~ * * * ~
Одинокий собачий лай нарушал покой пустой ночной улицы, басистым эхом вплетаясь в стрекот сверчков, шелест листьев, еще не тронутых первыми осенними холодами, и едва различимый скрип спящих домов. Амари, сидевшая на веранде поместья Сенджу, слушала тихие голоса Конохи, и они оживляли в ее памяти картины прошлого. Ее снятая повязка лежала на коленях, а незрячие глаза были обращены к небу, впитывая разлитый над миром лунный свет. В такие ночи ей всегда плохо спалось, женщина с трудом находила удобную позу для сна, много ворочалась и не могла избавиться от преследующих ее мыслей и образов. И лишь здесь, снаружи, подставив разгоряченное лицо свежему ночному воздуху, она чувствовала себя спокойнее. Как будто лунный свет, что растекался под ее навечно опущенными веками серебряными пустынными барханами, проникал в саму ее душу, успокаивая и смиряя ее. Но, кажется, сегодня не ей одной не удавалось погрузиться в желанное забвение. Амари услышала шаркающие шаги отца еще задолго до того, как он, открыв сёдзи, вышел на веранду и направился к ней. Она привыкла воспринимать мир иначе, чем прежде — теперь образ отца ассоциировался для нее с шелестящим звуком, с каким сухие подошвы его босых ног скользили по деревянному полу, с запахом лекарств и трав, которые он приносил с собой, с ощущением его морщинистой теплой кожи и крепкой руки, на которую она все еще могла опереться. Ее отец — как и все остальные люди вокруг нее — из человека превратился скорее в образ, сплетенный из десятков тонких нитей ощущений и воспоминаний. — Почему ты не спишь, дочка? — спросил Акайо. Амари чувствовала, с каким натужным напряжением он опускается рядом с ней и как поскрипывают его больные колени. Отец теперь, как и она, почти не покидал Закатный дворец, где они занимали свои комнаты неподалеку от покоев Мито — потому что осколкам разбитого прошлого следовало держаться вместе, чтобы окончательно не затеряться в столь неумолимо наступающем будущем. — Не спится, папа, — тихо отозвалась женщина, осторожно кладя голову ему на плечо. — Мне хотелось почувствовать лунный свет на коже. Отчего-то он успокаивает меня. — Ох, девочка моя, — с глубокой нежностью и грустью в голосе произнес он, погладив ее по волосам. Для Акайо произошедшее с его дочерью стало трагедией, в которой он, как и все отцы, не уследившие за своими детьми и оказавшиеся не в силах помочь им, винил себя. И потому он до сих пор, хотя этот разговор случался уже не раз, пытался убедить Амари изменить свое решение. — Мы все еще можем вернуть тебе зрение! — говорил он. — В клинике клана Учиха еще остались изъятые шаринганы, и в твоем случае тут даже речи об очереди или чем-то таком не идет! — Отец, как ты не понимаешь, — терпеливо, но с легкой досадой каждый раз отвечала ему дочь. — Раньше я видела все — даже больше, чем другие. Но видеть не значило понимать. Лишь сейчас, расставшись с собственным зрением и тем, что делало меня такой особенной, я начинаю осознавать, какой слепой была все эти годы. Мои поступки, мои ошибки, моя злость и то, что я делала с другими людьми, убежденная в том, что поступаю правильно — все это теперь выглядит совсем иначе. Словно бы вместе с шаринганом из моей сущности извлекли что-то дурное. Что-то делавшее меня дурной. И я не могу перестать думать об этом. О том, что на самом деле значит быть Учиха и нести на себе это бремя. То, что я пережила, то, что почувствовала, когда Тобирама покинул меня, все это было не голосом моего разбитого сердца, но — яростью Ооцуцуки Индры, что даже столько веков спустя продолжает извращать разум его потомков. И я не променяю эту ясность, эту осознанность, эту тишину в собственных мыслях и спокойствие в желаниях на силу, от которой мне все равно нет никакого проку. Акайо не понимал ее. Он смотрел на свою дочь и не узнавал ее в этой суровой и вместе с тем наполненной удивительным внутренним светом женщине. И, убежденный ею в этот раз, в следующий он снова начинал спорить и уговаривать, но Амари оставалась непреклонна и отвечала ему все так же. Вот и сегодня ночью между ними опять состоялся этот бессмысленный и ни к чему не ведущий разговор. — Разве ты не чувствовал этого, когда потерял мою маму? — спросила женщина, устав спорить с отцом. — Почему твой мангёке не пробудился, когда она умерла? — Я думал об этом, — помолчав, отозвался пожилой мужчина, прищурив глаза и накрыв прохладную белую руку дочери своей. — И пришел к выводу, что пробуждение мангёке зависит не только от боли, которую мы испытываем, теряя близких. Иначе бы все Учиха владели им, ведь каждый из нас кого-то да теряет за свою жизнь — родителей, товарищей, любимых. И я полагаю, что дело тут в другом. Когда твоя мама умерла, у меня осталась ты. И вся та боль, что я испытал от ее потери, была растворена любовью, что я испытывал к тебе. В самый темный час моей жизни у меня был человек, на которого я смог опереться и которому смог довериться. Я не был одинок, Амари, и потому проклятие нашего клана оказалось бессильным. — Может быть... Может быть, ты и прав, — тихо согласилась она, вспоминая тот день, когда Хаширама вернулся в деревню после битвы в Долине Завершения. Тогда он принес с собой вести о смерти Мадары, человека, который для Амари был как старший брат. И все же тогда ее глаза не изменились — потому что рядом был Тобирама. Потому что он утешил ее и закрыл собой от той боли, что могла бы сломить ее. Так существовало ли в самом деле лекарство от их проклятия? От силы древней ненависти, что жила в их крови и закипала всякий раз, когда Учиха чувствовали себя обделенными или преданными? Возможно, Первый Хокаге, что привел их в эту деревню и заставил остальные кланы принять их, был не так уж неправ? — Благодарю за этот разговор, отец, — проговорила Амари, поднимаясь на ноги и помогая подняться и ему тоже. — Думаю, нам обоим пора вернуться в постели. Сентябрьские ночи коварны — они лишь кажутся теплыми и мягкими, но прячут в своих одеждах ледяное дыхание зимы. Я не хочу, чтобы ты простудился. — А ты все-таки подумай над моими словами, — не успокоился Акайо. — Сейчас Мито-сан и я заботимся о тебе, но так не будет продолжаться вечно. Тебе нужно думать о будущем, Амари. — Хорошо, папа, — покладисто согласилась она, провожая его до его комнаты. Здесь, в Закатном дворце, где женщина прожила последние три с половиной месяца после возвращения в Коноху, ей был знаком уже каждый уголок — каждое дерево в саду и каждая неровно торчащая половица в досках веранды. Поэтому, возвращаясь к себе, она шла спокойным твердым шагом, не замирая в неуверенности и не ощупывая пространство впереди себя, как бывало прежде. На самом деле Амари очень любила лунные ночи. Потому что, когда после долгого полуночного бдения, сон все же приходил, она каждый раз видела одно и то же — огромное море серебряного песка, над которым ветер нес чарующую потустороннюю музыку. Там она снова могла видеть, и зрение ее было потрясающе острым и четким. Настолько, что она могла видеть даже крошечную фигурку — не больше рисового зернышка — там, на горизонте. Каждую ночь женщина шла по направлению к ней, пока ноги не начинало ломить от усталости. И постепенно, с течением времени, упрямого и вязкого, как патока, фигура на горизонте становилась все ближе. Днем же Амари почти никуда не выходила — она редко покидала Закатный дворец и в основном это случалось, когда Мито составляла ей компанию. Коноха, что прежде была ее излюбленной площадкой для тренировок и прогулок, теперь стала враждебным и опасным миром, в котором было слишком много опасностей для таких, как она. Поэтому Учиха предпочитала проводить дни в безопасной и тихой гавани поместья Сенджу — особое удовольствие ей доставляло затачивать и полировать мечи, что прежде принадлежали Тобираме. За этим занятием она могла провести несколько часов кряду, практически не замечая, как идет время. Но иногда она заставляла себя работать — заучивала шрифт для слепых и заново училась читать на нем. Именно за этим занятием и застал ее в тот день Кагами, решивший наконец навестить своего сенсея. С тех весенних событий они так и не поговорили обо всем откровенно, но сегодня он нашел в себе силы посмотреть Амари в лицо. — Я знаю, что мне следовало прийти раньше, — произнес молодой мужчина, садясь на дзабутон напротив нее. — Простите меня, сенсей. — Тебе не за что извиняться, — мягко произнесла она, откладывая в сторону свою книгу. — Я очень рада, что ты пришел. — Я ведь так и не поблагодарил вас за то, что вы сделали, — проговорил он, пристыженно опустив взгляд. — А что я сделала? — почти искренне удивилась Учиха. — Тот человек... Человек, который похитил меня... — Голос его звучал напряженно, и Амари даже на секунду пожалела о том, что не видит его лица. Почему-то ей подумалось, что она бы с трудом узнала своего ученика. — Я знаю, что вы с Мито-сан не боитесь его, но... Я видел его настоящую суть — ту, что он не скрывал под маской. Я знаю, что он бы вырвал мне глаза, потому что они были нужны ему для какого-то его дьявольского плана. Он бы не остановился. И если бы... если бы вы не отдали ему свой шаринган, сенсей, он бы вернулся за мной. Я знаю, что вернулся бы. — Кагами, — потрясенно и горько пробормотала она. — Я знаю, что он причинил тебе боль, с которой мало что может сравниться. Я знаю, что он поступил с тобой плохо, и не оправдываю его. Но мое решение... Я сделала это не только для того, чтобы спасти тебя. Я спасала и саму себя. И то... будущее, что еще возможно наступит для всех нас. И я бы совсем не хотела, чтобы случившееся навсегда оставило свой черный отпечаток в твоей душе. Эта сила, что он пробудил в тебе... — Она отвратительна, — судорожно выдохнул Кагами, сжав ладонями виски. — Она нашептывает мне ужасные вещи и принуждает делать то, чего я никогда не хотел. Я поклялся, что никогда не буду использовать ее — даже для защиты собственной жизни. В мире есть силы, которых не должно существовать. Само их появление в нашем мире — это ошибка. И мангёке шаринган — одна из них. — Значит ли это, что род Учиха в самом деле проклят? — тихо спросила Амари, склонив голову. — Я не хочу в это верить. Там, где кипит ненависть, нет места любви. Но верно и обратное — то, что наполнено любовью, неподвластно ненависти. Кагами, ты всегда был не похож на прочих Учиха. Возможно, именно поэтому тебе так сложно смириться с тем, что и в твоей крови течет эта ненависть, что соединяет всех нас. Но она не определяет тебя и твою жизнь. — Как она не определяет вас? — негромко спросил он, кажется, глядя сейчас прямо на нее. — Вы приняли решение избавиться от наследия нашего клана, потому что не хотели быть его заложницей? — Можно и так сказать, — согласно кивнула она. — Но этот выход не идеален, и я не знаю, поступила ли бы я так, если бы все сложилось иначе. Я верю в свободу воли и в то, что человеческое сердце сильнее судьбы и своих генов. Мы можем быть сильнее и лучше этого. Ты можешь. Он не ответил. Произошедшее с ним грубым раскаленным клеймом отпечаталось в его душе, сломав в единый миг слишком многое. И когда он в тот день уходил от Амари, ей чудилось, что шаг его стал тяжелее, чем был в прежние дни, будто какая-то невидимая ноша сгибала и влекла его к земле. Учиха Кагами погиб на миссии спустя два года после этого разговора. Товарищи, что тогда были рядом, говорили после, что он словно бы в какой-то момент отказался от борьбы. Мог что-то сделать, но не стал — потому что для этого потребовалось бы обратиться к той части себя, которую он отказывался принимать. Его смерть, столь трагически оборвавшая судьбу, в которой многие видели второй шанс для клана Учиха и обещание столь желанного ими величия и признания, стала большим ударом не только для его семьи, но и для всех его сородичей, окончательно потерявших веру в то, что раздиравшие их клан противоречия можно решить мирным и дипломатическим путем. Все эти два года до своей смерти Кагами продолжал порой навещать своего сенсея и говорить с ней, и он, как и обещал, никому не раскрыл тайну Учихи Мадары. Помимо Кагами и отца, главным и почти самым близким человеком для Амари в те годы стала Мито. Женщины много времени проводили вместе, порой просто сидя неподалеку друг от друга и занимаясь своими делами. Они редко говорили о прошлом, поскольку для обеих оно все еще оставалось слишком болезненным, и почти не принимали участия в текущих делах Хокаге и его окружения. Хирузен, однако, иногда навещал их и советовался с ними по поводу тех или иных вопросов, и, обсуждая после такие его визиты, Мито и Амари, к собственному удивлению, пришли к выводу, что превратились в тех самых старейшин деревни, которые по сути ничего не решали, но чье мнение отчего-то было принято учитывать и брать в расчет. Осенью того же года, когда Амари лишилась своего шарингана, спустя год и два месяца после атаки на Коноху, между Страной Огня и Страной Земли был наконец-то заключен мир, ознаменовавший собой окончание Первой Мировой войны шиноби. Это была первая весомая политическая победа Третьего Хокаге, на которого прежде весь остальной мир посматривал с некоторой снисходительностью и даже пренебрежением, и с этих самых пор его имя постепенно начало набирать вес и значимость. Вскоре после заключения мира из столицы пришло официальное приглашение на имя Сарутоби Хирузена и Узумаки Мито, которых даймё желал видеть при дворе для обсуждения будущих отношений двух верхушек. Поговаривали, что здесь не обошлось без влияния некого Широй Хикари, который, пользуясь своим местом в кабинете министров и оказываемым на них влиянием, сумел склонить высокий совет на свою сторону, отчего феодал был вынужден изменить свое решение по вопросу взаимоотношений с Конохой. Той осенью Мито, вопреки сложившейся традиции, взяла с собой в путешествие не дочь, а сына, который с большим удовольствием и восторгом принял ее предложение. И хотя Итаме было немного не по себе от того, что он оставляет жену с двумя маленькими детьми в полном одиночестве, Хирузен клятвенно его заверил, что за Маюки и малышами присмотрят его лучшие АНБУ и что его жена ни в чем не будет нуждаться. Амари же после отъезда Мито немного захандрила, и, увидев это, ее отец решил воспользоваться самым проверенным и доказавшим свою эффективность методом — отправил к дочке нескольких ребятишек из Академии, якобы под благовидным предлогом подмести в саду Закатного дворца опавшие листья. Как он и предполагал, будущие юные генины быстро разговорились с его дочерью, и им легко удалось найти общий язык. Среди них оказался и один парнишка Учиха, который задержался дольше всех и задавал много вопросов — о шарингане, о прошлом их клана, об Учихе Мадаре и эпохе великих героев. На следующий день он пришел снова, но на этот раз со старшим братом, и их вопросы стали еще более сложными и неоднозначными. Так, мало-помалу, вокруг Амари сформировался небольшой, но тесный и преданный круг слушателей из ее клана, с которыми она делилась своими размышлениями о природе их силы и о проклятии ненависти Индры, что не дает Учиха жить спокойной и тихой жизнью вот уже много столетий. То, что она добровольно решила расстаться со своими глазами, придавало ее образу в сознании людей некую особенную мудрость и даже святость. Они слушали ее, затаив дыхание, и женщина говорила с ними так же, как привыкла за долгие годы говорить со своими маленькими воспитанниками — медленно, мягко и подбирая самые простые слова. Ей казалось необыкновенно важным донести до них то, что она испытала по обе стороны — сперва пробудив свой мангёке и потом отказавшись от него. И те, кто мог и хотел слушать, уносили с таких встреч что-то новое и важное в своих пробудившихся сердцах. Но чего не знал никто — ни они, ни Мито, которая, вернувшись из столицы, была несколько удивлена тем фактом, что ее Закатный дворец превратился в новую философскую школу, — так это того, что счастливее всего Амари чувствовала себя даже не в те моменты, когда ей хлопали после ее лекций и с придыханием и трепетом называли Мудрейшей из клана Учиха, вкладывая в эти слова нечто большее, чем просто очевидную лесть, а в те безоблачные лунные ночи, когда звон фульгуритовых музыкальных подвесок становился все громче и громче, пока не увлекал ее за собой в мир серебряного песка. И там, вновь обретя зрение и легкость во всем теле, она спешила навстречу человеку, что шел к ней по барханам. Прижимаясь к нему, шепча его имя, зарываясь пальцами в его волосы и вдыхая такой знакомый запах его кожи, она смеялась и задыхалась от счастья. С каждым разом после таких снов ей было все сложнее проснуться. Она словно бы поднималась к солнцу с невероятной глубины, где все ее существо сдавливало тяжелой черной водой. Порой, уже открыв глаза, Амари никак не могла сделать вдох и снова заставить свое сердце биться. Она знала, что однажды у нее просто это не получится, и она останется там, в глубине, среди песков. И ее это вполне устраивало.~ * * * ~
Остро заточенное лезвие куная ярко сверкнуло на солнце, прорезая теплый вечерний воздух, и, со свистом пронесшись мимо отклонившей голову девушки, глубоко вошло в древесную кору. — Мимо! — со смехом вскрикнула она. — Ты же не думал поймать меня на такую глупую... Она не договорила — ее шаринган выхватил из окружающего пространства стремительно скользящую вперед струйку чакры, слишком тонкую и прямую, чтобы сохранять такую форму самостоятельно. Еще толком не поняв, что именно происходит, куноичи на всякий случай отпрыгнула в сторону и, как оказалось, очень вовремя — дерево, в которое попал кунай, оказалось хитроумной ловушкой со скрытыми под корой взрывными печатями. К ручке вонзившегося в него куная была привязана тонкая леска, по которой ее противник и пустил небольшой, но вполне достаточный для активации заряд чакры. Взрыв сотряс воздух, расшвыряв вокруг сломанные ветки и листья, и ударной волной с девушки едва не сорвало ее протектор, обвязанный вокруг лба и собранных в незамысловатую прическу красных волос. — Почти попалась, — развел руками ее оппонент, стоявший на другом конце поляны и любовавшийся ее быстрыми, хоть и не слишком ловкими из-за спешки движениями. — Думаешь, ты один такое умеешь? — сверкнула проказливой улыбкой она, а потом, на ходу складывая ручные печати, сорвалась с места. На бегу создав теневых клонов, которые обошли ее соперника по флангам, сама она использовала технику стихии земли, заставив твердую почву под его ногами обратиться в жидкую вязкую грязь, на которой едва ли можно было устоять даже с помощью чакры. — Неплохо, — одобрительно кивнул мужчина, успев в последний момент оттолкнуться и взмыть в воздух. — Что дальше? — Дальше ты не сможешь сменить траекторию, — выдохнула молодая куноичи, чьи темно-серые глаза блестели от восторга и азарта схватки. Ее клоны меж тем тоже взмыли в воздух и ударили с двух сторон своими собственными ниндзюцу — одна стихией земли, другая — воды. — А если так? — усмехнулся шиноби, резким движением разведя руки в стороны. Вокруг каждой из его ладоней вспыхнуло по синему стеклянному щиту, о которые напрасно разбились стихийные техники его соперницы. — Бинго! — вскрикнула она, и в ту же секунду из грязевого месива под ним вырвались два земляных щупальца, похожих на извивающихся змей. Они схватили мужчину за лодыжки и резко дернули вниз, затягивая обратно в топкое болото. Скорость их движения была такова, что он толком не успел сориентироваться и ответить — и с головой скрылся под землей. — Да! — радостно закричала девушка, подпрыгивая на месте и хлопая в ладоши. — Да, я это сделала! Позади нее раздалось вежливое покашливание, и, обернувшись на него скорее инстинктивно, куноичи оказалась сметена с места волной чакры, в которой почти не угадывались жгучие огненные нотки. Будь это реальный бой, эта волна бы поджарила ее до хруста, а так — просто отшвырнула на несколько дзё и хорошенько изваляла при падении в земле. — Сколько раз тебе говорил, прикрывай спину, — наставительно произнес ее противник, отряхивая с одежды комья земли, из которой он выбрался позади девушки. — Но ведь почти удалось! — простонала она, лежа в пыли. — Да, тебе почти удалось одолеть человека, которому уж давно перевалило за полвека и который даже шаринган не использовал и сражался примерно в четверть силы, — хмыкнул он, подходя и протягивая ей руку. — Я видела щиты Сусаноо! — возмутилась девушка, принимая, однако, его помощь и изящно вскакивая на ноги. — Так что не совсем не использовал! — Мне стало интересно, чем закончится эта твоя комбинация, — отозвался он, улыбнувшись. — Поэтому не хотелось прямо сразу разносить ее на мелкие кусочки. — Да врешь ты все, — забавно наморщила нос она. — Я-то знаю, что достала тебя! — Мечтай, мечтай! — Он легонько толкнул ее в плечо, а она, восприняв это как вызов, тут же ответила, набросившись на него и попытавшись поймать в захват. Конечно, у нее это не вышло — и не только из-за разницы в их комплекции и росте, но и благодаря молниеносной реакции ее противника. Он легко вывернулся из-под ее руки, перехватил ее за запястье и заломил руку за спину, другой перехватив под грудью. — Ай! — вскрикнула она. — Ай, папа, больно! Пусти! — То-то же, — миролюбиво улыбнулся Мадара и разжал руки. — Нашел чем гордиться, — немного уязвленно пробормотала Айко. — Тебе почти удалось одолеть девятнадцатилетнюю девушку, которая даже в Академии шиноби не училась! — передразнила она его интонацию. — Зато ее обучал величайший воин и легендарный герой своего времени, — не смог не ввернуть он. — Разве это не считается? — И все равно я была хороша, признай! — требовательно вскинула палец она. — Даже заставила тебя изваляться в земле! — Форму сама стирать будешь, — не остался в долгу Учиха. — Тоже мне, нашла себе моду. Думаешь, раз освоила сразу две стихии, то теперь тебе все по плечу? — Вода и земля были стихиями моего первого папы, — задумчиво отозвалась Айко, осознанно проигнорировав слова Мадары о стирке. — Но он умел из них создавать стихию дерева, а я... — Она погрустнела, но тут добавила более уверенно: — Зато я сенсор, как мой дядя. И у меня есть шаринган, как у тебя! А еще волосы и запасы чакры, как у мамы. Жаль только, с фуиндзюцу пока не складывается, а то был бы полный комплект. — Она сверкнула довольной улыбкой и горделиво подбоченилась. — Жадность до добра не доведет, Айко, — покачал головой ее отец. — Посмотри хоть на меня. — Смотрю, — тут же подхватила она, действительно внимательно оглядывая его с головы до ног. — И что мне нужно увидеть, кроме — как ты там говорил? — величайшего шиноби и легендарного героя своего времени? Он усмехнулся ее словам, но потом снова посерьезнел: — Я мог бы иметь все. Мог бы склонить к своим ногам весь мир, если бы захотел. Но я был слишком жадным и нетерпеливым. Если бы я сперва поговорил с твоим другим отцом, прежде чем силой сломил сопротивление твоей матери, вынудив ее переступить через свои клятвы верности... Тогда бы мне не пришлось уходить из деревни. И если бы я не жаждал свободы и вседозволенности, то меня бы вполне удовлетворило место главы клана Учиха. У меня было столько возможностей и столько ресурсов, но я отказался от всего в попытке забраться к звездам и встать вровень с богами. И вот теперь мне почти пятьдесят пять, и у меня нет ничего, кроме моего дома, этих лесов и полей и моей семьи, с которой я вынужден встречаться втайне ото всех. — У тебя еще есть тетя Амари, — напомнила ему она. — Амари... — При упоминании имени его ученицы на лицо мужчины набежала тень. — Не уверен, что она у меня есть. Я боюсь, она так и не смогла простить меня за то, что я хотел сделать с ее учеником. И за то, что обманул ее много лет назад. Но более всего — за то, что так и не смог вернуть ее мужа, о чем она так мечтала. — Но в этом же нет твоей вины, — чуть нахмурилась девушка. К тому моменту они уже пересекли старый заброшенный тренировочный полигон, где сейчас не бывал никто, кроме них, и Айко, запрокинув голову, вылила на себя полфляги воды, омыв лицо, обнаженные плечи и верхнюю часть груди, перетянутой бойцовскими эластичными бинтами. — Риннеган... Это слишком даже для тебя. — Я думал, что когда Изуны не станет, все закончится быстро, — недовольно сдвинул брови он. — Но я ошибся. Время идет. Годы, которые я мог прожить иначе, если бы не сделал всего того, что сделал... Годы уходят. И я все чаще задаюсь вопросом, а не совершил ли я ошибку. Не совершал ли я ее снова и снова все это время. — Еще не поздно, пап, — серьезно проговорила Айко, встав напротив него и заглядывая ему в глаза. — Никогда не поздно, слышишь? — Боюсь, что это не совсем так, котенок, — с той особенной усталостью, которая накапливается лишь с годами, покачал головой он. — Я слишком долго верил в то, что смогу изменить мир. Слишком на многое позволял себе из-за этого закрывать глаза. Делал ужасные вещи, которые казались допустимыми, потому что я стремился к высшему благу. Если я откажусь от всего этого сейчас, разве не обратится вся моя жизнь в одну большую и злую шутку над самим собой? — Мы любим тебя, — произнесла девушка, внимательно и с некоторой тревогой во взгляде, что всегда сопутствует глубоким искренним чувствам, смотря ему в глаза. — Я и мама. Мы — не большая злая шутка, мы у тебя есть. И будем всегда. Если только ты сам не захочешь иного. — Хах, — вдруг усмехнулся он, покачав головой. — Теперь я в самом деле чувствую себя буквально таки старым ворчливым дедом. Прости, Айко. Я не хотел вываливать это на тебя, просто... — Да, — понимающе кивнула она. — Скоро годовщина его смерти. Я знаю. — Почему они так и не срубили то проклятое дерево? — непонимающе пробормотал он. — Я думаю, они оставили его как памятник, — пожала плечами девушка. — Оно... красивое по-своему. Я чувствую в нем силу любви своего отца и ярости моей матери. Они вдохновляют меня, когда я сомневаюсь в себе. Возможно, не меня одну. Они вышли на дорогу, ведущую к деревне. Здесь их могли уже увидеть — возвращающиеся с миссии шиноби или заплутавшие крестьяне. Поэтому Мадара остался стоять в тени деревьев, глядя на то, как его дочь — их с Мито и Хаширамой дочь — выходит под яркие оранжевые лучи заходящего солнца. Прикрывает глаза ладонью, словно высматривая что-то вдалеке, а потом с улыбкой машет ему на прощание. Он ответил ей тем же, и она бодрой пружинистой походкой направилась в сторону Конохи. Ему всегда было грустно, когда она уходила, но он не мог удерживать ее. У нее была своя жизнь, полная тех бурных эмоций, переживаний и людей, о которых он не имел никакого представления. Айко недавно получила ранг чуунина и буквально две недели назад вернулась со своей первой миссии высокого ранга, во время которой ей пришлось схватиться с горными бандитами, засевшими в неприступном убежище в Стране Медведя. Этим летом она впервые влюбилась, но, к облегчению Мадары, успела убедиться, что объект ее воздыханий того не стоит до момента, когда ее отцу стоило бы начать волноваться. Но была и другая причина. Причина, о которой он особенно часто вспоминал именно в это время года, в эти самые августовские дни. Хаширама не видел, как его дочери присвоили новый ранг. Не слышал ее восторженного захлебывающегося голоса, которым та описывала свою первую в жизни миссию, где ей пришлось скрывать свой шаринган, чтобы никто не догадался о ее истинном происхождении. Не видел, с каким тщанием и бережностью она полировала свой протектор после того, как ей впервые его выдали. Сенджу не подсматривал ревностно вместе с Мадарой за тем, как она гуляет по деревне под руку с этим сомнительным парнишкой из клана Сарутоби. Не вытирал ее слезы, когда она рассказывала о бедственном положении в крошечной Стране Цветов, где не росло ничего, кроме этих самых цветов, и дети на улицах жевали ромашки и лютики, лишь бы не умереть с голоду. Он ничего этого не видел, потому что Мадара не сумел его спасти и позволил своему глупому другу принести себя в жертву. И разве мог он жить дальше и наслаждаться жизнью, пока Хаширама лежал в склепе, а Мито каждый вечер засыпала в их общей постели в одиночестве? Сев под дерево, где прежде лежали их с дочерью вещи, Мадара стянул через голову верхнюю часть тренировочной формы. Усмехнулся, вспомнив, что хотел отдать ее дочери на стирку, и отбросил в сторону. Потом привычным жестом пробежался по поверхности белой деревянной заплатки, что занимала уже всю левую половину его груди. Он повторял это практически каждый день — уже без всякой надежды, но повинуясь железной дисциплине. Пропустил немного чакры через кончики пальцев, оживляя силу, спавшую внутри белой плоти. Раскручивая чакру Хаширамы, завивая ее спиралью и смешивая с собственной, он представлял, как они резонируют, заполняют все полости друг в друге, сливаются воедино, создавая нечто новое, нечто давно забытое. Зеленый и огненный, черный и белый, голубой и красный — сила Космоса и сила Хаоса, разделенная на две половины, обреченные вечно сражаться друг с другом и отказывающиеся становиться единым целым. Это всегда было одним из самых главных мучивших его вопросов — существует ли гармония противоречий иначе, кроме как в их непрекращающейся битве друг с другом? История говорила, что нет, но Мадара отказывался в это верить. Вспоминая их втроем — всех вместе, туго переплетенных узами дружбы, любви, страсти, веры и неизбывной потребности друг в друге, — мужчина чувствовал, как его губы трогает улыбка. — Можете оставаться в том мире, где это невозможно, — едва слышно, как будто обращаясь к самому себе, произнес он, поднимая лицо к алевшему пламени заката. — Но я не позволю вашим предубеждениям, вашей глупости и закостенелости, вашим страхам и вашему ханжеству встать у нас на пути. Катитесь в преисподнюю и захватите с собой все ваши законы, правила и границы. В мире, где живу я, их нет. В мире, где я люблю тех, кого я люблю, мне нет никакого дела до того, что и кто об этом думает. И я ни за что не сдамся, даже если мне придется перевернуть весь мир с ног на голову. Я пообещал ей, и я верну его назад. Его вдруг охватило странное вдохновение, граничащее с откровением. Растревоженный, мужчина поднялся на ноги, не отрывая взгляда от алой полосы заката. Такой же яркой, как волосы женщины, которую он любил. Такой же яркой, как кровь его друга на коре божественного древа. Такой же яркой, как шаринган клана Учиха. Повинуясь инстинктам, Мадара поднял руку, потянувшись к последнему тлеющему пламени, и в эту секунду солнце скрылось за горизонтом, и свет, что наполнял мир вокруг него, погас. А потом загорелся снова, но совсем иной — словно бы каждую травинку у него под ногами вдруг охватило трепещущее молочно-белое свечение. Он видел корни, что тянулись от деревьев, видел каждую прожилку внутри их листьев, видел капли вечерней росы на траве и то, как ветер перебирал перья птицы, что планировала над лугом, высматривая себе место для ночлега. Запрокинув голову назад, Мадара едва не задохнулся, ибо небо, что раскинулось над ним, пылало всеми мыслимыми цветами — голубым, лиловым, желтым, ярко-красным и бледно-зеленым. Его глазам открылись не только звезды, но целые галактики, пылающие метеоры и непроглядные туманности. И он видел не только их — нет, он видел все те связи, все нити, что сплетали все это великолепие и многообразие воедино. Космические ветра трепали его волосы, и он чувствовал звездную пыль, что искрами оседала на его щеках. Все это было настолько неожиданно и настолько грандиозно, что Мадаре сперва подумалось, что он ненароком угодил в гендзюцу — может, Айко решила позабавиться напоследок и взять реванш? Но для гендзюцу все эти ощущения были слишком... сильными и яркими. Жгучими и проникающими под кожу, как будто до этой секунды он спал, а сейчас наконец пробудился — и весь мир пробудился вместе с ним, ответив наконец на его мольбы и яростные крики. Вселенная повернулась к Учихе Мадаре лицом и теперь смотрела ему прямо в глаза, спрашивая, достанет ли у него храбрости сделать тот самый последний шаг, к которому он готовился всю свою жизнь. Каменную Скрижаль клана Учиха перенесли из укрытия в Скале Хокаге не так давно — это было сделано по приказу Амари, которая сейчас исполняла в их клане роль старейшины и могла решать такие вещи. Сейчас Скрижаль находилась в тайной подземной комнате в Храме Нака, что выстроили в новом квартале Учиха. Мадара знал ключ к защищающему ее барьеру, и ему не составило никакого труда обойти немногочисленную охрану храма. Теперь, ему казалось, он мог сделать все, что угодно — остановить ураган голыми руками, сразиться на кулаках с Девятихвостым или одним ударом снести с лица земли всю Скалу Хокаге. Его новые глаза изменили не только то, что он видел, но и то, как он себя чувствовал. То, что раньше было Учихой Мадарой, теперь оказалось сметено чем-то куда более величественным — и куда более древним. Нельзя было смотреть на мир такими глазами и оставаться прежним. Ведь теперь он слишком ясно видел все его несовершенства — и то, как их следовало исправить. Спустившись под землю, Мадара несколько секунд медлил. Но потом все же подошел к Каменной Скрижали и прочел ее письмена в последний раз — теперь с помощью риннегана. Он покинул Храм Нака спустя непродолжительное время, но вышел из него как будто бы другим человеком. Плечи его ссутулились и опустились, а взгляд его изменившихся глаз был наполнен таким черным и непроглядным отчаянием, словно он оставил позади собственное сердце. На выходе Мадара столкнулся с Мито — и по ее лицу было видно, что она искала его. — Айко сказала, где ты, — без приветствия проговорила она. — Мне нужно с тобой поговорить. Это очень важно! — Потом женщина сбилась и замолкла. Из-за царящего во дворе храма полумрака, едва разгоняемого светом каменных фонарей, она не заметила внешних изменений в глазах Учихи, но сразу почувствовала его настроение — словно бы ее окатило ледяной водой. — Что... такое? — тихо спросила она. — Все пропало, — отозвался он, и ожесточение, прозвучавшее в его голосе, напугало ее. — У меня ничего не выйдет. — Мадара, о чем ты? — Мито испуганно сжала его безвольно поникшие руки, тщетно пытаясь прочесть ответы по его совершенно пустому и безжизненному лицу. Потянув его за собой, она вывела его на свет и только тогда удивленно охнула, увидев его глаза. Они больше не были темно-серыми, человеческими — теперь все их пространство занимали концентрические круги, расходящиеся от зрачка, словно от упавшего в воду камня. Ограниченные тонкими, едва заметными гранями, они были наполнены неземным бледно-лиловым сиянием, одновременно напомнившим ей о лепестках глицинии и коже на лицах замерзших насмерть. Это были глаза бога, взиравшие на нее с лица, которое она больше не узнавала и в котором, казалось, за несколько мгновений полностью исчезло все, что она знала и любила. — Ты все-таки... сделал это, — одними губами выдохнула она. — Я обещал, — ответил он. — Обещал тебе и Амари. Обещал ему. Мито отступила назад. То, что она видела, пугало ее. Пугало так же, как корни божественного древа, что рвали на куски плоть ее мужа. Эти глаза принадлежали миру богов — жестокому, беспощадному и играющему по своим правилам. Всякий раз, как сила такого уровня появлялась в их жизнях, все неизменно оканчивалось трагедией. И разве могло сейчас быть иначе? — Так вот о чем ты говорил все эти годы, — тихо произнесла она. — Вот как выглядит твоя сила. — Я был глупцом, Мито, — с горечью произнес он. — Я верил, что, обретя эти глаза, я стану всемогущим. Что смогу подчинить себе и землю, и небо, и перекроить их по собственной воле. Но... — Но что? — Я вижу... вижу так много. — Мадара опять поднял голову к небу, чувствуя, как от раскрывающихся перед его глазами просторов вселенной у него предательски холодеет в груди. — Всю жизнь я мечтал заглянуть Космосу в глаза, заглянуть в само его естество и посмотреть, из чего оно скроено. Теперь я знаю. У Космоса нет души и в нем нет справедливости и правды. Только отчаяние. — Мадара, прошу, ты пугаешь меня. — Мито сжала его руку. — Объясни мне, что случилось. — Я был там, внизу, — стиснув челюсти, он кивком головы указал на храм Нака позади себя. — Я разгадал последний секрет Каменной Скрижали, и теперь я знаю, что нужно сделать для того, чтобы изменить этот мир. Чтобы перекроить эту реальность и подарить нам обоим еще один шанс на счастье. — В самом деле? — медленно, не веря своим ушам, переспросил Узумаки. — Ты знаешь? Ты можешь... вернуть его? — Я могу подарить нам всем тот мир, который мы заслужили. — Его глаза вдруг наполнились ожесточением. — Могу все исправить! Мне всего лишь... всего лишь нужно собрать всех Хвостатых и вернуть их обратно в Божественное Древо, из которого они однажды вышли. Если я сделаю это... Если сумею возродить Десятихвостого и покорить его... Тогда и только тогда этот сучий мир, этот проклятый бездушный Космос позволит мне... Он отступил, закрывая лицо руками. — Собрать всех Хвостатых... — эхом повторила Мито, опуская голову и неосознанно прижимая руку к собственному животу. — Именно, — кивнул он. — Чтобы насытить его, чтобы заслужить его милость, он хочет, чтобы я убил тебя, Мито. В наступившей тишине стало слышно, как шумят деревья и о чем-то негромко переговариваются запоздалые прохожие за храмовой стеной. Еще сегодня утром они вдвоем лежали в одной постели в маленьком доме Мадары, и Мито, дурачась, заплетала косички из его непослушных жестких волос. А теперь они смотрели друг на друга, как будто с разных сторон пропасти. — Мадара, я... — Ее лицо на мгновение исказилось, но потом женщина справилась с собой. — Если нужно, я... — Нет! — В его голосе прорезался неприкрытый страх — чувство, что, казалось, было и вовсе неведомо непобедимому Учихе Мадаре. — Я не позволю. Сперва Амари, теперь ты... Я не хочу... Я не хочу делать это снова. — Силы оставили его, и он рухнул на колени, как подкошенное дерево. — Я больше так не могу. Узумаки приблизилась. Ее оторопь, вызванная новыми божественными глазами Мадары, прошла. Она обняла его, и он податливо и с готовностью уткнулся лицом ей в грудь. — Амари умерла, любимый, — тихо произнесла она, гладя его по волосам. — Она не проснулась сегодня утром. Мужчина закрыл глаза, и, хотя он не издал ни звука, Мито почувствовала, как ее кимоно там, где покоилась его голова, пропиталось влагой. Учиха Мадара в последний раз покинул деревню Скрытого Листа на следующий день. Он оставил после себя короткую записку, которую та, что спала с ним этой ночью, нашла на его подушке. «Прости, что ухожу, не попрощавшись. Я не могу оставаться с тобой и Айко. Не теперь. Я не прощу себе, если по моей вине умрет еще один близкий мне человек. А я слишком хорошо тебя знаю, Узумаки Мито, и в тебе достанет глупости повторить безумие Амари и пожертвовать собой ради нас. Я не могу этого допустить. Только не снова. Поэтому ты больше никогда не увидишь меня. Не будешь даже знать, жив ли я. Пока Девятихвостый запечатан в тебе, я отказываюсь что-либо предпринимать. Я нашел все ответы, которые искал, но ни один из них не пришелся мне по душе. Я не знаю, что мне делать дальше, но в одном убежден наверняка — есть вещи, которых я не сделаю ни за что. Что бы там ни обещали мне в качестве награды. Но не волнуйся, я не отказываюсь от своих слов, красавица. Я обязательно изменю этот мир. Однажды. Скажи Айко, что я люблю ее и что она должна мне чистую форму. Она поймет. Целую вас обеих. Вы навсегда в моем сердце. Навеки твой, М.»