Сага об Основателях

На исходе января в Конохе состоялось ежегодное собрание кланов, на котором Амари присутствовала в качестве нового представителя клана Учиха — ее предшественник, Учиха Тадео, до сих пор дожидался суда, сидя в одиночной тюремной камере. Тобирама, как мог, оттягивал момент вынесения ему окончательного приговора. Как показала практика, изгнание не являлось панацеей и таило в себе угрозу сговора с врагами Конохи за пределами деревни. Однако приговорить уважаемого лидера клана Учиха к смерти означало спровоцировать волнения среди его сородичей и еще сильнее углубить и так все разрастающуюся трещину между ними и остальными жителями деревни. Однако главным предметом обсуждения на собрании кланов стала не его судьба, а создание полиции. Сама идея была встречена с интересом и энтузиазмом, но, когда Второй Хокаге перешел ко второй части своего проекта, в зале сперва воцарилась непонимающая тишина, а спустя несколько секунд она взорвалась негодующими возгласами. Амари протяжно выдохнула, понемногу цедя воздух из легких и успокаиваясь. Она с самого начала догадывалась, что все будет именно так — еще когда Тобирама впервые высказал эту идею ей лично. Но переубедить его у нее так и не вышло. — Это абсурд! — громче всего возмущался представитель клана Хьюга — темноволосый мужчина в светлом кимоно. Его светлые, как будто почти лишенные зрачков глаза метали молнии, когда он, не сдержав эмоций, поднялся со своего места. — Вы даже не представляете, к чему это может привести, Второй! — Я так не думаю, — прохладно возразил Тобирама. — Мне кажется, я прекрасно это представляю. — Вы собираетесь наделить клан Учиха особыми полномочиями, поставив их выше всех прочих! Собираетесь дать им право хватать и запугивать кого попало, пользуясь своим служебным положением! — Я не помню, чтобы я говорил нечто подобное, перечисляя их обязанности в качестве новой полиции Конохи, — заметил Второй. — Наоборот, таким образом я надеюсь прекратить беспорядки на улицах. Любые попытки со стороны Учиха воспользоваться своими привилегиями будут сразу же пресекаться и наказываться по всей строгости. — И все равно я не понимаю, почему полицию нельзя было сформировать на конкурсной основе, — заупрямился Хьюга, качая головой. — К чему все это кумовство? — Он бросил короткий выразительный взгляд в сторону Амари, и губы той дернуло скептической усмешкой. — Да, Сенджу и Учиха основали это место, но это не дает вам право узурпировать власть... — Узурпировать власть?! — не поверил своим ушам Тобирама. Голос его налился гневом. — Как вы смеете обвинять меня в чем-то подобном после того, как один из самых уважаемых представителей вашего клана оказался правой рукой лидера Последователей, что пытались захватить Коноху и свергнуть моего брата? — Не верю, что вы в самом деле решили об этом упомянуть! — оскорбленно покачал головой его собеседник. — А кто, спрашивается, стоял во главе всего заговора? Чего вы пытаетесь добиться, окружая себя Учихами? Надеетесь, что, если они будут ближе к кормушке, то перестанут скалить зубы и будут послушнее? Тобирама побледнел, крепко стиснув челюсти, но ничего на это не ответил. Хьюга в чем-то был прав. Волнения среди Учиха могли плохо кончиться — учитывая их взрывной нрав и внушаемость, они бы очень быстро записали себя в униженные и оскорбленные. Особенно после будущего приговора Учиха Тадео, который, как уже было ясно, мог стать отправной точкой для эскалации конфликта. Этого никак нельзя было допустить. Нужно было дать клану Амари понять, что ошибки отдельных его представителей не распространяются на всех остальных и что, как бы ни вели себя люди на улицах, Хокаге по-прежнему доверяет Учиха. Так он объяснил это жене, утаив, однако, более глубинные и неприглядные мотивы — чем ближе ее сородичи были к его резиденции, чем крепче по рукам и ногам их связывал устав, тем проще было их контролировать. Потому что из всех кланов Конохи именно Учиха оказались более всего виновными в том, что произошло в день нападения на деревню. Мало того, что один из них стоял за Последователями и все это время дергал за ниточки, так и нашлись те, кто на полном серьезе обдумывал возможность захвата власти во время царившего в деревне хаоса. Не Сарутоби, не Нара, даже не Шимура, которых еще совсем недавно считали главным злодеями и заговорщиками, а именно Учиха. Столько лет им удавалось мирно сосуществовать с остальными кланами шиноби, что Тобирама был почти готов изменить свое мнение не только об отдельных представителях этой фамилии, но обо всех них в целом. А теперь они снова вернулись к тому, с чего начали. Но сейчас с ними не было Хаширамы, который готов был простить любой проступок и продолжать верить в кого угодно. И его младший брат не собирался повторять его ошибок, слепо и наивно веря в то, что люди способны меняться. — Мы все кого-то потеряли в тот день, — проговорил Второй Хокаге, обводя пристальным суровым взглядом собравшихся вокруг него представителей кланов Конохи. — Учиха не исключение. Скорбь затуманила вам разум и вынуждает искать врагов там, где вы сможете до них дотянуться и отомстить. Я не позволю, чтобы чужая жестокость и глупость разрушили тот мир и доверие между всеми нами, что так долго создавал мой брат. Нарушители спокойствия будут караться по всей строгости — вне зависимости от их фамилий и должностей. Это понятно? Представитель клана Хьюга снова занял свое место за общим столом — пусть и с некоторой неохотой. Вот так открыто спорить со Вторым Хокаге вообще решались немногие — он умел остудить пыл любого одним лишь взглядом, а теперь, когда рядом с ним не было его брата, который прежде всегда смягчал крутой нрав младшего Сенджу, Тобирама все чаще в принципе отказывался от диалога и разъяснений своей позиции. Просто отдавал приказы и наказывал за их неисполнение. И система правления в Конохе все ближе и ближе подходила к жесткой армейской иерархии и дисциплине, что, после куда более демократичного и лояльного подхода Первого Хокаге, не всеми воспринималось как позитивные перемены. Амари, впрочем, мужа во всем поддерживала. Его жесткость и умение поставить оппонентов на место ей нравились, и она порой даже ловила себя на мысли, что подобное его поведение ее заводит. В беседах с другими Учиха женщина всегда убеждала сородичей, что задуманные Хокаге перемены им только на благо — прекрасно зная о том, как они падки на лесть и признание собственной силы, она говорила им о том, что, заняв столь почетное место, они смогут добиться всеобщего признания. И что очень скоро все поймут, как на деле их клан ценен и важен для деревни. Поначалу это работало. Одетые в отличную от рядовых шиноби форму, переполненные чувством собственной значимости, Учиха честно и старательно исполняли свой долг — ловили нарушителей спокойствия, успокаивали с помощью гендзюцу буйных выпивох, следили за порядком во время массовых мероприятий и в случае необходимости помогали АНБУ в расследовании более серьезных и тяжких преступлений. Но потом на них начали сыпаться жалобы — некоторые надуманные, другие вполне обоснованные. Поговаривали, что для поддержания своего нового значимого статуса Учиха берут под арест невиновных, а потом получают от них необходимые признания с помощью гендзюцу или старомодного физического насилия. Каждый такой случай Тобираме приходилось разбирать лично, и, занимаясь этим, он знал, что в тот момент к нему прикованы сотни и сотни требовательных глаз. Его жена участия в подобных разборах обычно не принимала, но была в курсе всего происходящего и, конечно, переживала — причем за обе стороны конфликта. Поэтому, когда однажды, возвращаясь вечером из Академии домой, она стала невольной свидетельницей горячей словесной перепалки между двумя Учиха и шиноби из клана Акимичи, то не смогла пройти мимо. Одна из Учиха, худая смуглая девица лет семнадцати, особенно привлекла ее внимание. Она буквально всем своим видом нарывалась на хорошую трепку — откровенным нарядом, интонациями, наглым взглядом, крепкой бранью в речи и этой ощутимо развязной манерой покачивать бедрами, как будто пританцовывая на одном месте. Ее спутник был ей под стать — такой же молодой и самодовольный, черноглазый и дерзкий. Стоявший напротив них Акимичи был старше и шире их обоих вместе взятых, но это не мешало им смотреть на него с вызовом и агрессией, столь свойственным молодым людям любого происхождения и клана, но как нельзя более ярко и назойливо цветущими именно в лицах этих двоих. Когда Амари подошла ближе, девушка как раз подалась вперед, ткнув стоявшего рядом с ними шиноби в плечо. От ее резкого высокого голоса слегка ныли уши. — Ты хоть понимаешь, на кого залупаешься, жирдяй? — спрашивала она. — Мой брат служит в полиции, он тебя быстро приведет в соответствие, если будешь тут нам претензии кидать! — Насколько я вижу, сейчас твой брат не при исполнении, — спокойно, но с нотками очевидного недовольства заметил Акимичи. — Тем более! — ничуть не смутилась девица Учиха. — Значит, он может набить твою жирную рожу без всяких для себя последствий! — Что тут происходит? — вмешалась Амари, не желая больше слушать это кошачье визжание. — Не твоего ума дело, — грубо отозвался парень, выступая вперед и демонстративно активируя шаринган. — А я думаю, что моего, — покачала головой она, отвечая ему тем же. Брат и сестра переглянулись, словно бы решая, стоит ли связываться с одной из своих. Потом девица недовольно пробурчала: — Этому жирдяю не нравится длина моей юбки. Ты бы слышала, как он меня назвал! Уличной девкой! Амари на мгновение опустила взгляд ниже. Юбка девушки действительно едва доходила до середины бедра, беззастенчиво оголяя ее крепкие стройные ноги в черных плотных трико. Можно было только представить, какой вид открывался снизу, когда эта куноичи прыгала по крышам или деревьям. — Тебе тоже что-то не по нутру? — угрожающе уточнил ее брат, не спеша гасить шаринган. — Я думаю, что это не мое дело, — коротко отозвалась Амари. — Но вы своим поведением позорите наш клан. — Хах! — закатила глаза девица, недовольно причмокнув. — И ты туда же! Папенька мне весь мозг уже проел этой ерундой. Туда не ходи, сюда не гляди, этому кланяйся! — Я бы на твоем месте послушалась отца, — заметила та, покачав головой. — Из-за таких, как ты, люди считают нас неадекватными и озлобленными. — А мне плевать, пусть считают, что хотят! — вздернула нос она, а ее брат меж тем вдруг ткнул в сторону Амари пальцем: — А я тебя узнал! Ты жена Второго! — Она? — В глазах девицы Учиха вспыхнул неподдельный интерес. Она снова внимательно оглядела свою собеседницу, зацепившись взглядом за шрам у ее правого глаза и остриженные выше плеч волосы. Кажется, увиденное не произвело на нее особенного впечатления. — Ты же старая, — с искренним непониманием и как будто даже отвращением произнесла она. — Что Второй в тебе вообще нашел? — У него спроси. Если осмелишься, — пожала плечами Амари, которую эти неуклюжие попытки уязвить ее гордость особо не трогали. Даже хорошо, что ей удалось переключить внимание этих двоих на себя — шиноби из клана Акимичи, воспользовавшись этим, уже потихоньку отошел в сторону и оставил их одних. — Да какая разница, что он в ней нашел, — поморщился парень. — Ты что, не понимаешь? Она предательница. Она уже давно не с нами, а с ними. Вот и пытается нас приструнить. Поди чтобы муженька порадовать, да? Надо быть просто идиотом, чтобы не понимать, к чему все идет! Сенджу Тобирама ненавидит наш клан. Мой товарищ намедни от него такого наслушался, как будто его отборной грязью накормили. Последними словами его Второй отругал и за что? За какую-то шлюшку, которую он в углу зажал и всего-то приласкать хотел. Все знают, что Учиха лучшие на свете любовники, так ей еще и повезло, что он на нее внимание-то обратил! Амари тяжело вздохнула и прижала ладонь ко лбу. — Если вы искренне считаете, что Тобирама не пытается любым доступным ему способом спасти таких недоумков, как вы, от последствий их собственной тупости, то вы в самом деле кромешные идиоты, — с досадой произнесла она. — А ну кыш отсюда, и скажите спасибо, что я из вас своими руками дурь не выбила. — Да кто ты такая, чтобы нам угрожать! — снова взвилась девица, но потом, под кроваво-алым гнетом чужого шарингана, стушевалась и отступила. — Пошли вон, — еще раз повторила Амари. — Живо. Брат с сестрой снова посмотрели друг на друга, потом парень пожал плечами, мол, и связываться-то не стоит, и они оба зашагали в сторону выхода из проулка. И уже глядя им вслед, Амари вдруг осознала, что за странное чувство поселилось у нее в груди, когда она увидела эту девушку. Она узнала в ней кое-кого. Кого-то, с кем не встречалась уже много лет и о существовании кого успела позабыть — саму себя. Ту Учиху Амари, что гордо несла на спине герб своего клана и смеялась над слабаками. Ту, которая обожала Мадару, как кошка, и готова была есть у него с руки. Ту, что проиграла свой первый за долгие годы бой при крепости Найто и с тех пор научилась смотреть на вещи иначе. Отчего-то ей стало стыдно — и грустно. Быть может, людей ее клана не зря сторонились? Стала бы она в свои четырнадцать склонять перед кем-то голову, если бы ее к тому принуждали силой и против ее воли? И как много ее сородичей перерастали эту гордость и злость, это вечное чувство собственной неприкаянности и недооцененности? — Все в порядке, Амари-сан? Обернувшись на знакомый голос, Учиха почти против своей воли улыбнулась. Неподалеку, внимательно и дружелюбно глядя на нее своими новыми зелеными глазами, стояла Икэда Юкино, около ног которой сидела остроухая Ики. И хотя веки девушки все еще были как будто немного смятыми и поврежденными, ничто больше в ее внешности не указывало на то, что еще несколько лет назад она была полностью слепой. — Да, — кивнула Амари. — Просто встретила не слишком приветливых родственников. А вы как? — Мы вот... гуляем, — неловко улыбнувшись, ответила Юкино. — Хотите с нами? — Можно, — согласилась она, чуточку поразмыслив. Стоило немного выдохнуть, прежде чем возвращаться домой, к Тобираме. А то не ровен час он из нее вытянет подробности того, что тут случилось. А ей, как бы там ни было, не хотелось подставлять сородичей. Какими бы дураками те ни были. Поэтому она последовала за Юкино и ее четвероногой спутницей, позволив им увести себя с прямой дороги к поместью Сенджу. Каждый раз, когда она смотрела на них обеих, ей думалось, что им очень повезло. Икэде — потому что в день нападения на Коноху она еще не вернулась в строй после своего ранения и вместе с другими гражданскими спряталась внутри Скалы Хокаге, а потому не погибла в обрушившейся Академии. А Ики — потому что о ней было кому позаботиться. Обычно собаки клана Инузука были очень привязаны к своим хозяевам и, в случае их гибели, никого к себе не подпускали, становясь агрессивными и неуправляемыми. Но Ики признала Юкино, когда та чуть ли не собственными руками вытащила ее из-под завалов — признала и согласилась уйти с ней, когда стало ясно, что Мидори уже ничем не помочь. С тех пор они были не разлей вода, поддерживая и утешая друг друга в те дни, когда потеря дорогого им человека становилась особенно невыносимой. Юкино так и не вернулась к ремеслу куноичи. Операция по пересадке глаз прошла успешно, но ее зрение, к сожалению, не восстановилось в полной мере, а еще — до сих пор давала о себе знать психологическая травма, полученная в битве на озере Амэ. Молодая женщина так и не смогла побороть свои страхи, и занимавшийся с ней специалист признал Икэду непригодной для дальнейшей службы. — Пока Мидори была со мной, мне казалось достаточным того, что я забочусь о ней, — задумчиво проговорила Юкино. — Она рассказывала мне обо всем, что происходит у Лисиц, и я, так или иначе, чувствовала себя причастной. А теперь... Теперь даже не знаю. — Она вымученно улыбнулась, подняв голову к небу. — Дома стало так пусто и темно. Если бы не Ики, я бы, наверное, даже не находила для себя причин выходить наружу. Так и покрывалась бы пылью там в углу. — Мне кажется, сейчас все чувствуют себя как-то так, — кивнула Амари. — Словно вся Коноха стала холоднее и темнее, и мы ходим по ней туда-сюда, пытаясь убедить себя, что все в порядке и все может быть как раньше. — Я знаю, что Мидори не хотела, чтобы я всю жизнь пряталась от мира, — тихо проговорила молодая женщина, чуть нахмурившись. — Она видела для меня другой путь, но я, словно бы из глупого детского упрямства, отказывалась слушать ее советы. Мне все время казалось, что это моя жизнь и я знаю лучше, как мне следует поступить. А теперь ее нет, и я... я уже ничего не знаю. — Ее губы дрогнули, но Юкино сумела сдержать эмоции. Ики едва слышно тявкнула и потерлась своей большой головой о ее колени, словно пытаясь ее подбодрить. — Я могла бы найти для тебя место, — подумав, вдруг предложила Учиха. — Академия потеряла нескольких хороших учителей во время обрушения здания. Я знаю, что это может прозвучать дико, учитывая, что это место отняло у тебя того, кто был тебе дорог, но, честно говоря, я бы не отказалась от помощи. Мне почти наверняка не продлят директорские полномочия после того, что было, но, думаю, я успею замолвить за тебя словечко. — За меня? — искренне удивилась Икэда, и ее оттопыренные ушки мило покраснели. — В самом деле, не стоит. Какой из меня учитель? — Она даже рассмеялась, словно бы воочию представив нечто настолько абсурдное. — Ты была одной из лучших в своем выпуске, — напомнила Амари. — До того, как тебя ранили в битве у Амэ, ты была примером для многих юных Лисиц. И ты, возможно, одна из немногих, кто сможет рассказать нашим будущим куноичи о том, какими сильными бывают женщины. Ты видела Лисиц в их расцвете, когда они занимали не менее важное место, чем АНБУ, и знали обо всем, что происходит в деревне. И даже если ты будешь обучать девочек икебане или правилам этикета, они будут об этом помнить. И, возможно, помогут вспомнить это и тебе самой. — Ну... Я даже не знаю, — смутилась та. — Ики, что думаешь? — Она посмотрела на собаку, и та в ответ одобрительно гавкнула и завиляла хвостом. — Ладно, я подумаю, — кивнула Юкино, словно бы решившись. — Спасибо вам за предложение, Амари-сан. — Конечно, без проблем, — улыбнулась та. — О, смотри, лапшичную наконец-то снова открыли! Женщины остановились, привлеченные знакомыми запахами и заново выкрашенной вывеской. Отчего-то вид этого маленького ресторана, такого уютного и знакомого, тронул их обеих — словно маленький кусочек светлого и теплого прошлого, который они считали безвозвратно утерянным. — Я угощаю, Амари-сан, — улыбнулась Юкино. — Прошу, поужинайте со мной. — Я даже не знаю, — озадаченно пробормотала та, рефлекторно бросив короткий взгляд в сторону Скалы Хокаге, наполовину затянутой строительными лесами — там вовсю шли работы по созданию каменной головы Второго Хокаге. — Я была бы вам очень признательна. И Ики тоже, — продолжала настаивать Икэда, и в конце концов под напором двух пар просящих глаз Амари сдалась. Она слишком хорошо помнила, что значит возвращаться в пустой и темный дом, где тебя больше не ждет тот, кого ты любил всей душой.

~ * * * ~

Холодная ночь начала марта купалась в лунном сиянии — оно серебрило последние островки снега в низинах и с теневой стороны зданий и осыпало россыпью мерцающих искр ветки цветущей сливы. Натекшие за день талые лужицы прихватило тонким льдом, и с губ Мито вместе с дыханием срывались завивающиеся облачка пара. Она смотрела на деревню, распростертую у ее ног, но лучистые огни фонарей и редких окон расплывались у нее перед глазами, сливаясь в бесформенные пятна света. Узумаки не чувствовала холода — даже несмотря на то, что ее тело было окутано лишь немногочисленными слоями белого шелка, перехваченного тонким поясом, и ее собственными волосами. Укрывая спину и верхнюю часть бедер женщины, они податливо вздымались и опадали, повинуясь порывам стылого ночного ветра. Мито прежде редко распускала волосы — ей доставляло особенное удовольствие собирать их в изысканные прически и украшать драгоценными шпильками, гребнями и заколками. А теперь, когда они вились вокруг нее почти как живые, свободные и ничем не сдерживаемые, она ощущала себя так, словно уже покинула мир живых и обратилась в вечно скитающегося духа, что донимает оставшихся там своими стонами и жалобами. А, может, так оно и было на самом деле. Мито могла только поражаться тому, как легко и быстро люди оправились от потери, что, казалось, сотрясла Коноху до основания и должна была полностью лишить ее сил и воли к продолжению борьбы. Все двигались дальше — даже Тобирама, в общей боли с которым она прежде находила свою единственную отдушину. А про обычных жителей деревни и говорить не стоило. Из окна своей больничной комнаты она видела, как они ходят по улицам, как ни в чем не бывало, улыбаются и смеются, обнимают друг друга и с надеждой смотрят в будущее. Хаширама был бы рад этому — разве не о таком он и мечтал? Но что было делать ей? Женщине, которая всю жизнь была вынуждена делить любимого с целым миром, а потом вдруг осознала, что в отличие от этого самого мира у нее после смерти мужа не осталось ничего? Хаширама передал своим людям волю огня и своим примером доказал важность и ценность величайшей жертвы в жизни любого человека. Они унаследовали его силу и веру, а ей осталась только пустота, холод и кромешный мрак. Все получили то, что хотели — он прошел избранный им путь ниндзя до конца и отдал жизнь за него, а его последователи и почитатели обрели мученика и кумира, чьему имени суждено было навечно остаться в хрониках мира шиноби и стать синонимом божественности, мудрости и самопожертвования. Все, кроме нее. Потому что в этом чудесном мире, где правили мечты, идеалы и возвышенные цели, не было места для ее эгоистичной жадной любви. Не было места для нее. Она шагнула вперед, не глядя себе под ноги, и совершенно не думая о том, что последует за этим шагом. В мире, жившим прекрасным будущим, дарованным ему ценой жизни Хаширамы, она больше не могла дышать отравленным и сладким воздухом прошлого, имевшего для нее единственную неоспоримую ценность и не способного сравниться с любыми обещаниями грядущего. В лицо падающей женщине дохнуло все усиливающимся холодом, но она уже не видела ни приближающейся земли, ни смазанных в единое целое огней деревни. И потом когда вдруг сила притяжения, что влекла ее вниз, изменила свое направление, а ее грудная клетка возмущенно охнула от ощущения перехвативших ее рук, Мито даже не сразу поняла, что произошло. Лишь позже, когда они с поймавшим ее Тобирамой вновь оказались на каменной голове Первого Хокаге, откуда она спрыгнула, рассыпавшиеся кусочки мозаики в ее голове вновь встали на свои места. — Ты никак не оставишь меня в покое? — хмуро спросила она, отстраняясь от него и обхватывая себя за плечи. — Ты ведешь себя, как капризное дитя, Мито, — покачал головой он. — Это недостойно тебя. Она коротко сверкнула глазами в его сторону, на секунду став такой же ослепительно прекрасной, как прежде. Несмотря на то, что свежесть молодости уже оставила ее черты, зрелость ее была терпкой и насыщенной, как хорошее вино — имея другие оттенки и другой вкус, ее красота все еще была при ней. Даже изломанная горем и высушенная своей болью, Узумаки Мито стояла на голову выше большинства женщин, что Тобирама когда-либо встречал в своей жизни. И тем тяжелее ему было видеть вдову своего брата в таком состоянии. — Я хочу побыть одна, — проговорила она, не глядя на него. — Оставь меня. — Только ты можешь вести себя так самоуверенно после того, как пыталась покончить с собой, — раздосадованно качнул головой он. — Неужели ты думала, я оставлю тебя без присмотра? — Может, я хотела проверить, насколько хорошо ты справляешься с задачей? — дернула плечом женщина, но он ни на грош ей не поверил. Он видел пустоту в ее взгляде в тот момент, когда они приземлились на каменную макушку Хаширамы — и досаду, быстро пришедшую ей на смену. Это было вполне в духе Узумаки Мито — злиться из-за того, что ей не дают наложить на себя руки. — Мне нужно кое-что показать тебе, — произнес он. — Идем со мной. — Нет, — мгновенно отреагировала она, и Тобирама почувствовал, как внутри плеснуло жгучим раздражением. Невыносимая женщина — он мог только поражаться терпению своего брата. — Как будто я правда собирался тебя спрашивать, — поморщился он, а потом, положив ладонь ей на плечо, перенес и ее, и себя внутрь заброшенных лабораторий в Скале Хокаге. Здесь, судя по всему, никого не было со дня нападения на деревню — по крайней мере, никого, кто хотел бы выдать свое присутствие. В нос женщине ударил затхлый теплый воздух, и она невольно закашлялась, прижав руку, укрытую мягкой тканью рукава, к губам. — Все в порядке? — услышала она голос Второго и сперва решила, что он обращается к ней, но потом поняла, что на самом деле этот вопрос был адресован человеку, склонившемуся над старым лабораторным столом. Мигающий свет масляной лампы отражался в его круглых очках, и сперва Мито даже не узнала его, но потом Акайо заговорил: — Да, все в порядке. Мы готовы. — Хорошо, — кивнул тот, серьезно сдвинув брови. Потом снова обернулся к подобравшейся и ничего не понимающей Мито и, положив руки ей на плечи, склонился к самому ее лицу: — Я работал над этой техникой несколько месяцев, и только боги знают, сколько законов этики и физики мне пришлось попрать, чтобы добиться ее завершения. И потому, если хоть кто-нибудь узнает о том, что сегодня здесь произошло, в опасности окажется не только моя репутация, но и доброе имя Конохи. Она ничего ему не ответила, но по ее красноречивому взгляду он догадался, что Узумаки нет никакого дела до доброго имени Конохи. Не теперь. — Ладно, — сдался он, отпуская ее. — Подожди здесь, пока я не вернусь. И ради богов, Мито, не делай никаких глупостей хотя бы две минуты, хорошо? Она недовольно поджала губы, но ничего не ответила, и Тобирама, поняв, что едва ли ему удастся добиться большего, оставил свою несговорчивую невестку в компании Акайо, сам скрывшись в соседнем помещении. Как только он вышел, Мито опустилась на один из стоявших неподалеку табуретов, склонив голову и закрывшись от Учихи волной спутанных темно-алых волос. Тот, впрочем, не пытался ее разговорить или подбодрить, лишь следя краем глаза за тем, чтобы в ловких пальцах Узумаки не оказалось какого-нибудь случайно затерявшегося здесь медицинского инструмента. Саму Мито его внимание раздражало и забавляло одновременно. Все происходящее она воспринимала исключительно как досадную задержку на пути к своей четко поставленной цели. Что бы там ни приготовил Тобирама и какими бы словами ни собирался убеждать ее, она уже все для себя решила. Призраки не должны жить среди людей и раздражать их своим навязчивым нежеланием прощаться с прошлым. Тобирама вернулся спустя пару минут — он дышал тяжело, с присвистом, и от него ощутимо пахло озоном. Он кивком указал на комнату позади себя и зачем-то добавил: — Я поставил внутри звуконепроницаемый барьер, так что ни о чем не волнуйся. Мито сперва хотела проигнорировать его, но потом в ней слабо трепыхнулся интерес. Какое дзюцу могло так подействовать на Второго Хокаге и для чего вообще была вся эта секретность? Заброшенная лаборатория, давно вышедший на пенсию Учиха Акайо, знаменитый своими сомнительными экспериментами, глубокая ночь, звуконепроницаемый барьер и предупреждение Тобирамы о том, что ей следует держать рот на замке, что бы она сейчас ни увидела. В былые годы Мито бы уже изнемогала от нетерпения, но даже сейчас ей удалось почувствовать что-то сродни вежливому любопытству. Открыв дверь, она вошла в еще более тесное и скупо освещенное помещение, и, если бы ее глаза уже не привыкли к темноте, она бы, возможно, и не увидела человека, стоящего около наполовину задернутой больничной шторкой кушетки. В нос Узумаки ударило густым запахом земли и тлена — и витавшим над всем озона. — Жизнь моя, это ты? От звука этого голоса все внутри нее перевернулось — словно кто-то со всего размаху вогнал в изодранную мякоть ее души совковую лопату, намереваясь выдрать по-живому целый кусок. Она пошатнулась и едва не упала, инстинктивно ухватившись за стену. Он подошел ближе, позволив неверному свету чадящей лампы окатить его тело и лицо. Его кожа шелушилась и отставала мелкими чешуйками, словно после ожогов, а глаза казались совершенно черными из-за темно-серого цвета белков. От него пахло могилой и сухими кладбищенскими цветами, и женщина готова была поклясться, что видит осыпающиеся с его волос струйки пыли. — Хаши... — выдохнула она, глядя на него широко раскрытыми, потемневшими от шока глазами. — Это правда ты? — Это... правда я, — с некоторым сомнением подтвердил он, по одной подняв свои руки с удивлением вглядевшись в них. — Прости меня. — За что? — едва слышно пробормотала Мито, все еще пребывающая где-то за гранью шока. Он подошел ближе, и она вдруг испытала странное желание отпрянуть назад — это была неосознанная, инстинктивная реакция живого существа, столкнувшегося с чем-то настолько неправильным. Настолько мертвым. Но женщина все же не двинулась с места. Потому что, подавляя первобытные инстинкты, в ней поднималось и что-то другое — настолько сильное и горячее, что под его напором отступал и здравый смысл, и всякий страх. — За то, что вернулся к тебе таким, — ответил Хаширама, проведя ладонью по ее щеке. Его ладонь была сухой, а кожа на ней крошилась, как облупившаяся глина. — О, Хаши... — тихо выдохнула она, и ее золотые глаза наполнились слезами. Эмоции переполнили ее грудь — женщине захотелось кричать. Кричать обо всей той боли, которую она вынесла за эти несколько месяцев без него. Которая клубилась у ее горла, обжигала и требовала выхода. Все то, что она так долго держала в себе, все то, что порой ненароком изливалось на тех, кто не хотел или не мог оставить ее в покое — все то, во что превратилась ее убитая гниющая любовь, что поработила ее душу и разум. Все это подкатило к ее губам, стеклянными осколками раздирая горло, но так и не вырвалось наружу. А когда она заговорила, ее голос был тихим и севшим, словно бушевавшая внутри нее буря выжала из него все соки: — Мне все равно… Будь ты хоть призраком, хоть восставшим мертвецом… Это ведь… все еще ты. Медленно, словно сама себе не веря, она подняла руку и прикоснулась к его лицу, ощущая, как его сухая — слишком сухая — кожа рвется и сыпется под ее пальцами. А потом поднялась на цыпочки и поцеловала его. Ее губы, влажные и нежные, коснулись его, твердых и пахнущих землей, но женщина ни на секунду не остановилась, запуская пальцы в рассыпающиеся пылью волосы Хаширамы и углубляя их поцелуй. Он отстранил ее сам — мягко, но настойчиво. — Не нужно, — тихо произнес мужчина. — Я чувствую... Это тело не мое. Оно... оно похоже на погребальную марионетку клана Акасуна из Страны Ветра. Я умер, душа моя. — Я знаю, — подтвердила она, опустив голову и облизывая пересохшие после их поцелуя губы. — Это дзюцу Тобирамы, верно? — помолчав, спросил он. — Он все-таки его закончил. — Да. Да, это он сделал. Руки Мито безвольно упали, и она отступила на пару шагов назад. Чувства душили ее изнутри. Зачем Второй сделал это? Зачем вернул его? Надеялся, что если Хаширама оттолкнет ее своими руками и будет внушать, что она должна жить дальше без него, то это поможет? Если так, то катились бы они оба к черту. Великие Хокаге со своими великими идеями, каждая из которых ранит ее все больнее. — Ты плачешь? — мягко спросил он, глядя нее с неизбывной нежностью и тоской. — Какая разница, — дернула головой она, закусив губу и отвернув голову в сторону. — Не плачь, любовь моя, — кротко попросил Хаширама. — Я бы все отдал за право снова касаться и любить тебя, но разве я могу? Разве могу — таким? Источающий забвение, скованный цепями посмертья и приведенный в этот мир чужой неправедной волей? Могу ли я дотронуться до тебя, такой полной жизни и огня, такой нежной и трепетной, такой уязвимой — вот этими руками мертвеца? — Мертвец и призрак, — хрипло выдохнула она, и усмешка дернула ее губы. — Отличная пара. Так ли много осталось во мне живого? Она, согнув в локте, подняла левую руку, позволяя длинному рукаву ее одеяния соскользнуть вниз, обнажив деревянный протез. Мито услышала, как Хаширама шумно рвано выдохнул — а потом снова приблизился, двумя руками обхватив ее искусственное предплечье, исподволь иссеченное и изборожденное острым лезвием куная. Теперь она могла делать это с собой, не чувствуя боли — и не пугая Айко. Своего рода компромисс и ее способ все же исполнить данное дочери обещание. — Что случилось? — тихо спросил Хаширама, и она ощутила вдруг, как к запаху холодной искрящейся чакры Тобирамы, что все еще висела в воздухе после того, как он активировал свое дзюцу, добавляется что-то еще. Что-то более густое и сильное, древнее и могучее — что-то, чему даже смерть не была помехой. — Когда... Когда пожары прекратились и нам удалось перегруппировать основные силы... — Я спросил не об этом, — покачал головой он. — Мне неинтересно, что случилось в деревне. Мне важна только ты. — Тебе… неинтересно? — не поверила она. — Но… но почему? — Потому что теперь Коноха принадлежит новому поколению, — безо всяких колебаний отозвался мужчина, глядя ей в глаза. — Я исполнил долг Хокаге, отдав за деревню свою жизнь, и то, что с ней будет дальше, это забота тех, кто пришел после меня. Мои земные дела больше не тяготят и не связывают меня. Но ты — ты, любовь моя, совсем другое дело. Ни смерть, ни время, ни боги, ни демоны не изменят того, что я чувствую к тебе. И пусть я всего лишь рассыпающаяся на кусочки развалина из глины и пепла, то немногое, что есть в этом теле живого, тянется к тебе так сильно и настойчиво, что я почти готов взвыть от отчаяния и досады. Если бы я мог… Если бы только мог… Мито тихо охнула, замерла на несколько мгновений, а потом положила обе руки на свой пояс. Под изумленным взглядом Хаширамы она распустила его и позволила своим раскрывшимся одеждам сползти с ее плеч на прохладный земляной пол. — Это... мертвое тело слишком хочет считать себя живым. И реагирует так, как мертвому не положено, — мягким, чуть севшим голосом произнес мужчина, посмеиваясь над самим собой и неосознанно сжимая кулаки. — Зачем ты... — Быть может, ты и мертв, — произнесла Мито. — Быть может, ты лишь тень в глиняной оболочке. Мне все равно. Все эти бесчисленные ночи я мечтала о том, чтобы ты коснулся меня, чтобы обнял, чтобы стал со мной единым целым. — Он видел мерцающие дорожки от слез на ее щеках, и ее алые волосы, прилипшие к белой коже, походили на глубокие раны, полные живой горячей крови. Огонь пылал в ее золотых глазах, и тело ее, переполненное томлением и желанием, было словно бы телом самой богини любви, в своей бесстыдной наготе дерзко бросающей вызов смерти. — Но Мито... — растерянно пробормотал Хаширама, не находя, однако, в себе сил отступить и увеличить расстояние между ними. — Как можешь ты желать меня такого? Как можешь не наполняться отвращением и страхом перед этой мертвой высохшей плотью? Разве я не отвратителен тебе? — О любовь моя, — нежно произнесла она, взяв его лицо в ладони. — Мне отвратителен мир, где нет тебя, каким бы прекрасным он ни был. Разве не говорили мы, что любовь может быть чудовищной? Может быть монстром, попирающим своими когтистыми лапами нормы и мораль? Я люблю тебя. Я хочу тебя. Или ты все еще не веришь мне? Он замер всего на мгновение, обвитый ее руками, окутанный шелком ее волос и запахом ее восхитительного, манящего тела. А потом ответил на ее ласки, стиснув жену в объятиях, ощущая всем своим естеством, как насыщается ее безудержной сладостной энергией и как иссохшие его чресла наполняются влагой и жаром. Она вознеслась над ним, как полноводное облако над истосковавшейся по дождю землей, и он впитывал ее соки, ее настойчивые ласки, ее стоны и ту суетную нетерпеливость, с которой она двигала бедрами, наполняясь ею, как сосуд молоком. И когда она вдруг замерла, пронзенная удовольствием, что судорогой изогнуло ее хрупкий позвоночник, он последовал за ней — не телом, но словно бы разумом, окаченным горячечной волной столь дивной и могущественной силы, что на несколько секунд Хашираме показалось, что он воскрес и от макушки до пят вернулся в мир живых. И когда она, задыхаясь и все еще подрагивая, обмякла на нем, он прижал ее к своей широкой груди и мог поклясться, что никогда еще его давно остановившееся сердце не стучало так шумно и сильно. Они лежали молча несколько минут, прижавшись друг к другу, остывая и не в силах разорвать воцарившуюся блаженную тишину. Словно заговорить означало разрушить чары, что опутали их обоих и позволили забыть о том, что существовало за пределами их ложа. — На что похоже посмертье? — наконец спросила Мито, водя пальцем по его груди, на которой от движений ее руки оставались неглубокие борозды, словно в сухом песке. — Мне кажется... Оно для всех свое, — задумчиво отозвался Хаширама, поудобнее перехватив ее и наполняя легкие запахом ее разгоряченной кожи и рассыпавшихся вокруг них волос. — Для меня оно было похоже на водопад... Водопад, что словно бы замер на краю света и тянется во все стороны, обрываясь в бездну, полную тумана. Я не видел там солнца, но небо было золотого цвета, как после заката — и чем дальше от водопада, тем темнее и гуще. — Красиво, — тихо прошептала она. — Но разве... разве ты никого не видел там? Никого, кто ушел до тебя? — Нет, — покачал головой он. — Но я... я многое знал, когда находился там. Столь многое, что сейчас оно просто не вмещается у меня в голове. Это место... словно бы существует вне времени и пространства. Отзвуки всего, что происходит на земле, там звучат одновременно. Мне... сложно объяснить это. — Ничего, — кивнула она. — Говори. Я хочу слушать. — Я слышал три зова одновременно — твой и еще два, из времен, много удаленных от твоего. Там я уже побывал, и когда оставлю и тебя, буду готов двигаться… дальше. — Дальше? — нахмурила брови Мито. — Куда... дальше? — Не знаю. Не помню. Быть может, в следующую жизнь? — Он мягко улыбнулся, пересыпая в пальцах пряди ее алых волос. — Я рассыплюсь на множество звездных осколков, и моя душа соберется заново в другом месте. Я стану кем-то иным... наверное. — И ты... забудешь меня? — с замирающим сердцем спросила она. Хаширама ответил не сразу, но когда заговорил, голос его был полон силы и уверенности: — Я забуду эту жизнь. Я забуду мир шиноби, Коноху, войну и все свои сожаления. Я забуду боль от лап Всемирного леса, что рвал меня на куски. Я забуду людей, ради которых стоял на коленях и захлебывался в крови. Но я никогда — слышишь, никогда! — не забуду тебя. Он почувствовал, как Мито пробило дрожью и как, съежившись у него на груди, она заплакала, давя глухие рыдания и вжимая голову в плечи. — Ну же, не плачь, жизнь моя, — ласково произнес он. — Ты не одна. Ведь он все еще с тобой, правда? — Кто? — давясь слезами, спросила она. — Мадара, — улыбнулся Хаширама. — Он, конечно, натворил немало дел, но если ты прогонишь его от себя, он сделает много хуже. В том будущем, откуда меня призывали, слишком много черного цвета, словно его боль выплеснулась на мир, подобно краске на холст. Лишь тебе под силу остановить это. Прости его и скажи, что я тоже прощаю. Мито медленно подняла ошеломленное и пристыженное лицо и села на кушетке, на которой они лежали. Укрывшись волосами, она угрюмо смотрела на собственные сжатые кулаки — один шарнирный, деревянный, другой живой, из плоти и крови. — Ты знаешь, — почти беззвучно выдохнула она. — Да, — подтвердил он, тоже садясь. — Теперь знаю. — Прости меня, — прошептала женщина, мотнув головой. — Прости, что не сказала тебе. Он взял с меня обещание... Он обещал, что найдет способ все исправить. — Мито, его способ страшен, — покачал головой Хаширама, снова становясь очень серьезным. — Его путь вымощен чужими смертями и болью, которой не заслужил ни один человек на свете. Останови его. Пообещай мне, что ты остановишь его. — Но я... Я... — У нее задрожали губы. Как она могла сказать ему, что еще час назад собиралась покончить с собой, вычеркнув себя из истории этого мира и позволив тому захлебнуться в собственных сожалениях и грехах? — Ты единственная, кому это под силу, — проникновенно произнес мужчина. — В тебе... в тебе куда больше силы, чем ты думаешь. И он послушается. Послушается, когда узнает, что я тоже этого хотел. Но нужно действовать быстрее. Он уже слишком глубоко ушел во мрак, и тебе будет не так просто вернуть его назад. Но я верю в тебя. И в него. И я... буду ждать вас. Если это будет в моих силах, я буду ждать вас на кромке водопада на краю света. Я люблю вас. Всегда помни об этом. — Хаши... — На ее глаза снова навернулись слезы, потому что Мито поняла, что он прощается. — Я буду рядом с тобой каждый миг твоей жизни, каждый вдох и выдох, каждый удар твоего сердца. В солнечном свете, в теплом ветре, в листьях, что запутаются в твоих прекрасных волосах. Я не оставлю тебя, и, чтобы почувствовать мою любовь, тебе нужно будет лишь закрыть глаза и поднять лицо к небу. Я всегда буду с тобой. — Хаширама бережно, с невероятной любовью провел пальцами по ее щеке, потом нежно поцеловал ее в лоб и, не давая ей расчувствоваться и снова заплакать, добавил: — А теперь мне нужно поговорить с Тобирамой. Попроси его войти ко мне. Она не смогла ему противиться — не этому взгляду и не этому голосу. Просто кивнула и, неуклюже закутавшись в однажды сброшенные одежды, направилась к выходу из комнаты. — Хаши, — тихо позвала она, обернувшись уже на пороге. — Да, жизнь моя? — улыбнулся он, тоже успевший одеться и снова стоявший на ногах в центре комнаты. — Я натворила много глупостей. Я была жестока к тем, кто этого не заслуживает, потому что мое горе почти лишило меня разума. Но я… я постараюсь все исправить. Я хочу верить, что еще не поздно. — Сила духа, что, казалось, уже навсегда оставила женщину, теперь снова ярко сияла в ее глазах. У Узумаки Мито была своя воля огня — не связанная напрямую с Конохой, но не менее пылкая и жгучая, чем та, которая заставила ее мужа принести себя в жертву ради своих людей. — Мы еще обязательно встретимся, Мито. Но не торопись ко мне, ладно? Боги, как же она любила эту улыбку. Эти глаза, руки, плечи — все это тело. Как любила этот голос и то солнце, что горело в его груди. И если ради того, чтобы снова стать его и назвать его своим нужно было подождать каких-то несколько десятков лет — что ж, она могла это сделать. Теперь, когда точно знала, что ждет не напрасно. — Ладно, — выдохнула женщина, опустив лицо и улыбнувшись, кажется, впервые за целую вечность. Мы с тобой еще обязательно встретимся.

~ * * * ~

Берег реки был окутан розовой дымкой цветущих деревьев — опадающие лепестки укрывали играющую бликами на солнце синеву и казалось, будто Накано, словно стеснительная девушка, с головой укрылась шелковым покрывалом. Здесь, за пределами Конохи, ее берега превращались для местных в излюбленное место для пикников. Чем теплее становилось на улице, тем чаще здесь можно было встретить какую-нибудь шумную разношерстную компанию, расстелившую на траве несколько одеял и разложившую на них завернутые в виноградные листья рисовые пирожки и сладости. Эта весна не стала исключением, и с той ветки, на которой, свесив одну ногу вниз, сидел Мадара, была хорошо видна молодая семья, чьи негромкие веселые голоса гармонично вплетались в журчание воды, шелест молодых листьев и заливистое пение птиц. Молодая пара, кажется, не могла наглядеться друг на друга, и их страстным, порой почти выходящим за рамки приличий объятиям не мешал заметно налитой живот девушки. Судя по всему, она была месяце на пятом, а значит радостное событие произошло уже после нападения на Коноху. Мадаре девушка была не знакома, но, судя по характерным особенностям ее внешности, она принадлежала к клану Учиха. Как и ее спутник. Учиха Кагами, чье миловидное лицо, выдающиеся способности и чуткий заботливый нрав тревожили умы многим девушкам Конохи, остановил свой выбор на девушке, которую знал с детства и которая жила с ним в соседнем доме. Они оба принадлежали к одному и тому же клану, но не были связаны очевидным родством, а потому, когда объявили о своем желании быть вместе родителям, те не возражали. Кагами и его молодую жену сроднили похожие взгляды на мир и будущее рода Учиха, а также тот факт, что они много лет кряду здоровались по утрам, когда по одной и той же улице шли в Академию. И именно после вражеского вторжения в Коноху и гибели Первого Хокаге молодой человек осознал, что некоторые вещи не стоит откладывать на потом или считать недостаточно важными и значительными в данный конкретный момент жизни. Они поженились в конце сентября, не найдя ровным счетом никаких причин этого не делать, и с тех пор в жизни Кагами началась совершенно новая пора, захватывающая и оглушающая своей новизной и предвкушением. Мадара узнал обо всем этом, допросив под гендзюцу нескольких членов их клана — тех, что показались ему самыми безобидными и внушаемыми. Он вернулся в Страну Огня совсем недавно, но не собирался больше откладывать исполнение своего плана в долгий ящик. Мужчина отдавал себе отчет в том, что Кагами узнает его, каким бы дзюцу маскировки он ни воспользовался, а сила глаз молодого Учихи могла стать настоящей проблемой при столкновении с ним в открытом бою. И даже если бы Мадаре удалось одержать верх — а в этом он почти не сомневался, — последствия такой схватки были бы слишком очевидны, привлекли много ненужного внимания и могли бы рано или поздно вывести вездесущих АНБУ Конохи на его след. А приводить в исполнение свой план, имея на хвосте человека вроде Сенджу Тобирамы, стало бы совсем проблематично. Именно поэтому Мадара приближался к Кагами в тех исключительных случаях, когда тот был расслаблен и спокоен, а его шаринган мирно дремал и не мог предупредить его о надвигающейся опасности. Ведь, в отличие от сенсоров, вроде того же Второго Хокаге, Кагами становился всевидящим и опасным, лишь когда его глаза меняли свой цвет. В остальное же время, не концентрируя чакру и не ожидая нападения, он оставался простым шиноби, чьи обостренные вытренированные чувства все-таки можно было обмануть. Его прелестная беременная жена должна была стать той самой гарантией, что шиноби не станет делать глупостей и позволит Мадаре погрузить себя в гендзюцу и увести. Поэтому и время, и место были выбраны неспроста, и Учиха теперь выжидал нужного момента, иногда окидывая окрестности взглядом ало-черных пробужденных глаз и убеждаясь, что им никто не помешает. Осень мужчина провел в Стране Ветра. Слова умирающего Изаму о том, что Казекаге и девица Яманака знают о том, что он жив, не на шутку его встревожили. Он не мог допустить, чтобы ему помешали, но главное — чтобы его тайна всплыла наружу прежде, чем он сам будет готов объявить о себе. Пока Изуна все еще хозяйничал в его голове, изредка успокаиваясь под действием лекарств и легких наркотиков, Мадара был не готов вернуться в большой мир и встретить лицом к лицу те неминуемые последствия, что это возвращение ему сулило. После событий в Долине Завершения его возвели в ранг величайших злых гениев современности, приписывая ему по сути ничем, кроме собственной злобы и зависти, не обоснованное желание уничтожить Коноху. Не стоило сомневаться, после всего, что и так пришлось вынести этой деревне за прошедший год, никто из живущих в ней не будет тратить время на то, чтобы свести концы с концами и выяснить правду. На него просто начнется охота, безжалостная и бескомпромиссная. Охота, которой было не место в его планах. Именно поэтому сперва он решил отложить похищение Кагами и последующую планируемую операцию по пересадке себе его глаз и сосредоточил все свое внимание на устранении потенциальной угрозы. В Стране Ветра, охваченной военной лихорадкой, царила гнетущая атмосфера недоверия и паранойи — в каждом мало-мальски значимом поселении можно было встретить отряд угрюмых шиноби в светлых одеждах. Смуглые и белокожие, они с одинаковым подозрением косились на любого чужака, кто проходил мимо — особенно если говор и внешность выдавали в нем иноземца. Одно такое столкновение стоило Мадаре испорченного вечера и вынужденной ночевки в пустыне под открытым небом — шесть трупов с протекторами Скрытого Песка на центральной улице маленькой деревушки как-то не располагали ее жителей к гостеприимству. В иные разы, впрочем, удавалось обходиться без крови, используя только гендзюцу или маскировочные техники, позволявшие сливаться с толпой. Прибегать к таким уловкам, однако, Мадару вынуждало не милосердие и желание избежать ненужных жертв, а вполне рациональное суждение, что, оставляя за собой реки крови, он привлечет ненужное внимание Суны. Порой мужчина даже испытывал что-то вроде разочарования и неудовлетворенности, когда скрывался от очередного отряда песчаников вместо того, чтобы испытать их на прочность и позволить им станцевать для его удовольствия. С другой стороны, Изуна тоже жаждал чужой крови, и видеть досаду на его безглазом мертвом лице было в таких случаях небольшим, но все же утешением. Добравшись наконец до деревни Скрытого Песка, Мадара потратил еще несколько недель для того, чтобы составить представление об обычном распорядке дня Казекаге, а также определить слабые места в его охране и защитных техниках. Нападать на Каге в его резиденции посреди бела дня, когда он был окружен высококлассными шиноби и сам пребывал в полной боевой готовности, было чревато последствиями — да и сам по себе такой безрассудный поступок поставил бы под сомнение главную цель всего этого похода. Мадара бы не смог справиться с элитой Суны, не раскрыв себя, а, раскрыв себя, он терял единственную причину убивать Казекаге. Поэтому действовать следовало тихо и незаметно, до самого последнего момента выжидая, подобно засевшему в засаде хищнику. Один прыжок, один удар — и обратно в тень, оставив этим недоумкам самим гадать, что же случилось с их возлюбленным главнокомандующим. Конечно, Учиха не мог не вспоминать битву при озере Амэ. Если бы он тогда сосредоточил свои усилия не на убийстве спящих в лагере, а на Рето, что сумел каким-то невероятным образом ускользнуть из хватки Хаширамы, все было бы давно кончено. И, возможно, шиноби в красном никогда бы не подошли к стенам Конохи, а его старый друг все еще был бы жив и продолжал упрямо навязывать окружающими свои наивные представления о чести и истинных связях между людьми. Это полотно было сплетено из десятков решений и их последствий, и не все из них были на его совести. Все они могли поступить иначе, каждый мог сделать другой выбор и свернуть с той тропы, что привела их в тот злополучный августовский день, когда Скрытый Лист объял огонь, а ветви Всемирного леса насытились человеческой кровью. Но они этого не сделали, и мир, в котором они все оказались, принял уродливые гротескные очертания. И его надлежало исправить. Девица Яманака, как выяснилось, тоже жила в Скрытом Песке. Лишившаяся своего господина после нападения на Коноху, она какое-то время бессмысленно тыкалась туда-сюда, как слепой щенок, а потом ее прибрала к рукам секретная служба Казекаге, которому пришелся весьма по вкусу необычный дар молодой телепатки. Яро повиновалась ему без охоты, но из-за того, что ее жизнь после гибели Хьюга потеряла под собой всякую опору, выбор у нее все равно был невелик. За годы жизни в тени Хидеши молодая женщина неплохо научилась имитировать человеческие эмоции и примерно понимала, чего от нее ждут в том или ином случае. И хотя новые товарищи считали ее странной и не от мира сего, Яро удалось затеряться среди прочих и не привлекать к себе больше внимания, чем следовало бы. Казекаге рассчитывал, что у нее все еще остались ментальные связи с порабощенными ее печатями шиноби Конохи, однако Яманака на все его попытки завести об этом разговор либо отвечала неопределенно и туманно, либо и вовсе отмалчивалась и выводила его из себя своим пустым русалочьим взглядом, который мог означать что угодно. По вечерам, возвращаясь со службы, Яро ни с кем не говорила и никуда не заходила по пути. Ее дорога, повторяемая изо дня в день, шла по практически идеально прямой линии, словно бы Яманака не видела для себя причин растягивать ее ни ради красочных пустынных закатов, ни ради разглядывания витрин, ни ради банального желания поразмыслить на ходу. Она практически ни на что не реагировала, ничто не привлекало и не задерживало на себе ее внимания, и лишь иногда, случайно увидев в толпе какого-нибудь высокого длинноволосого мужчину в светлом кимоно, она замирала, вся подбираясь и начиная напряженно, как собака, втягивать воздух, раздувая тонкие крылья носа. Но потом, когда Яро осознавала, что ошиблась, ее плечи поникали, а лицо искажалось мучительным страданием, присущим всем бессловесным или не осмысляющим себя созданиям, для которых чувства подобны неконтролируемой и пугающей приливной волне. Она жила в небольшой квартирке под крышей, окна в которой ютились под самым потолком и иногда вовсе не пропускали внутрь света, занесенные песком. Мадара знал, что за ней ведется круглосуточное наблюдение — не только потому, что чудачка Яманака могла выкинуть что-то опасное для себя или окружающих, но и потому, что до сих пор шла война и Яро была той козырной картой, которую Казекаге собирался приберечь напоследок. Учиха и сам порой подбирался к ее жилищу, скрывая свою чакру и прячась от посторонних глаз, и отмечал смены охранявших ее патрулей. И в один из подобных вечеров — зимних, песчано-вьюжных, пронизывающе-ледяных — в его голове оформился окончательный план действий. В тот день Яро, не изменяя своим привычкам, преодолела путь от штаба секретной службы Казекаге до своей квартиры за семнадцать с половиной минут. Плюс лишних пятнадцать секунд, чтобы разминуться в подъезде с соседкой. Это было неприятно, но не критично — можно было вернуться в привычный ритм, ополоснув руки не четыре раза, а всего три. Яманака большое внимание уделяла дисциплине и точности. Это помогало держать себя в рамках, помогало придавать своему существованию важную осмысленность и цельность. Пока она двигалась по четко проложенному маршруту, никуда не отступая и не сбиваясь с шага, ее жизнь была понятной, предсказуемой и не вызывала в ней той паники и отторжения, что раньше. Раньше ее маршрутом был Хидеши — его желания, прихоти и приказы. Она жила тем, чем жил он, она позволяла ему вести себя за руку сквозь этот пугающий и угнетающий ее мир людских эмоций и требований. Его смерть разбила ее на тысячу маленьких осколков, и лишь благодаря Казекаге, который помог ей нащупать твердую почву под ногами, она не забилась в какой-нибудь угол, сжимая разрывающуюся от чужих воспоминаний и мыслей голову. Что, в конце концов, может быть хуже — не понимать людей и испытывать гадливость к их необоснованным всплескам эмоций, но быть вынужденной раз за разом пропускать их через себя, чтобы тебя не считали бесполезной и не вышвырнули вон? Поднявшись на свой этаж, Яро вставила ключ в замок и привычно повернула его, но неожиданно это простое действие обернулось коротко стрельнувшей болью в запястье, когда ключ, несмотря на ее усилие, вообще не двинулся с места. Зато от оказанного на дверь давления последняя приоткрылась сама. Яманака какое-то время стояла в ступоре — не от страха или волнения, а просто потому, что произошедшее настолько не укладывалось в ее привычный распорядок, что она просто не знала, как ей следует на него реагировать. Наконец она заставила себя войти внутрь и буквально у самого порога споткнулась о перегородившее коридор тело. В ее памяти, сумрачной и в последние месяцы все менее надежной, всколыхнулись давние воспоминания — дворец в Скрытом Водопаде, лунная ночь и мужчина с яркими зелеными глазами, от которого сильно и густо пахло кровью. Но тот мужчина был мертв — по крайней мере, так ей казалось. Разве могли мертвецы подниматься из могилы спустя столько лет? Несмотря на то, что это звучало достаточно логично, в ее душе липким слизнем шевельнулся страх. Страх животного, учуявшего в воздухе запах хищника. Сам того не зная, тот, кто пришел к ней в дом, пробудил в ней то, что она считала давно забытым и похороненным. И заставил испугаться ту, что, казалось, не ведала страха. Но на самом деле у того, кто стоял посреди ее спальни с окровавленным кунаем в руках, глаза были темно-серого, почти черного цвета. Такими они были всего секунду — прежде чем расцвести кровавым узором, увлекающим ее за собой. Она глухо зарычала, сопротивляясь, и сама метнулась вперед, на опережение — покинула собственное тело до того, как оно перестало ей подчиняться, перескочив в голову того, кто стоял напротив. Он никак не мог этого ожидать, просто не мог представить, насколько прыткой она может быть. А потому не уклонился, не смог блокировать и ухнул в тенета ее дзюцу переноса разума, как подбитый коршун. Очутившись внутри разума Мадары, Яро с интересом огляделась по сторонам. Ей еще не доводилось овладевать таким сильным шиноби — она даже не подозревала, что такого уровня способности вообще существуют. Она чувствовала, что способна на что угодно, что не существует никаких границ, что ее голосу и воле подвластно и небо, и суша. Впервые с того момента, как на ее жизненном пути повстречался Хьюга Хидеши, Яро столкнулась с чем-то настолько чудовищно прекрасным. Сердце ее застучало быстрее, и Яманака сама не осознавала, что ее губы изогнула широкая восхищенная улыбка, больше похожая на оскал. Вот он, ее новый маршрут, вот человек, которого она могла бы возжелать так же страстно, как однажды желала Хидеши. За ее спиной раздалось тихое, словно бы змеиное шипение. Инстинктивно дернув головой, Яро, по-прежнему находящаяся в теле Мадары, никого не увидела. Звук меж тем сместился в пространстве, снова оказавшись позади. Он нарастал, становясь похожим на электрические помехи, и скоро Яманака не слышала ничего, кроме него. А потом на ее плечо легла чья-то рука, и молодая женщина вдруг осознала, что чувствует это прикосновение не физически, а как если бы кто-то прикоснулся к самой ее сути, к ее обнаженному, выдернутому с насиженного места разуму. Она увидела его слишком поздно — наполовину разложившийся труп с провалами вместо глаз, но с изумительно острыми зубами. Яро завопила в голос, отбиваясь от невидимого противника, но ей некуда было деться из той ловушки, в которую она сама себя загнала. Он вгрызался все глубже, разрывая ее на части, уничтожая ее сознание, как если бы оно было просто куском свежего мяса. Последним, невероятным усилием воли ей удалось вырваться, метнуться обратно в свое обмякшее тело. Она кричала и кричала, визжала, как сумасшедшая, вытаращив глаза и вцепившись до крови в собственные плечи. Даже когда Мадара подошел к ней и присел на корточки рядом, с интересом склонив голову, она продолжала кричать. Ее надрывный голос стих, лишь заглушенный забытьем гендзюцу. Накладывать на нее технику было все равно, что заново заполнять наполовину прохудившийся сосуд — то немногое, что уцелело от ее разума, забилось на самое дно ее существа, отказываясь реагировать на какие-либо внешние раздражители. Та, кто много лет навязывала свою волю окружающим и манипулировала десятками людей, внушая им мысли и желания, глубоко противные их природе и убеждениям, сама превратилась в послушную, не способную к какому-либо сопротивлению марионетку. И в этом Учиха видел какую-то ироничную справедливость. О дальнейших событиях в Скрытом Песке ходило множество разных слухов. Рассказывали, что одна из подчиненных Казекаге лишилась рассудка — сперва убила шиноби, приставленных к ней для наблюдения и охраны, а затем, до того, как о ее поступке стало известно, пробралась в дом самого Рето, подчинив себе разум оберегавших его ниндзя. Говорили, она пыталась зубами оторвать кусок мяса от шеи Первого Казекаге, когда их нашли. Никто так и не узнал, почему она сделала то, что сделала, а когда специалист соответствующего профиля попытался заглянуть к ней в голову, то не смог там ничего разобрать, словно бы само ее сознание было искалечено задолго до того, как он к нему прикоснулся. Остаток своей жизни эта куноичи провела взаперти в доме умалишенных, и доктора говорили, что иногда, в особо ясные лунные ночи, она начинает кричать не своим голосом, и тогда, среди ее воплей, можно различить слова. «Глаза! У него нет глаз!» Мадара остался собой доволен — а более всего тем, что ему в кои-то веки удалось переиграть Изуну и использовать его раздражающее навязчивое присутствие себе на благо. Конечно, он рисковал, уменьшая дозу лекарств, и после того инцидента ему пришлось потратить кое-какое время, чтобы прийти в себя и подготовиться к новой схватке — на этот раз с человеком, чьи глаза тоже видели намного больше обычных. И вот он был здесь, в одном ри от стен Конохи, смотрел на уютно воркующую влюбленную пару и довольно обстоятельно и деловито размышлял о том, как ему легче будет перевозить Кагами — погрузив его в гендзюцу или просто накачав наркотиками. Его не трогало то, что он видел, потому что, стоило ему потерять концентрацию, как вместо солнечного весеннего дня, окутанного ветвями цветущей сакуры, перед его глазами вставало разорванное тело Хаширамы. Реальность, где это произошло, не имела право на существование, как бы талантливо она ни притворялась доброй и любящей и какими бы дарами ни одаривала других. Он уже готов был сорваться с места, чтобы длинным выверенным прыжком оказаться рядом и, схватив женщину за волосы, сразу приставить к ее горлу кунай. Но остановился в самый последний момент, уже собрав достаточно чакры у ступней. Причиной его задержки оказалась показавшаяся на берегу юная девушка — ей едва ли можно было дать больше четырнадцати лет, но держалась она по-взрослому грациозно и уверенно. У нее были ярко-красные волосы, частично собранные на затылке, а ее юката была расшита белыми цветами — словно бы теми самыми, что расцвели однажды на речном берегу, порожденные счастьем трех открывшихся друг другу людей. Его тело налилось тяжестью, перед глазами на мгновение все померкло, а потом закачалось, словно дерево, на котором он сидел, клонило к земле шквалистым ветром. Вся его решительность, все хладнокровие, вся та безжалостность, что владели его душой, вдруг куда-то испарились. Он смотрел на красноволосую девушку, что, улыбаясь, о чем-то говорила с Кагами, и понимал, что никакие силы на свете не заставят его напасть на них сейчас. Он не мог позволить, чтобы она увидела то, что он собирается сделать. Пусть даже это воспоминание осталось бы в мире, что скоро перестал бы существовать, он сам бы никогда не смог забыть разочарования и ужаса в глазах их дочери. Мадара начал потихоньку отступать, собираясь под шумок сбежать, но когда спрыгнул на землю, то внезапно замер, как вкопанный. Она стояла прямо перед ним — очень серьезная, бледная, сжимающая маленькие кулачки. Ее глаза горели красным огнем шарингана. — Что ты тут... — неловко начал было он, но в этот момент девчушка его перебила: — Вы мой второй папа, верно? От столь прямолинейного вопроса Мадара на несколько секунд выпал в осадок и не сразу смог поднять отпавшую челюсть. — Что? — чувствуя себя круглым идиотом, спросил он. — Я сразу так подумала, когда увидела вас в первый раз. — Она немного смутилась от собственной дерзости. — Вы похожи на меня. Ваша чакра... похожа на мою. — Ты сенсор? — уточнил мужчина, по-прежнему ничего не понимая и продолжая таращиться на нее так, словно она говорила на незнакомом ему языке. — Я Узумаки Айко, — гордо отозвалась она. — Но, полагаю, что еще как минимум на треть я Учиха. — А еще на треть Сенджу? — нервно рассмеялся он. Эта беседа все больше и больше походила на какой-то сюрреалистичный сон. — Значит, мама тебе все рассказала? — Она рассказала мне... часть истории, — кивнула Айко. — Но кое-что я поняла сама. Мой шаринган пробудился этим летом, когда шиноби Камня убили дорогого мне человека, что защищал меня. Но я скрывала это ото всех. Я сама училась использовать дзюцу, потому что ни у мамы, ни у дяди не было на меня времени. Мадара обернулся через плечо, убедившись, что на другом берегу реки Кагами и его жена по-прежнему дружелюбно беседуют с точной копией стоявшей перед ним девушки. — Теневой клон? — с уважением уточнил он. — Это техника Второго Хокаге. Как ты до нее добралась? — Сказала, что хочу посмотреть, — пожала плечами она. — Дядя по-прежнему думает, что я не владею чакрой. Я не сразу научилась подавлять ее, но он в последнее время так занят и так расстроен из-за мамы, что не замечает очевидных вещей. — Что-то случилось с твоей мамой? — нахмурился Мадара. — Она... очень скучает по моему первому папе, — помолчав, неловко отозвалась Айко. Воспоминания о Хашираме печалью отразились на ее милом свежем личике. — Я знаю, — вынужден был признать Учиха. — Но у нее... она же не болеет? — Она здорова. Ей... стало лучше в последнее время. — Она просветлела. — Дядя Тобирама говорит, что она нашла для себя причину жить дальше. Она... так много мне о вас рассказывала. Только вот... имя не называла. Но я догадываюсь. — Айко улыбнулась, и он готов был поклясться, что это была та самая лукавая улыбка ее матери, которая много лет назад свела его с ума. — Я видела ваши портреты. — Я... Это все так... неловко, — пробормотал совершенно сбитый с толку Учиха. — Но я... Я очень рад с тобой познакомиться, Айко. — Он протянул ей свою большую мозолистую ладонь, и она без страха, продолжая улыбаться, вложила в нее свои маленькие изящные пальчики. — Я тоже очень рада. Папа.