшись влажными серыми облачками, медленно истаивали в наполняющемся теплом воздухе. Подняв планки бамбуковой занавески, Мадара обратил свой взгляд на улицу. Он всегда не слишком уютно чувствовал себя по утрам, словно бы день, торжествующий над ночью, заставлял его чувствовать некую трудно объяснимую тревогу. Уползая, ночь оставляла после себя следы, обнажая свершившиеся под ее пологом преступления. И безжалостный свет, охватывающий еще не готовую к этому землю, очерчивал каждую новую трещину и складку, каждый изъян и порок. Если бы подобный свет залил его собственную душу, как много всего постыдного и гадкого он бы явил тогда миру? Мадара не любил размышлять о собственных грехах и не видел смысла в том, чтобы каяться в том, что все равно нельзя было изменить. Он предпочитал смотреть только вперед и двигаться в будущее. Подниматься по ступеням к своей истинной цели, беспечно позволяя себе не смотреть под ноги и уж точно не оглядываться назад. Потому что там позади осталось уже слишком много — и Мадара, хоть и не думал об этом осознанно и прямо, интуитивно понимал, что если когда-нибудь позволит себе замедлиться, позволит сомнениям в полной мере овладеть его душой, то руки призраков, что тянулись следом за ним вот уже несколько десятилетий, утащат его за собой, и он больше никогда не сможет подняться на ноги. И это утро, это потрясающе тихое летнее утро, все ярче расцветающее золотящейся книзу голубизной неба, он встречал с улыбкой на губах. Потому что теперь совершенно ясно видел, куда ему двигаться дальше. Старуха была права. Нет, не в том, что он должен отдать свои глаза ей. И уж точно не в том, что ему нужно было делать выбор между душевным спокойствием и своей силой. Ему просто нужно было найти другие глаза. Уникальные, прекрасные, еще не оскверненные и хранящие в себе истинный потенциал могучего клана Учиха. И он знал, у кого были именно такие глаза.~ * * * ~
— Кагами-кун! Вскинув ладонь в воздух, Амари помахала двоюродному брату, и он ответил ей тем же. Их разделяла толпа, и он знаками дал женщине понять, что никак не сможет подойти к ней, и она, разведя руками, мол, что поделать, кивнула ему, а потом снова развернулась к своей спутнице. — Правда красавчиком вырос? — Отчего-то в ее голосе звучала почти материнская гордость, которую, однако, можно было понять, учитывая, что Учиха нянчила Кагами буквально с детства, когда он только-только научился крепко стоять на ногах и первым делом после погремушки схватился за рукоять куная. — Да, пожалуй, — согласилась Мито, оценивающе оглядев уже отвернувшегося в другую сторону юношу, который в этот момент что-то объяснял стоявшим рядом с ним друзьям. — Но лично я предпочитаю мужчин постарше. — Предпочитаешь? — не сразу поняла ее подруга, а потом, сообразив, о чем речь, едва не подавилась мороженым, которое они ели в тот момент: — Да ни за что на свете! Да ему же и двадцати пяти еще нет! Поумерь свой пыл, старушка! — От старушки слышу, — легко парировала Мито, совершенно не воспринимая праведное возмущение Амари всерьез. — Я, может, уже не так молода, как прежде, но вроде еще не ослепла. И красоту всегда подмечаю. — Не могу поверить, что это говорит женщина, урвавшая себе самого завидного мужчину нашего поколения, — фыркнула Учиха. «Или даже двух», — добавила она мысленно. Они никогда не обсуждали это прямо, но иногда лучшим подругам необязательно говорить что-то вслух, чтобы и без того прекрасно понимать друг друга. — Даже тот садовник, в чьем саду растет самая прекрасная роза на свете, не лишен возможности любоваться другими цветами, — пожала плечами Мито, а потом, поскольку эта тема ей уже наскучила, она переключила свое внимание на другое: — Эй, смотри, какие там воздушные змеи! Повернувшись в ту сторону, куда указывала подруга, Амари увидела величаво парящих в воздухе разноцветных бабочек, чьи шелковые крылья были натянуты на тонкую проволоку, позволявшую им удерживать форму и не растекаться по ветру. Впрочем, если бы не техники шиноби стихии воздуха, они все равно едва ли смогли бы так грациозно парить над землей, рисуя на ней пятнистые красно-зеленые тени, поскольку, к досаде некоторых организаторов и участников, день летнего фестиваля в этом году выдался совершенно безветренным. Это был первый за годы после войны со Страной Ветра праздник, на который высшее руководство деревни не пожалело ни средств, ни сил. Словно бы для того, чтобы напомнить жителям Конохи о том, что жизнь продолжается и что все самое скверное уже осталось в прошлом, Хаширама позаботился о том, чтобы эта ярмарка стала настоящим событием не только в местном, но и в национальном масштабе. Рынок, в который превратилась длинная центральная улица деревни, ведущая от южных ворот к самой резиденции Хокаге, был переполнен товарами и чудесами со всего света — в этом году здесь продавали и фульгуритовые подвески из Страны Ветра, и диковинные каменные фигурки из Страны Земли, по поверьям приносившие удачу и лечившие хвори, и круглые красные бусы с вырезанными на них символами процветания из северных краев, и удивительно искусно выполненные чучела птиц, расправившие крылья и рвавшиеся к небесам, и всевозможные сорта чая, садовых цветов, специй и шелка для кимоно. Светлые лица мешались со смуглыми, и среди привычно темноволосого населения нет-нет да и мелькала яркая голова какого-нибудь шиноби — красная, розовая, снежно-белая или даже с синеватым отливом. Необычный цвет волос обычно объясняли влиянием чакры и изменениями на генетическом уровне, которые с каждым годом все дальше отделяли друг от друга тех, кто унаследовал дар Кагуи-химе, и тех, кого он обошел стороной. Это были удивительно насыщенные и в то же время спокойные и радостные дни, на время которых многие позволили себе позабыть обо всех горестях и испытаниях, что обрушились на их семьи и друзей за прошедшие годы. Даже Мито, обычно столь сдержанная в выражении своих эмоций и с возрастом почти растерявшая свои прежде столь пленявшие мужские умы задор и легкость, сегодня чувствовала себя так, будто ей снова было восемнадцать, и вся жизнь, огромная, непознанная и полная тайных возможностей и обещаний, лежала у ее ног, готовая покориться первому ее слову. Прогуливаясь меж стендов и прилавков с разными заморскими чудесами, они с подругой позволяли себе искренне охать, смеяться и ужасаться увиденному. — Гр-р-ра! — страшно прорычала Амари, прячась за гривастой маской водного дракона. — Как я тебе? — Твоим ребятишкам понравится, — одобрила Мито. — Только не выпрыгивай в таком виде из темного угла. А то какой-нибудь юный генин от страха залепит тебе огненным шаром в лоб. — А это неплохая идея, — задумчиво проговорила Учиха, сняв маску и внимательно ее разглядывая. И явно думая о жертве несколько постарше. Заметив изменившееся выражение ее лица, Узумаки какое-то время медлила с вопросом, что уже долгое время вертелся у нее на языке. Наконец, спросила: — Значит, между вами с Тобирамой все кончено? — А разве что-то начиналось, чтобы заканчиваться? — отстраненно поинтересовалась Амари, проводя пальцами по бугристой поверхности драконьей морды. — Я это возьму. — Последнее она адресовала торговцу, и тот, поклонившись, принял от нее несколько квадратных монеток. — Мы не будем говорить об этом, если ты не хочешь, — мягко произнесла Мито. — Это ваше с ним личное дело, но я подумала, что, быть может, тебе захочется высказаться. — Он никогда не говорил мне, что любит, — нахмурившись, произнесла Учиха. Потом, привязав маску дракона сбоку к поясу своей темно-синей юкаты с вышитым гербом ее клана на спине, отошла от прилавка, начав бездумно двигаться сквозь толпу туда, где было потише. Подруга молча последовала за ней. — Я тоже никогда ему это не говорила. Как будто нечто подобное могло оскорбить нас обоих, понимаешь? Сенджу и Учиха, ненавидевшие друг друга, внезапно становятся мужем и женой, и много лет им на удивление убедительно удается притворяться, что они оба ничего такого никогда не хотели. Как нам было переступить через прошлое наших кланов и признаться, что оно не имеет никакого значения, когда это прошлое долгое время было вообще единственным, что определяло нас самих? — Дело было только в этом? — помолчав, уточнила Мито. К тому моменту подруги свернули с центральной улицы и направились в сторону реки Накано. Сегодня там проходила парусная регата, в которой соревновались местные ребятишки, и к привычному мерному шуму бегущей воды примешивались детские голоса, смех и восторженные вопли. — Ну конечно, не только в этом, — тяжело вздохнула Амари, привычным жестом заправив короткую прядь волос за ухо. — Мы с ним как вода и масло — можем находиться рядом, но не вместе, потому что неизбежно отталкиваем друг друга. Порой я думаю, что если бы хоть кто-то из нас был похож на Хашираму или на тебя, все было бы проще. — Отчего так? — Кажется, эта идея позабавила Мито. — Кому-то из нас нужно было научиться переступать через собственную гордость и быть... быть терпеливее. — У нее дернулись губы, когда она это произносила, словно это отчего-то причиняло Учихе боль. — Это всегда было марафоном на выживание, ни больше ни меньше. Один из нас должен был покориться другому и вслух признать свое поражение. Наверное, в итоге собственная независимость оказалась важнее для нас обоих. Я не знаю. Теперь это уже неважно. — Он теперь живет с этой женщиной? С Шимура Джиной? — тихо спросила Узумаки, не зная, как задать вопрос поделикатнее. — Я не знаю. Да меня это и не интересует, — пожала плечами Амари, хотя подруге показалось, что та несколько лукавит. — Формально мы все еще муж и жена, но только потому, что у меня нет времени и особого желания сделать все официально. И если его это также устраивает, то почему, ради всего святого, я должна об этом беспокоиться? — Она нахмурилась и отвернулась, всем своим видом выражая нежелание продолжать этот непростой разговор. — Тебе не стоит думать, что с его братом намного проще, — сделав небольшую паузу, заметила Мито. — Наш брак тоже не всегда был таким простым, каким кажется со стороны. Верно говорят, что у каждой семьи свои скелеты в шкафу. И порой казаться счастливыми намного проще, чем быть ими на самом деле. Женщины остановились посреди изогнувшего спину деревянного моста, выкрашенного в красный цвет. Отсюда открывался замечательный вид на идущую чуть в отдалении игрушечную регату, и величественно покачивающиеся на зеленых волнах парусники отчего-то напоминали Узумаки сложивших крылья лебедей. От всей этой картины веяло умиротворением и какой-то особенной теплой радостью, что в сердце каждого человека связывает его с собственным детством. — Думаешь, люди приходят в этот мир, чтобы быть несчастными? — задумчиво спросила Амари, тоже завороженно глядя на разноцветные полупрозрачные паруса, напоминающие ей о шелковых бабочках, что парили над центральной улицей. — Откуда такие странные мысли? — удивилась Мито, бросив на подругу короткий вопросительный взгляд. — Да просто размышляю о всяком. Ты знаешь хоть одного человека из нашего окружения... Нет, из нашего поколения, кто был бы по-настоящему счастлив? — Она абстрактно повела рукой. — Ну... — задумчиво отозвалась Узумаки, снова переключив свое внимание на веселую стайку детей и стоявших чуть в стороне их гордых родителей. — Я пришла к выводу, что счастливым можно быть только за счет кого-то другого. Они вон счастливы за счет наших мужей и их бессонных ночей. Их дети — за счет них самих, их заботы и ласки. И так далее. Я не верю, что счастье возможно в одиночестве, но верю в важность связей между людьми. Быть может, в мире есть очень ограниченный запас счастья, и оно просто циркулирует по сети от одного к другому, не задерживаясь ни у кого слишком надолго. И некоторые готовы жертвовать своим счастьем ради других, позволяя ему утекать у себя сквозь пальцы. — Ты сейчас о Хашираме, верно? — догадалась Амари. — Я уже сказала — не все так радужно, как может показаться со стороны, — повела плечом ее подруга. — Но я не жалуюсь. Я знала, за кого... Нет, не так — я знала, кому отдаю свое сердце, когда до этого дошло. Ты сомневаешься в том, было ли между вами с Тобирамой что-то большее, нежели просто вынужденная и не столь уж желанная близость. А я не сомневаюсь в нас с Хаши. Но знаешь что? От этого ведь ни черта не легче. — Она рассмеялась, качая головой, и, поймав мимолетную россыпь солнечных лучей, ее волосы вспыхнули алым золотом, на мгновение озарив ее лицо каким-то особенным, почти магическим светом. — И правда, — поддержала ее подруга, тоже не сдержав в равной мере досадливой, грустной и ироничной улыбки. — Порой я думаю, что лучше бы всю жизнь провела в сражениях, чем в браке с Сенджу Тобирамой. И все же... Все же... Мито заметила, как глаза Амари наполнились какой-то обреченностью, но в то же время мечтательностью, придавшей ее лицу особенную мягкость и даже трогательность. — Я понимаю. — Узумаки осторожно сжала ее руку в своей. — Поверь, уж мне-то тебе ничего не надо объяснять. Они оба способны довести до белого каления своим упрямством и этой мальчишеской дуростью, что так и не выветрилась из их седых голов, но это не меняет того факта, что они — наши мужчины. Наши лесные боги, взвалившие на себя непосильное бремя и гордо несущие его сквозь года. — За наш с тобой счет, да? — слегка охрипшим от переполнивших ее эмоций голосом спросила Амари, коротко смахнув невидимую слезинку с ресниц. Подруга ей не ответила, просто крепко обняла ее, и какое-то время они стояли вот так, без слов разделяя на двоих тяжесть судьбы жен Хокаге. Игриво прячущееся за облаками солнце то окатывало их своими лучами, то снова погружало обеих в прохладную сероватую тень, и, глядя на бегущие под ними волны Накано, Мито не могла не думать о течении самой жизни, столь непредсказуемом и одновременно неумолимо влекущему их всех к одному и тому же берегу. В начале августа стало известно о серьезном сражении между Странами Молнии и Воды, состоявшемся в заливе одного из спорных островов. Битва была столь впечатляющей и разрушительной, что половина острова по ее итогу оказалась разрушена, а часть прибрежных территорий и вовсе ушли под воду. Стало совершенно очевидно, что дальнейшие военные действия в этом регионе могут просто привести к тому, что государствам станет просто нечего делить, а последние островитяне сбегут на большую землю от греха подальше. Коноха снова выступила с призывом к обеим странам сложить оружие — как и прежде, без особой надежды на успех. Однако, к удивлению обоих Хокаге, Страна Молний, которая и прежде более охотно шла на контакт с дипломатами Скрытого Листа, впервые во всеуслышание заявила о своем согласии на переговоры. Райкаге, лидер Скрытого Облака, предложил устроить трехстороннюю встречу с участием Первого и Второго Хокаге, которые смогли бы выступить с позиции миротворцев, а также свидетелей итоговых договоренностей между странами, что не позволило бы им в дальнейшем их превратно истолковать или нарушить. Новость о долгожданном прорыве в затянувшейся войне мигом облетела все газеты и на долгие дни стала главным предметом для обсуждения на любом общественном собрании. Ее обсуждали даже в Академии, и юные шиноби Листа, к удивлению многих учителей, выказывали в происходящем не меньший интерес, чем их родители. Пусть этот конфликт не затрагивал Коноху напрямую, в сердцах многих все еще были живы тягостные воспоминания о противостоянии со Страной Ветра, и потому возможный мир на землях соседей многими воспринимался с большой радостью и глубоким сопереживанием. — Я склонен думать, что рано или поздно люди все же придут к очевидной истине, госпожа, — проговорил Акико, продолжая держать на весу опиравшуюся на его могучее плечо Айко, пока последняя аккуратно снимала с дерева спелые персики и складывала их в корзину, висящую у нее на предплечье. — Война ни к чему хорошему не приводит. И лучше бы обойтись и вовсе без нее. — Я рада, если так, — кивнула Мито. — Хаширама очень близко к сердцу принимал эту войну. Она ему казалась самым неоспоримым доказательством того факта, что он не преуспел в своей попытке убедить других Каге в важности мира. Тот факт, что ему доведется засвидетельствовать примирение Молнии и Воды, должен помочь ему и успокоить его мятущееся сердце. Я очень на это надеюсь. — А что будет с Узушио, госпожа? — с легкой тревогой спросил Акико, на мгновение посмотрев ей в глаза и потом снова повернувшись так, чтобы Айко было удобнее доставать до верхних веток. — Я не знаю, — честно ответила ее мать. — Но я попрошу Хашираму поднять этот вопрос и верю, что в текущей ситуации Мизукаге уже не посмеет нам угрожать. Младшая Узумаки тоже с интересом вслушивалась в разговор взрослых, но была еще слишком мала, чтобы участвовать в нем на равных. Для своих тринадцати лет она была удивительно разумным и сдержанным ребенком, и Мито могла только догадываться, в кого из них троих она пошла таким покладистым и кротким характером. Хаширама говорил, что она походила на его маму, свою бабушку, прославленную Белую Тигрицу из клана Сенджу. И женщина могла бы даже с этим согласиться, если бы не тот факт, что, взрослея, Айко приобретала все большее сходство с девушками клана Учиха — те же выразительные раскосые глаза темно-серого цвета, та же кошачья мягкость в движениях и манерах, та же фирменная улыбка-усмешка, которую Мито порой замечала на губах своей дочери. И если бы не ее густые ярко-красные волосы, которые отвлекали все внимание на себя, заставляя многих не замечать очевидного, истинное происхождение Айко было бы буквально написано у нее на лице. Девочка так и не стала куноичи, в постоянных разъездах с матерью упустив тот важный период своего взросления, который стоит полностью уделить тренировкам, чтобы впоследствии не отставать от сверстников. Ее шаринган — если она все же таковым владела — так и не пробудился, и ее мать мысленно благодарила за это всех богов. Сейчас уже немногие помнили о том скандале, что разразился вокруг ее семьи после ухода Мадары из деревни, но появление в семье Сенджу девочки с красными глазами могло потревожить те старые раны. И, по меньшей мере, приписать Мито связь с кем-то из ныне живущих Учиха, памятуя о ее прошлых прегрешениях, что никоим образом не способствовало бы ее и без того весьма шаткому душевному покою. Айко могла быть лицом похожа на Мадару, но ее терпеливый, не склонный к конфликтам и драмам на пустом месте характер коренным образом отличался от его. И, возможно, стал ее невидимым щитом от проклятой силы Учиха и связанной с ним безумия. Казалось, ничто просто не способно вывести ее из себя настолько, чтобы пробудить их. — Закончила, детка? — с грубоватой нежностью большого человека спросил Акико. — Да, дядя, — мелодичным звонким голоском отозвалась Айко. — Тебе не тяжело? — Да ты совсем пушинка, — засмеялся он, аккуратно ссаживая ее на землю. — А вот корзинка тяжеловата. Донесешь сама? — Конечно, дядя, — чуть смутилась она. — Все нормально. Посиди, отдохни. Ты, наверное, устал стоять. — Все-то ты знаешь, деточка, — вздохнул великан Узумаки, который уже несколько минут старался и вовсе не опираться на больную ногу, которая, казалось, вполне могла просто подогнуться под его весом, как прогнившее дерево. — Ну, беги тогда. Айко поклонилась ему и направилась к дому, оперев корзину со спелыми персиками себе на бедро, чтобы частично снять тяжесть с руки. Наблюдая за ней, Мито не могла не представлять свою дочь взрослой, и всякий раз в такие моменты к ней в голову лезли полные досады мысли о том, еще пару лет и на нее перестанут смотреть просто с умилением. Объединив в себе лучшие черты Узумаки и Учиха, но оставаясь при этом трогательно беззащитной в жестоком мире шиноби, Айко обречена была привлекать к себе повышенное мужское внимание. И как бы сильно Мито ни хотелось уберечь ее от всех ошибок и чужой глупости, она с горечью в сердце вынуждена была смириться с тем, что набить все свои шишки ее дочери предстоит самостоятельно. И все, что она сможет сделать, это быть рядом, когда той понадобится попросить совета или выплакаться в чье-то плечо. — Вы не поедете с Первым, госпожа? На эти переговоры? — поинтересовался Акико, с выражением невероятного счастья на лице опускаясь прямо на траву и принимаясь привычно массировать нудящие и чуть подрагивающие от напряжения мышцы. — Нет, — покачала головой Мито. — Кто-то должен остаться и проследить за делами в Конохе. Хаши сказал, что в прошлый раз у меня получилось весьма недурно, но знал бы он, сколько идиотов я развернула прямо на пороге, точно начал бы рвать на себе волосы. Но я в самом деле считаю, что затопленный подвал или неурожай лука это не та проблема, которая требует личного вмешательства Хокаге. Он их невероятно разбаловал, и они бегут к нему на порог из-за любой ерунды. Как будто соревнуются, кто сумеет лучше пожаловаться и отнять у моего мужа больше его драгоценного времени. — Она неодобрительно покачала головой. — Так вот почему вас в народе недолюбливают, — хохотнул ее старый товарищ, глядя на Мито с отеческой нежностью. — Да уж, соревноваться с Первым за народное признание ой как непросто. — Еще бы мне это было надо, — вздернула нос женщина, и он тихо бархатисто рассмеялся. В глазах старого Акико его Мито все еще была непоседливым упрямым ребенком — той своевольной девочкой, что выбрасывала подарки своего отца в море, не желая принимать их. Он не замечал ни седых волосков в ее как всегда элегантной и аккуратной прическе, ни морщинок в уголках ее глаз и рта, ни ее слегка отяжелевшей фигуры. И она, интуитивно чувствуя это, была ему благодарна. Акико остался последним из поколения ее отца, кто по-прежнему приглядывал за ней и рядом с кем она могла позволить себе не быть взрослой и мудрой, а снова канючить и капризничать, как ребенок, и наслаждаться смешливыми добрыми огоньками в его глазах. И, замирая в его крепких медвежьих объятиях, она забывала обо всем плохом, и сердце ее наполнялось надеждой на то, что все еще обязательно будет хорошо. В конце концов, им ведь удалось пережить еще одну войну.