~ * * * ~
После событий в Конохе и смерти Первого Хокаге весь мир как будто на некоторое время задержал дыхание. Всплывшая на поверхность неприглядная правда о заговоре Песка, Камня и Облака ребром поставила вопрос о дальнейших отношениях между всеми Пятью Великими Странами. Мизукаге, как и следовало ожидать от столь воинственного и агрессивного человека, грозился стереть Страну Молний с лица земли, а после добраться и до западных государств. Тобирама же, ставший теперь единовластным Хокаге, не торопился поддерживать его, понимая, что Лист физически не готов к новым полномасштабным сражениям, а поскольку, лишь объединив силы, две деревни могли оказать достойное сопротивление общим врагам, то Мизукаге тоже был вынужден занять выжидательную позицию. Через несколько дней после похорон Хаширамы стало известно о том, что Первый Райкаге также скончался. Официально это объясняли несовместимыми с жизнью травмами, полученными во время боя с лидером Скрытого Тумана, однако Второй Хокаге, лично видевший Эя после той схватки и не находивший его тогдашнее состояние опасным для жизни, подозревал, что здесь все было не так просто. Однако никаких доказательств — равно как и возможности их добыть — у Конохи все равно не было, и историю пришлось замять, удовлетворившись официальной версией. Смерть Первого Райкаге повлекла за собой раскол в высших кругах Скрытого Облака, что на время вывело их из большой игры. Первые недели осени прошли относительно спокойно — несмотря на то, что все страны по-прежнему находились в состоянии войны, вооруженные столкновения случались редко и происходили скорее по личной инициативе шиноби по разные стороны границ, чем по некому распоряжению сверху. В конце октября в Скрытом Облаке был официально выбран Второй Райкаге, сразу объявивший курс на сближение со Страной Огня. Выступая с речью на своей церемонии инаугурации, он открыто и резко осуждал действия своего предшественника, заявляя, что того сгубили непомерные амбиции и жажда власти. В качестве жеста доброй воли он согласился на передачу спорных территорий Стране Воды, таким образом ясно дав понять Странам Ветра и Земли, что собирается выйти из Тройственного союза, как называли их альянс газетчики, и закончить войну на своем фронте. После этого его поступка в Скрытом Облаке несколько недель не утихало народное волнение, вызванное очень быстро появившейся и укоренившейся идеей о том, что Второй Райкаге был на самом деле ставленником Скрытого Тумана и что нужно срочно провести повторное расследование гибели Первого. Все эти события дали Конохе необходимое время для восстановления и возможность прийти в себя после пожаров и массовых похорон. Однако внутренние конфликты терзали Скрытый Лист ничуть не меньше, чем внешние, и временное затишье на фронтах лишь острее обозначило их и напомнило о необходимости принять какое-то решение. Клан Учиха и его роль в событиях того страшного августовского дня до сих пор оставались не до конца определенными и выясненными — АНБУ, по приказу Тобирамы, провело тщательное расследование всего инцидента, раскопав подробности жизни Учиха Изаму и его связей с сородичами, проживавшими в Конохе. Удалось установить, что он связался с Учиха Тадео за несколько недель до осады и обо всем ему рассказал, предложив место главы клана и правой руки при новом Хокаге за помощь. То, что Тадео и его немногочисленные подельники ни о чем никому не рассказали, ставило их в весьма неприглядное положение, в глазах Тобирамы и широкой общественности превращая в предателей и изменников. Остальной клан Учиха спасало лишь то, что они были не в курсе готовящейся атаки и не поддержали Тадео, когда он начал призывать своих товарищей пойти вместе с ним к резиденции Хокаге и «отобрать власть у слабой и бесполезной женщины». Но это понимали далеко не все — в людях скопилось слишком много боли, страха и гнева и они нашли для себя отличную мишень для того, чтобы излить эти чувства. Охватившее разрушенные улицы остервенение ярко напомнило Тобираме лето погромов в квартале Учиха, закончившееся судом по делу Последователей. Разве что сейчас люди не рисовали на стенах, прячась под покровом ночи, а устраивали вполне себе обычные драки на улицах, обвиняя друг друга во всех смертных грехах. Глядя потом на побитые озлобленные лица, Сенджу не мог не думать о том, что тоже бы так хотел — напиться до беспамятства, увидеть в первом попавшемся бедолаге виновного в смерти его старшего брата, а потом выместить на нем всю свою боль, кулаками превратив его в кровоточащий кусок мяса. Но он был Хокаге, он был тем, на кого были устремлены взгляды всех и каждого, и он не мог себе такого позволить. Сдерживаться порой было невероятно трудно, и потому в какой-то момент у него в столе поселилась бутылка с рисовой водкой. Порой она пустела уже к концу рабочего дня, и Тобирама становился еще более угрюмым и озлобленным, чем обычно, и тогда попадавшиеся ему под горячую руку нарушители спокойствия могли нарваться на многолетние тюремные сроки без суда и следствия — просто потому, что спорить с разгневанным Вторым Хокаге не рисковали даже его АНБУ. Амари видела, что происходит с ее мужем, но даже ей не всегда удавалось на него повлиять. Однажды он даже замахнулся на нее, совершенно обезумев от своего горя и выпитого алкоголя, но его рука так и замерла, не опустившись, словно в самый последний момент он очнулся и осознал, кто перед ним стоит. Тогда она ничего ему не сказала, а на следующий день, когда Второй, мучаясь похмельем, растекся в кресле Хокаге, прижимая ко лбу мешочек со льдом, предложила несколько неожиданное решение одолевавшей Коноху проблемы. — Мы могли бы создать отдельный орган, который бы следил за порядком, — проговорила она. — Это обычная практика для крупных городов, пусть и не слишком распространенная среди шиноби. — Ты о чем? — спросил Тобирама, морщась от стягивающей виски боли и делая очередной глоток крепкого черного кофе. — О полиции, — отозвалась Амари, присев на край его стола и сложив руки под грудью. — Это ненормально, что драчунов и прочих нарушителей спокойствия должны растаскивать сами деревенские или случайные шиноби. Порой пьяницы ведут себя совсем неадекватно, и ребятам патрульным приходится защищаться, а это уже тянет на превышение служебных полномочий и ставит слишком много вопросов для командиров и армейской дисциплины. Я думаю, мы должны сформировать отдельное подразделение шиноби для решения таких вопросов и наделить их соответствующими правами и обязанностями. Это бы, по меньшей мере, избавило тебя самого от необходимости разбираться в каждой отдельной драке и решать, кто там был прав, а кто виноват. Второй Хокаге посмотрел на нее мутным, почти ничего не выражающим взглядом, но, когда она уже решила, что зря начала этот разговор именно сейчас, вдруг кивнул: — Это неплохая мысль. Требующая доработки и всестороннего обсуждения, но — неплохая. Я вернусь к ней, когда... когда думать будет не так сложно. — Ох, милый мой тигренок, — с выражением глубокого сострадания на лице произнесла она, протягивая руку и проводя пальцами по его небритой колкой щеке. — Ты совсем себя не бережешь. Думаешь, Хаширама одобрил бы все это? — Не говори о моем брате, — глухо попросил он, опуская глаза. — Я прошу тебя, Амари. Я пока не готов даже имя его слышать. — Хорошо, — не стала спорить она, понимая, что времени действительно прошло еще слишком мало. — Просто знай, что нам всем не наплевать. Кагами и Хирузен вчера всю душу из меня вытрясли, расспрашивая о том, как ты себя чувствуешь. Они сами боятся к тебе подходить с этими вопросами, чтобы не нарваться на выговор или оплеуху. — Как я себя чувствую? — горько усмехнулся он, абстрактно поведя рукой. — А что, не видно? — Я знаю, как сильно ты любил его, — тихо произнесла она, придвигаясь ближе. — И я не буду делать вид, будто понимаю глубину твоего горя. Но я прошу тебя, не закрывайся от меня. Не переживай это все один. Я не буду лезть к тебе в душу, Тобирама, но я хочу, чтобы ты знал — я всегда рядом, чтобы выслушать тебя. Или просто подержать за руку. На несколько секунд сквозь окутывающую его тяжелую пелену скорби словно бы пробился слабый луч света. Он с благодарностью сжал руку жены и даже как будто был готов улыбнуться ей, но его губы так и не изогнулись. — Тебе стоит поговорить с Мито, — добавила она. — Вы оба проходите через один и тот же ад, и только она, наверное, может в полной мере понять то, что ты чувствуешь. И... Я думаю, ей тоже это нужно. Вспомнив о подруге, Амари погрустнела. На самом деле находиться что рядом с Тобирамой, что рядом с Узумаки было практически одинаково мучительно. Оба они фонили такой неприкрытой, изматывающей болью, что ее холодные сокрушительные волны насквозь проламывали хрупкую стену ее психологической защиты, и она чувствовала, будто ее утягивает куда-то вниз, в безграничную пустоту и мрак, лишенный надежды и тепла. И если до мужа она еще находила способ достучаться — порой криком, порой лаской, — то вот с Мито все было куда сложнее. Узумаки замкнулась в себе, и с каждой неделей ее стена отчуждения становилась все выше и прочнее. Она почти перестала разговаривать — на прямые вопросы отвечала односложно и нехотя, а остальные обращенные в ее сторону фразы предпочитала просто игнорировать. Единственной, кому хоть иногда удавалось пробить ее молчаливый кокон, была Айко. Амари знала, что порой мать с дочерью проводили целые вечера наедине, о чем-то едва слышно перешептываясь в отблесках затухающего ирори — Мито так и не смогла полюбить яркий электрический свет и предпочитала по возможности обходиться без него. Содержание этих бесед оставалось тайной, но Учиха готова была поспорить, что они говорили о прошлом. О том, о чем никто больше не должен был узнать. Несмотря на то, что Узумаки была единственной, кто был рядом с его братом в момент его гибели, Тобирама так и не говорил с ней об этом. Отчасти потому, что понимал, как тяжело ей будет пережить это заново, но по большей части потому, что сам не был готов это услышать. После тщательного расследования ему удалось практически по минутам восстановить события того дня — начиная с первой бомбы из взрывных печатей, брошенной в сторону южных ворот, и заканчивая смертью Хаширамы, чье тело так и не удалось полностью извлечь из исполинского древа. Но одно дело — знать факты, а совсем другое — услышать их словами человека, который там был. Который видел, как погасли глаза его последнего брата, и знал его последние слова. Который отчего-то не смог его спасти. Тобираме было сложно удержаться от искушения обвинить Мито в этом. Он не мог перестать думать о том, что, если бы рядом с Хаширамой в его последние мгновения был он, его брат, то все могло кончиться иначе. Что он обязательно бы что-нибудь придумал, расшибся бы в лепешку, пожертвовал бы собственной жизнью, если нужно, но не позволил ему умереть. Даже примерно не представляя себе, с чем Узумаки пришлось столкнуться на самом деле и что пережить, он тем не менее убеждал себя, что справился бы с чем угодно. И это была еще одна причина, почему он так и не смог себя заставить откровенно поговорить с ней после того, что произошло. Неизвестно, сколько бы продолжалось это затянувшееся молчание и насколько глубокой стала бы пропасть между ними, если бы одним ноябрьским днем, возвращаясь из отдела шифрования и проглядывая раскодированное послание от Второго Райкаге, в котором тот выражал согласие провести их первую встречу в рамках запланированной серии переговоров о мире, Тобирама бы не столкнулся с Мито прямо в коридоре резиденции Хокаге. И сам этот факт уже был, по меньшей мере, примечательным, учитывая, что после похорон мужа женщина почти не покидала собственного дома. А потом Сенджу увидел, что на месте утраченной в бою левой руки у Узумаки появился деревянный протез, выполненный по образцу шарнирных марионеток Страны Ветра. Рассматривая его, Мито с помощью тончайших нитей чакры, подсоединенных к нужным элементам, шевелила своими новыми пальцами, и судя по довольно скептическому выражению ее лица, пока так и не смогла свыкнуться с такого рода заменой. — Мито, — коротко поприветствовал ее Тобирама, уже собираясь обогнуть неподвижно замершую женщину и продолжить свой путь. Она не ответила. Даже голову в его сторону не повернула, как будто с легким и даже приятным слуху скрипом двигавшиеся деревянные пальцы были куда интереснее ее деверя, с которым они за прошедшие несколько месяцев не сказали друг другу ни слова. Амари была права — они с Мито переживали нечто смутно похожее и то, как подчеркнуто она его проигнорировала, отчего-то задело его. — Я не знал, что тебе сделали новую руку, — произнес он, закрыв папку с расшифрованным посланием Второго Райкаге. — Это похоже на работу мастеров из Скрытого Песка. Я не помню, чтобы давал разрешение на их въезд в Коноху. — Я не помню, чтобы спрашивала тебя об этом, — ответила Мито, подняв на него задумчивый, мерно тлеющий изнутри взгляд. Несколько секунд они смотрели друг на друга без слов, и воздух между ними насыщался пугающе потрескивающим электричеством. — Я требую объяснений, — сухим, но угрожающе недовольным тоном сказал Тобирама. — Это была идея Итамы, — коротко отозвалась она, глядя на него все с тем же холодным высокомерием. — Я просто позволила ему сделать то, что он хотел. Он считает, что у его матери должны быть две руки, чтобы я в его глазах не была такой уж беспомощной и жалкой. — Я почти уверен, что у него были другие причины, — возразил Второй, с трудом сдерживая нарастающее раздражение. Между ними осталось слишком много невысказанного и невыплаканного, и он очень четко ощущал это сейчас. Вопрос был лишь в том, позволит ли он этому невысказанному уничтожить их или же вскроет нарыв прежде, чем его содержимое утопит в желчи и гное их обоих. — Мне кажется, он никогда в полной мере не понимал и не ценил своего отца, — задумчиво отозвалась Мито, опустив свою деревянную руку, отчего ее почти сразу же скрыл длинный рукав ее темно-багряного, словно запекшаяся кровь, одеяния. — Он мог так много взять от него, так много узнать и понять. Но вместо этого он всю жизнь стремился выбраться из его тени и перестать быть просто «бесталанным сыном Первого Хокаге». Он так хотел сбежать от этого клейма, что упустил все самое главное. Я иногда даже думаю, что он рад тому, что Хаширамы больше нет. — Ее лицо исказилось гневом, но почти сразу же снова разгладилось, словно у женщины просто не было на него сил. — Не говори ерунды, — жестко оборвал ее Тобирама. — Ты не можешь быть такой бессердечной по отношению к собственному сыну! — Ты даже и близко себе представить не можешь, что я могу! — покачала головой Мито, и ее глаза опасно сверкнули. — Итама слаб. Всегда был слабым. И я говорю вовсе не о его способностях шиноби, а о его сердце. Он даже близко не похож на своего отца. В нем нет ни его доброты, ни великодушия, ни смелости, ни веры. — А ты еще упрекаешь его в том, что он всеми силами пытался дистанцироваться от отца, — выразительно поднял брови мужчина. — Даже ты, его мать, хочешь видеть в нем продолжение Хаширамы, а не отдельную личность, имеющую право быть кем угодно и жить по своему собственному усмотрению. — Я не намерена это выслушивать, — закатила глаза она. — Мне все это совершенно неинтересно, и у меня нет никакого желания спорить с тобой. Я возвращаюсь в Закатный дворец. Но Тобирама, уже почувствовавший горячивший кровь азарт спора, не желал отпускать ее так просто. Поэтому он в два широких шага нагнал Мито и схватил ее за локоть правой, здоровой, руки. — Ты позоришь память моего брата, говоря такие вещи о его сыне и наследнике, — едва слышно прошипел он. — Отпусти меня! — возмутилась она, безуспешно попытавшись вырваться и вздернув на него упрямый взгляд гневно сверкающих золотых глаз. Глаз, которые когда-то сводили его брата с ума и ради которых тот готов был на любую глупость. — Скажи, он сделал это ради тебя, да? — срывающимся голосом спросил Тобирама. — Он отдал свою жизнь, чтобы защитить тебя? Потому что иначе было никак? — Что? — пораженно вытаращила глаза она. — Что ты такое говоришь? — Я знаю, — пробормотал он, зачем-то еще крепче сжимая пальцы на ее локте и подтягивая ее ближе, словно бы в желании переломать все ее тонкие кости и вырвать из них ответы силой. — Знаю, что он пошел бы на что угодно, чтобы спасти тебя. Если бы тебя не было с ним рядом... — Если бы меня не было с ним рядом, твой брат бы сейчас был в аду, какого никакие демоны не могут себе вообразить! — обозленно вскрикнула она. — Я не смогла спасти его тело, но я одержала победу в сражении за его душу. А ты! Где был ты, когда эта тварь росла внутри него и пожирала его плоть? Где был ты, когда он прощался со мной и готовился принести себя в жертву ради Конохи и всех ее жителей? Где был ты, когда он умирал у меня на руках?! От неожиданности Тобирама выпустил ее руку, но теперь она и сама не собиралась отходить от него. — У меня... у меня кончилась чакра... — едва слышно выдохнул он. — Я пытался... Я очень хотел пойти с ним, но не смог. Просто не смог. Ее взгляд на секунду зацепился за так и не сошедшие до конца шрамы от ожогов на его лице и слегка смягчился. Но она все равно покачала головой, словно не желая слушать его оправдания. — Я все равно не могу тебя простить, Тобирама. Я хочу, но не могу. — Знаю, — кивнул он, опуская голову. — Я тоже не могу себя простить. Не ожидав таких слов, Мито на несколько секунд задержала дыхание, а потом ее плечи дрогнули, словно от судорожного всхлипа, и Сенджу даже сам не понял, как так вышло, что он вдруг обнял ее и женщина расплакалась, прижавшись лицом к его груди. — Мне так его не хватает, — шептала она. — Я не могу... я дышать не могу. Просыпаюсь по ночам и задыхаюсь, потому что не могу сделать вдох. Он постоянно мне снится. Что мы спасли его. Что я спасла его. Я так не могу. Я больше так не могу. Она осела вниз, и ему пришлось поддержать ее, чтобы Мито не оказалась на полу. Женщина была невероятно легкой, почти невесомой. Даже для ее роста и комплекции это было уже слишком. — Мито, ты сегодня ела что-нибудь? — с замирающим сердцем спросил Тобирама, уже догадываясь, каким будет ответ. — Кажется, нет, — слабо повела плечом она. — А вчера? — на всякий случай уточнил он. — Я в порядке, — огрызнулась женщина, но на этот раз ее прежде такой грозный голос прозвучал блекло и неубедительно. — Тебе нет нужды беспокоиться обо мне. — Мне так не кажется, — покачал головой он и потом, вынужденный обстоятельствами, осторожно взял ее на руки. Только сейчас он в полной мере осознал, насколько хрупкой и изящной была госпожа Узумаки — словно фарфоровая статуэтка, окутанная шелком пышных волос. Как мог его большерукий неуклюжий брат касаться ее без страха что-нибудь сломать или повредить в этом деликатном и внешне таком уязвимом теле? Амари была другой — она была сильной, гибкой и жесткой, как железная лента. А Мито... В своем нынешнем состоянии она казалась не опаснее котенка, но посмотрите на нее — все равно строит из себя железную леди, которой все нипочем. «Я позабочусь о ней, брат, — мысленно произнес Тобирама. — Я обещаю, что найду способ помочь ей. Хоть на это я способен». Подумав несколько секунд, он развернулся на месте и зашагал по направлению к выходу из резиденции, бережно держа свою драгоценную ношу. — Передайте Амари, что я в больнице, — произнес он, прекрасно зная, что АНБУ, следящие за этим местом, его слышат. — Пусть, как сможет, присоединяется. Я надеюсь, что еще не слишком поздно. Мито на его руках фыркнула, как бы всем своим видом выражая скепсис по отношению к тревоге, что прозвучала в его голосе, но на возражения у нее не было сил. Ужасно хотелось спать — ведь, в конце концов, там, в мире по ту сторону сомкнутых век, ее ждал ее Хаширама. Живой, чудом спасшийся, целый и невредимый. И она бы, наверное, была бы не против и вовсе больше никогда не просыпаться, чтобы не разлучаться с ним.~ * * * ~
Первой, кого Мито увидела, когда пришла в себя, была Айко. Ее дочь сидела в кресле, поджав под себя худые ноги и рассеянно листая журнал, на страницах которого были красочно пропечатаны дворцовые сады и скульптуры столицы. Можно было только догадываться, как он вообще оказался в конохской больнице. У девочки было очень сосредоточенное и вместе с тем совершенно отсутствующее лицо. Словно она, пребывая в своих собственных мыслях, вообще не воспринимала того, что видят ее глаза, и продолжала бегать взглядом по столбикам иероглифов в журнале скорее по инерции. Падающие из неплотно прикрытого окна косые солнечные лучи золотили ее алые волосы, собранные в простенькую аккуратную прическу, и, глядя на нее, Мито испытывала очень странные, сжимающие грудь чувства — словно ей удалось одновременно заглянуть в собственное прошлое и будущее. Айко, почувствовав ее взгляд, закрыла журнал и торопливо подошла к больничной койке, на которой лежала ее мать. Сжав худую и слабую руку старшей Узумаки, она с негодованием и вместе с тем с сочащимся из голосом страхом воскликнула: — Мама, ты ведь обещала больше так не делать! Ты обещала! — Со мной все в порядке, — все так же непримиримо и упрямо отозвалась Мито. — Нет, мама. Не в порядке, — покачала головой Айко. — Они говорят, что ты опять резала себя. А еще, что ты не ела, по меньшей мере, три или четыре дня. Ну почему, почему ты так себя ведешь? Разве ты не понимаешь, к чему это может привести? — Понимаю, — совершенно серьезно ответила та. — Но мне, наверное, все равно. Глаза ее дочери наполнились слезами, и из ее худенькой, еще по-детски плоской груди вырвался сдавленный всхлип. — Мама, не надо, — отчаянно и в то же время совершенно беспомощно прошептала она. — Пожалуйста. Ты же... ты же обещала! Мито заставила себя посмотреть на нее, но взгляд ее был пустым и безжизненным, словно сама женщина уже была просто оболочкой, лишенной души и любых ее порывов. — Ты хотела, чтобы я пообещала, и я это сделала, — негромко произнесла она. — Айко, у меня нет сил сражаться за себя. Я очень устала. — Нет! Ты должна! Ради меня и Итамы! — грозно воскликнула девочка, шмыгая носом и сжимая кулаки. — Ты не можешь нас бросить. Не так скоро после папы! Как ты не понимаешь! — Я так не думаю, — мягко возразила старшая Узумаки. — Думаю, именно смерть твоего папы отныне и впредь позволяет мне делать все, что угодно. Моя жизнь без него не имеет смысла... — Неправда! — возмутилась Айко. — Конечно, имеет! Ты нужна не только нам, ты нужна Конохе. Все знают, что это только благодаря тебе нам удалось выстоять в тот день. Если бы ты только взглянула людям в глаза, услышала, как они восхваляют и благодарят тебя! — То что? — пожала плечами Мито. — Я не твой отец, Айко. Я знаю, что я сделала. И я бы искренне собой гордилась, если бы ради спасения всех этих людей мне не пришлось... Нам не пришлось... — Она замолкла, сжав губы в тонкую прямую линию. — Я не хочу видеть их благодарность, потому что не считаю, что их жизни стоили его. И если бы можно было обменять всю Коноху на него одного, я бы это сделала, не задумываясь. — Я тебе не верю, — нахмурилась девочка, качая головой. — Ты сама себя обманываешь, мам. Эта деревня для тебя не менее важна, чем была для папы. Я знаю, что ты злишься и что тебе очень больно, но тебе не убедить меня, будто в тебе нет воли огня. Будто где-то в глубине души ты не считаешь папину жертву оправданной. Лицо Мито потемнело, и на мгновение Айко ощутила, как в ее груди зашевелилось сомнение. Она редко видела мать в гневе, но всякий раз у нее холодели ладони и тревожно сжималось сердце. Но ей все равно хотелось верить в то, во что сама старшая Узумаки, кажется, верить просто отказывалась. Разве стала бы она так отчаянно и самоотверженно защищать их деревню, полностью приняв на себя командование, если бы ей было все равно? Если бы единственное, что для нее имело значение, это жизнь Хаширамы? — Оставь меня, — сухо попросила женщина, так ничего и не ответив на слова дочери. Ей с трудом удалось сдержать себя и не выплеснуть ей в лицо всю ядовитую желчь, что, обжигая ее, плескалась внутри. В самую последнюю секунду Мито вдруг осознала, что Айко этого не заслужила — что она изо всех сил и совершенно искренне пытается ей помочь. И ее заблуждения проистекают из ее собственной доброты и великодушия, которые она, безусловно, впитала от Хаширамы. Девочка совсем иначе воспринимала жертву своего отца — она видела в ней проявление высшего героизма и гордилась им. Ее горечь утраты перекрывалась этой гордостью и придавала ей сил. Ведь она так же, как и сам Первый Хокаге, любила Коноху всем сердцем. Несмотря на то, что ее детство прошло в постоянных разъездах, именно деревню она считала своим настоящим домом и не представляла мир без нее. Для Мито все было иначе. Коноху она воспринимала не как свой дом, но как воплотившуюся мечту Хаширамы, как часть его самого — и любила ее именно как эту часть. Но если бы кто-нибудь спросил ее, где она хочет провести остаток своих дней, женщина бы, не колеблясь, назвала Узушио — его закатные морские берега, поросшие соснами и пахнущие рыбой, хвоей и солью. Скрытый Водоворот был местом, где жило ее сердце и где она оставила свои самые яркие и красочные детские сны. И теперь, когда ее мужа больше не было в живых, ее связь с Конохой истончалась все сильнее, и Мито уже переставала ощущать ее в принципе. Блуждая взглядом по больничным стенам, она испытывала лишь тяжесть и горечь. Все здесь напоминало ей о нем, все несло в себе отпечаток его личности и его стремлений. Ей некуда было спрятаться от этого, некуда было смотреть, чтобы не ощущать — каждую секунду с каждым новым вдохом — эту кромсающую ее сердце на лоскуты боль потери. Этой боли было так много, что она обжигала не только ее саму, но и всех вокруг, кто не вовремя оказывался рядом — друзей, оставшихся в живых членов семьи, даже случайных собеседников и слуг. И если с Айко она еще старалась поддерживать некий осмысленный разговор, то для прочих обычно не делала исключений. Либо отмалчивалась вовсе, либо огрызалась и бросалась обвинениями и упреками, которые, впрочем, быстро лишали ее сил и лишь усугубляли ее и без того упадническое настроение. И хотя благодаря вливаемым внутривенно питательным растворам и насильному кормлению три раза в день, ее физическое состояние через какое-то время пошло на поправку, ее разум день ото дня все глубже погружался во тьму. Когда Амари в очередной раз зашла навестить подругу, та сидела в кресле на колесиках, поставленном возле окна. Хотя Мито была в состоянии передвигаться самостоятельно, легче было перевезти ее в нужное место, чем убеждать встать на ноги и сделать несколько необходимых шагов. Узумаки наблюдала за мелким снегом, сыплющимся за оконным стеклом, обе ее руки — живая и деревянная — спокойно лежали на коленях, обтянутых белой тканью кимоно. Лицо ее было непроницаемым и безэмоциональным, словно фарфоровая маска АНБУ, и она даже не повернула головы на звук открывшейся двери. Впрочем, Амари уже к этому привыкла и не воспринимала поведение старой подруги на свой счет. — На улице такая холодина, — преувеличенно бодро сообщила она, ставя на больничный столик деревянный ящик с несколькими выдвигающимися ящичками, где стояли тарелочки с нарезанными овощами, рыбой и маринованными водорослями. — Думала, у меня уши отвалятся, пока я сюда доберусь. Как твои дела? — Она сделала небольшую паузу, чтобы убедиться, что Мито, как обычно, не собирается ей отвечать, и продолжила: — Я утром была у Юкино-чан. Ты ведь знала, что она забрала к себе Ики после того, что случилось? У них обеих все хорошо. Ну... Настолько хорошо, насколько возможно. Мне кажется, они нашли утешение друг в друге после того, как Мидори не стало. Мне всегда казалось, что этих девочек связывает не просто крепкая дружба, но кто я такая, чтобы лезть в чужие дела, правда? Она снова ненадолго замолкла, чтобы достать принесенную еду и разложить ее на подносе. Мито по-прежнему молчала и смотрела на снег. Она знала, что из всего боеспособного состава Лисиц после обрушения Академии выжило всего несколько человек — те, что в момент обвала находились на крыше. Конечно, если бы она захотела, то смогла бы набрать новых девушек и начать все с начала, но в этом и была загвоздка — Узумаки не хотела. И потому Лисицы как боевое подразделение просто перестали существовать. Амари пыталась их отстоять, даже предлагала временно взять их под свое крыло, но Мито была непреклонна, и в этом желании окончательно разрушить детище, которым она в былые годы так гордилась, Учиха видела что-то тревожное. Так люди, собирающиеся съезжать из дома, выбрасывают когда-то любимые и нужные вещи, потому что они не влезают в коробки. Ей не хотелось продолжать эту аналогию и называть вещи своими именами — поэтому она предпочитала убеждать себя в том, что Узумаки просто нуждается в отдыхе и свежем старте без оглядки на прошлое. И что все обязательно наладится, как только ее скорбь по мужу, сглаженная временем, станет чуть более выносимой. А пока нужно было проявить терпение — и проследить за тем, чтобы вспыльчивая и несговорчивая натура Мито не вынудила ее сделать какую-нибудь глупость. — Юкино-чан передает тебе привет. Они с Ики хотели бы навестить тебя, если ты не против, — меж тем продолжила Учиха, поднося подруге поднос с едой и аккуратно ставя ей его на колени. Она вдруг ощутила дурацкое чувство дежавю — меньше месяца назад она похожими словами уговаривала мужа встретиться с Хирузеном и Кагами. Но тот хотя бы отвечал ей, пусть и без особой охоты или благодарности. Пойманная в ловушку между ними и сдавленная тисками чужой боли, Амари не могла не испытывать досадное чувство вины — за то, что ее саму гибель Первого Хокаге не терзала в той же степени, что и близких ей людей. Для многих день той атаки стал самым страшным в их жизнях, но ей он вернул Тобираму. Только благодаря случившемуся они нашли в себе силы не просто поговорить, но наконец преодолеть ту последнюю и самую трудную ступень, которая прежде непоправимо разделяла их. Кто знает, смогли бы они сделать это, если бы все сложилось иначе? Если бы улицы не охватило пламя, а сам Второй Хокаге не оказался на пороге смерти. Эти мысли Учиха прятала в самой глубине своей души, не позволяя им не то что звучать вслух, но даже отражаться в ее глазах. Их отношения не стали намного проще — они по-прежнему легко доводили друг друга до белого каления и легче находили общий язык в постели, чем в кабинете Хокаге, но это все было неважно. Неважно, потому что только рядом с ним она ощущала себя защищенной, нужной и любимой. А еще обожала ту досаду, что вспыхивала в его темно-красных глазах, когда он понимал, что не может ей сопротивляться — и что вот этим вот срочным отчетам придется подождать полчасика и освободить место на столе. Отчего-то ей никогда не надоедало проверять его на прочность, а ему — делать вид, что он неприступная скала. Но теперь-то женщина точно знала, что за этой напускной суровостью скрываются горячие беззаветные чувства, оказавшиеся сильнее его старых обид, горя и предубеждений. И когда порой он все же позволял себе выразить их — словами, взглядом или особенно нежным прикосновением, — все остальное просто переставало иметь значение. Амари была счастлива — настолько счастлива, что даже мысленно уже простила Шимура Джину за то, что та столько лет заставляла ее сомневаться в собственном муже. С момента возвращения Шимуры в деревню они так ни разу не встретились лицом к лицу. Амари видела ее мельком на собрании кланов, слышала, что та вплотную занялась делами своего клана и навела там свои порядки, разобравшись со старыми обидчиками и выжив всех несогласных. Ее муж, отличившийся во время войны, был тяжело ранен во время нападения на Коноху, и больше не участвовал в миссиях, предпочитая сидеть дома, пить алкоголь и всем рассказывать байки о своей былой доблести. Учиха слышала, что Джина собирается подавать прошение на развод, но ее это больше не пугало и не беспокоило. Потому что, наконец услышав от Тобирамы заветные слова, она в свою очередь одарила его тем, чего он прежде тоже никак не мог от нее добиться — своим доверием. Она победила и не собиралась никому позволять убеждать себя в обратном. Быть может, именно поэтому Амари так трудно было заставлять себя навещать Мито. Ее подруга, которую она любила и уважала всем сердцем, превратилась в источник бесконечной мрачной тяжести, давящей на сердце и внушающей чувство стыда всем, кто на фоне такого большого неприкрытого горя смел радоваться жизни. Учихе это не нравилось. Она не хотела чувствовать себя виноватой в том, что была счастлива и что ее жизнь, в отличие от жизни Мито, продолжалась и кипела столь сверкающим бурлящим потоком. И тем не менее она в очередной раз прошла через это — собственную легкомысленную болтовню ни о чем лишь бы заполнить эту гудящую сконцентрированную пустоту, отсутствующий взгляд подруги и то, с какой неохотой она открывала рот, когда Амари буквально кормила ее с палочек. Словно делала всем невесть какое одолжение. И иногда Учиха, стыдясь этих мыслей и заталкивая их так глубоко, как только получалось, думала о том, что в конце концов Мито взрослая женщина — и что если ей так уж хочется умереть и последовать за мужем, то кто они такие, чтобы ей мешать. Потому что, кажется, радости это молчаливое противостояние не приносило ни одной из сторон. Когда похожие идеи овладевали разумом Амари, та всегда начинала тихонько ненавидеть саму себя, но время шло, в состоянии Узумаки ничего не менялось, и она начала позволять себе думать так все чаще и спокойнее. Так прошла половина зимы. Мито казалось, что она грезит наяву. Дни и ночи неуловимо сменяли друг друга, то разгораясь блеклым пасмурным светом, то вновь окунаясь в непроглядную черную темноту. А она все продолжала сидеть у окна, смотреть на снег и как будто бы чего-то ждать. Иногда рядом с ней кто-то садился и начинал что-то говорить, но у женщины не хватало сил даже для того, чтобы перевести взгляд на говорящего — не то что прислушаться к его словам или ответить на них. Она словно бы существовала внутри плотного сгустка тумана, в который не проникали ни звуки, ни образы, ни мысли. Если бы ее не кормили, она бы забывала поесть. Если бы не водили в ванную комнату, она бы даже не вспомнила о своих естественных потребностях и гигиене. Подчиняться было проще, чем протестовать, и она не протестовала — пока никто не пытался вторгнуться в рутинный распорядок каждого ее дня. — Я не знаю, что мне делать, дядя, — донесся до ее слуха расстроенный голос Айко. — Она как будто совсем меня не замечает. Никого не замечает. Амари-сан говорит, что это ее выбор, но как... как я могу принять этот выбор и смириться с ним? Она моя мама! Я потеряла отца, и я не могу... не могу потерять и ее тоже. Тобирама, который, судя по всему, стоял в тот момент рядом с ней, ничего не ответил. На мгновение внутри Мито шевельнулось слабое желание посмотреть в его сторону. Понять, насколько лучше нее он со всем этим справляется. Но ее шея словно бы проржавела изнутри и не подчинялась ей, поэтому женщина продолжила смотреть в окно. Сегодня снегопада не было, и в холодном чистом воздухе все было отчетливо видно до самого горизонта — крыши, заборы, голые деревья и стены зданий. Последствия страшного пожара были уже почти незаметны — правда только в том случае, если не знать, что на месте некоторых пустырей раньше стояли крепкие жилые дома. — Мито. — Она услышала голос Тобирамы ближе, чем ожидала, и оттого едва заметно вздрогнула. — Посмотри на меня. Посмотри. Он не просил — он приказывал, и, возможно, она подчинилась ему просто из нежелания сопротивляться. Женщина перевела на него взгляд потухших золотых глаз и ощутила легкий холодок, пробежавший по ее спине. Под глазами Второго Хокаге залегли глубокие тени, сам он выглядел болезненно бледным и постаревшим. Но в отличие от нее крепко стоял на ногах, и глаза его блестели все так же ярко и живо. — Ты должна прекратить это, — жестко произнес он. — Ты ведешь себя как упрямый ребенок и делаешь больно тем, кто тебя любит. Айко-чан не заслужила этого. Никто из нас не заслужил. Возьми себя в руки наконец. — Ты правда думал, что это сработает? — хриплым с непривычки голосом спросила она. — Мама! — взволнованно воскликнула Айко, услышавшая голос матери впервые за несколько недель. Она подошла и встала рядом, робко выглядывая из-за плеча своего дяди. — Мамочка, прошу, поговори со мной. — Я думаю, что ты сильнее, чем пытаешься убедить всех окружающих и саму себя, — меж тем ответил Сенджу. — Я не желаю верить в то, что такая, как ты, способна сломаться. Его смерть стала трагедией для всех нас, но жизнь продолжается. Как бы ты ни упрямилась, она все равно продолжится. Пришло время смириться с этим. Она не ответила, как будто не сумев подобрать достаточно веских и выразительных слов, чтобы вложить в них все свое презрение и отвращение к этому его заявлению. Да, жизнь безусловно продолжалась. Но не для нее. Потому что Мито не хотела жить в мире, где не было Хаширамы. И это было то, что она не собиралась никому объяснять или доказывать. Они так ничего от нее и не добились. В конце концов Айко расплакалась, и сердце Мито дрогнуло. Она, с трудом двигая закостеневшими руками, обняла ее за плечи, и та испуганно и жадно прижалась к ее коленям, насыщаясь столь желанным и необходимым ей материнским теплом. Тобирама оставил их наедине, напоследок высказав еще пару ценных мыслей о том, как, по его мнению, Узумаки следует справляться со своим горем, и несколько минут они сидели в тишине, пока Мито гладила дочь по волосам и что-то тихо мурлыкала себе под нос. — Мама, расскажи мне еще о нем, — вдруг тихо попросила Айко. — О моем втором отце. Та долгое время молчала, и девочка уже испугалась, что она снова ушла в себя, но потом губы женщины раздвинулись, выронив одно короткое слово: — Зачем? — Я надеюсь... Надеюсь, что мы все же когда-нибудь встретимся, — отозвалась она, положив одну щеку на ее колени и устремив расфокусированный взгляд в угол больничной комнаты. — Я люблю... люблю моего первого папу, и он навсегда останется для меня самым важным и самым дорогим на свете, но... Мне интересно узнать и о другом. В конце концов у кого еще есть целых два отца? — Она улыбнулась и моргнула, отчего слезинка скатилась по ее переносице и капнула на светлую ткань кимоно ее матери. — Он был как ураган, — задумчиво произнесла Мито. — Как огненный шторм. Я полюбила в нем его невероятную силу духа, его энергию, сверкающий звериный оскал его души. Он пробудил во мне то, что я всегда хотела подавить и от чего мечтала избавиться. Напомнил мне о том, что я не обязана жить по чужим правилам и что всегда найдется тот, кто полюбит меня такой, какая я есть — со всеми моими демонами, порокам и изъянами. Благодаря ему, я научилась принимать и любить себя и поверила в то, что могу получить все, чего пожелаю. — И папа... мой первый папа, он принял это? — уточнила Айко. То, что мать внезапно заговорила с ней, казалось настоящим чудом, и ей не хотелось упускать эту возможность, чтобы продлить это волнующее мгновение их близости. — Не сразу, — покачала головой женщина. — Но, думаю, мы все трое понимали, что только так, только втроем, мы будем по-настоящему счастливы. Мы дополняли друг друга, и без любого из трех элементов наша система теряла свою стабильность. Без твоего второго отца Хаширама чувствовал себя очень одиноким, ему не хватало его силы, поддержки и уверенности. А я... Я снова начинала бояться и стыдиться саму себя. И сожалеть слишком о многом. Мы с Хаширамой очень любили друг друга, но, если бы он... если бы твой второй отец был с нами, мы могли бы быть счастливы по-настоящему — так, чтобы ничто во вселенной не смогло бы испугать или склонить нас. Я верю в это. — Почему ты не хочешь назвать мне его имя? — с мучительным непониманием спросила Айко. — Я ведь уже обещала, что никому не скажу. — Может быть, однажды я скажу тебе, — кивнула Мито. — Но не сейчас. Еще не время. Дверь в комнату за их спинами с легким деревянным шорохом отъехала в сторону, и обе они оглянулись на звук. Сердце Мито на мгновение замерло в груди, а на совершенно белых щеках вдруг заиграл румянец. — Хаши... — едва слышно выдохнула она, и Айко почувствовала, как напряглось ее тело, словно бы мгновенно наполнившись прежней силой. Но потом Итама выступил вперед из полумрака коридора, и старшая Узумаки разочарованно выдохнула, снова откинувшись на спинку своего кресла. Их сын в самом деле был очень похож на своего отца — разве что волосы у него были короче, а глаза светлее. И все же в его чертах было слишком много от Хаширамы — достаточно, чтобы их при желании можно было спутать. — Здравствуй, мама, — произнес молодой мужчина, и голос его звучал так, словно похороны его отца прошли не полгода назад, а буквально накануне. Только теперь Мито увидела, что на руках он держит какой-то сверток. — Познакомься со своим внуком. — Вот оно что, — без всякого выражения произнесла женщина и снова отвернулась. Несколько секунд в комнате висела неприятная пауза, во время которой Айко переводила взгляд с брата на мать и обратно, словно предчувствуя неминуемую катастрофу, что вот-вот должна была здесь разразиться. Смерть Хаширамы пропастью легла между Мито и ее сыном. Они так и не смогли подобрать верных слов, чтобы открыться друг другу и разделить эту боль на двоих, но зато с упоением обвиняли друг друга в том, что все равно было не в их власти. Узумаки считала, что Итама недостаточно явно и сильно скорбит по отцу и что он слишком быстро вернулся к нормальной жизни после всего, что произошло. Сам же молодой Сенджу был убежден, что поведение его матери недостойно куноичи и госпожи ее положения и статуса. Он стыдился ее истерик и ее бессилия перед лицом собственной боли. Все знали, что Мито находится в больнице Конохи не потому, что помощь нуждается ее телу, а потому, что она опасна для самой себя и, возможно, для окружающих. Все знали, что его мать была душевнобольной, а сам он — ни на что не годным слабаком, который почти всю осаду просидел в убежище вместе со своей беременной женой. И он ненавидел Мито за это. Ненавидел за то, что, имея все возможности если не занять место своего мужа, то хотя бы стать правой рукой Второго Хокаге и позволить ему и дальше существовать в приятной тени славы их семьи, благодаря которой ему самому не нужно было делать ничего особенного, чтобы считаться уважаемым и важным человеком, она отказалась от этого. Но более всего он ненавидел ее за то, что теперь она была от него еще дальше, чем прежде, и он потерял уже всякую надежду однажды добиться от нее той любви и признания, которых так жаждал. — Это Наваки, — произнес он, подходя ближе. — Маюки очень хотела, чтобы ты его увидела. Мито даже не посмотрела в его сторону. Ее руки, что прежде гладили Айко по волосам, снова замерли и обессилели. — Мама, посмотри на него! — требовательно повысил голос Итама. — Он же твой внук! Твой первый внук! Наследник великого рода Сенджу. Маюки думает, что у него были все шансы унаследовать стихию дерева. Мы считаем, это было бы очень удачно. Узумаки вдруг усмехнулась — хрипло, рвано, как будто охнув от боли. — Что смешного? — оскорбился ее сын. — Стихия дерева убила твоего отца, — произнесла она, наконец соизволив посмотреть ему в лицо. — Она разорвала его изнутри и заполнила его внутренности, она обратила его кровь в древесный сок, а его плоть в кору и листья. Твоему сыну очень повезет, если он окажется таким же никчемным, как и ты, потому что тогда у него будут все шансы выжить, когда кто-то другой отдаст за него свою жизнь. Итама побледнел от гнева. Если бы не ребенок у него на руках, он, кажется, мог бы ударить мать за такие слова, а Мито, глядя на него, кажется наслаждалась произведенным впечатлением. Айко, сидевшая совсем рядом с ней, чувствовала, какой горячей вдруг стала ее кожа. И как вдруг изменился ее запах, к которому теперь примешивалась сера и острый запах лисьего меха. — Ты бездушная старая стерва, — выдохнул он, глядя на нее с бессильной яростью. — Чтоб ты сгнила здесь! — Итама! — возмущенно воскликнула его сестра, вскакивая на ноги. — Как тебе не стыдно! Это же мама! — Наша мать окончательно лишилась разума, — сквозь зубы процедил он. — Ты же знаешь, что говорят люди! Ей не место здесь. Нужно увезти ее подальше и спрятать в каких-нибудь горах, чтобы на нас перестали показывать пальцем и шептаться у нас за спиной. — Не верю, что ты в самом деле всерьез, — в ужасе замотала головой девочка. — Ты не можешь действительно так думать! — Я не хотел приходить, — высокомерно вздернул голову Итама. — Маюки заставила. «Она же твоя мама!» — передразнил жену он. — Да такая мать даже святого доведет до греха. Я видеть ее не могу! — И в доказательство своих слов он развернулся и вышел из палаты. — Беги, беги, мальчишка, — рассмеялась Мито, с презрением глядя ему вслед. — Только это у тебя и получается лучше всего! Сбежать от свадьбы, сбежать от опасности, сбежать от собственной матери! Беги и не оглядывайся, Итама! А то вдруг еще поймешь, как сильно ошибался в тебе твой отец. — Мама... — бессильно прошептала Айко, качая головой. Старшая Узумаки на мгновение задержала на ней остывающий взгляд, а потом снова уставилась в окно, как будто бы ничего и не произошло. У ее дочери подогнулись колени, и она медленно осела на пол, прижав ладони к лицу и беззвучно, сдавленно разрыдавшись. Коноху накрыло долгой зимней ночью.