Сага об Основателях

Медленно клонящееся к закату солнце окрасило скалистые берега в медово-золотистый цвет. Разлапистые пушистые ветви сосен мягко покачивались на ветру, и их бесформенные акварельные тени скользили по лицу спящей женщины. Рядом с ее плетеным креслом на маленьком раскладном столике стояла недопитая чашка чая, в которую, словно прицельно сброшенная кем-то сверху, попала раздвоенная сосновая иголка. Женщина погрузилась в сладостную послеобеденную дремоту, что в ее возрасте уже считалось чем-то вполне допустимым и допускаемым этикетом. Ее расслабленные пальцы, по-прежнему тонкие и изящные, хотя и не такие нежные, как в молодости, лежали поверх раскрытой книги. «История о великом шиноби» — так она называлась. Ее прислала ей внучка, состоявшая с автором в одной команде. Книга была совсем новая, она еще буквально пахла типографской краской. Слог у писателя казался наивным, немного простоватым, но он поражал своей бесхитростной прямотой и искренностью, как будто автор изо всех сил старался вложить в уста и сердца своих героев то, что считал правильным, пусть даже иногда их речи и поступки оттого становились немного театральными и нарочитыми. Но женщине книга нравилась. Было в ней что-то такое, что пробуждало ее воспоминания и заставляло вглядываться в размытые контуры былого в тщетной надежде вновь оживить их одной силой мысли. — Госпожа, вам не холодно? — услышала она немного встревоженный женский голос, пробудивший ее ото сна. — Ветер сегодня как будто усилился. — И словно бы в доказательство своих слов, говорившая поплотнее запахнула на груди толстую вязаную шаль. — Нет, Ая, спасибо. Я в порядке, — отозвалась женщина, выпрямляясь в кресле и ощущая, как по очереди пробуждаются и дают о себе знать каждый из ее суставов. — Чай вот совсем остыл, — сокрушенно помотала головой та. — Давайте унесу. — Мне снилось, что мы снова были молодыми, — вдруг произнесла ее госпожа. — В самом деле? — тепло улыбнулась Ая. — А я уже и совсем не помню, когда такое было. — В моем сне твои волосы снова были темными, а лицо гладким, как речная галька, — рассмеялась она. — Но ты все так же упорствовала и звала меня госпожой, хотя я столько лет твержу тебе, чтобы ты перестала это делать. — Старые привычки, госпожа, — неловко произнесла та, от смущения зачем-то кланяясь. — Так вы хотите еще посидеть или пойдем? — Пойдем, — кивнула Узумаки Мито, поднимаясь на ноги и прижимая недочитанную книгу к груди. Они прибыли в Узушио несколько недель назад — Мито предпочитала проводить лето в родной деревне, хотя здесь уже совсем не осталось тех, кто помнил бы ее. С дозволения заправлявшего здесь наместника из Страны Воды она занимала одни из гостевых покоев в большом доме, имевшие свой отдельный выход к берегу, и проводила почти все свои дни, сидя под соснами и глядя на море. Читала, беседовала с Аей, иногда работала над фуиндзюцу, но чаще всего — просто смотрела в сторону горизонта, как будто бесконечно ожидая, что кто-то приплывет оттуда и заберет ее с собой. Ее верная служанка, похоронившая мужа несколько лет назад, теперь сопровождала ее повсюду, переняв эту обязанность у прежде сменявших друг друга Айко и Итамы. Несмотря на то, что у Мито уже много лет не было срывов, дети все равно предпочитали присматривать за ней, и она больше не противилась их заботе. Однако была рада, когда Ая заняла их место — не потому, что со старой подругой ей было уютнее, просто Узумаки искренне считала, что у Айко и Итамы должна быть своя жизнь, не связанная с ней и призраками, что по ночам собирались у ее кровати. Год от года этих лиц становилось все больше, и порой Мито казалось, что все, кого она когда-либо любила или ненавидела, боялась или обожала — все они давно умерли. Ее друзья, ее враги, ее любимые — всех их забрало, перемололо и растворило в себе безжалостное время. И лишь ее одну почему-то пощадило. Одна весна сменяла другую, менялись Каге, гремели новые войны, вырастали и разрушались здания, время текло вокруг нее, подобно широкой полноводной реке, увлекая ее за собой, а она все еще была здесь. Все еще дышала, двигалась, порой смеялась, но чаще грустила и хранила в своем израненном и столько раз латаном-перелатаном сердце образы давно ушедших. Их мечты, их страхи, их красоту и силу, их волю огня, что, казалось, была способна сдвинуть с места горы и осушить моря, но не смогла раз и навсегда избавить людей от ненависти друг к другу. Вторая Мировая война полыхнула на весь мир всего через двадцать лет после окончания Первой. Мито уже не принимала в ней участия — теперь на фронте сражалась Цунаде и ее команда, которую вырастил, воспитал и сплотил Третий Хокаге. После одной из особо тяжелых и кровопролитных битв тех лет они заслужили звание Легендарных саннинов Конохи. В той же войне погиб Наваки, их с Хаширамой младший внук. И Мито была рада, что ее любимый муж не узнал об этом — что в мире, который он так настойчиво и самоотверженно защищал, все еще продолжали гибнуть дети. После смерти Наваки его родители, не сумевшие пережить утрату вместе, разошлись. Маюки осталась работать в резиденции Хокаге, помогая Хирузену и его подчиненным с документами и отчетами, а Итама несколько месяцев метался между бутылкой и бессмысленными выспренными стихами о смерти и утрате, которые конохские газеты не публиковали даже из вежливости к памяти его великого отца. В конце концов Мито не выдержала и, как и Хашираму в свое время, увезла Итаму в Узушио. И там, гуляя под тенью, отбрасываемой растущими на морском берегу соснами, мать и сын наконец-то смогли в полной мере понять и разделить горе, что связало их обоих. Вернувшийся из этого недолгого путешествия, Итама засел за масштабную работу об истории клана Сенджу и основании Конохи, стараясь в мельчайших деталях собрать и передать те нелегкие испытания, через которые пришлось пройти его семье за эти долгие десятилетия. Выход его первой книги, носившей витиеватое название «Учиха и Сенджу: под сенью скрещенных мечей», историки позже называли одним из основных идеологических факторов, оказавших влияние на ход Второй Мировой войны и приблизивших ее окончание. И в самом начале этой непростой и художественно драматичной истории была краткая, но очень емкая строчка, в которой, казалось, воплотились, сконцентрировались и были выражены годы метаний, сомнений и застарелых обид, наконец оставленных позади. Посвящается моей любимой матери. Женщине, которая выжила в эпоху героев. Во время Второй Мировой войны Айко находилась в столице — она приехала туда как почетный дипломат и представитель Конохи для обсуждения условий военного сотрудничества дворца даймё и Скрытого Листа. А потом осталась, помогая Широй Хикари, который к тому времени уже вырос до главы кабинета министров, и координируя взаимодействие двух армий Страны Огня. Работая вместе, они сумели добиться невиданных в прежние годы успехов по отладке маршрутов снабжения и перемещения войск как по подконтрольным им территориям, так и за их пределами. Благодаря своему природному обаянию и отлично подвешенному языку, Хикари смог привлечь на сторону Страны Огня нескольких маленьких приграничных государств, которые пусть и не смогли помочь их армии людьми, зато дали возможность зайти к врагу с тыла и разом, одним мощным наступлением, отрезать его от скрытой деревни и вынудить Каге покинуть свой пост и вмешаться в происходящее лично. Как будто бы совершенно внезапно выяснилось, что двор даймё и резиденция Хокаге могут без проблем найти общий язык и обо всем договориться, не пуская в ход шантаж или угрозы. После окончания войны Айко еще ненамного задержалась в столице — пусть Хикари и не стал даймё, она нашла в нем удивительно приятного и интересного собеседника, а его благородство и готовность всегда прийти на помощь подкупили ее сердце. И хотя у каждого из них была своя жизнь — у нее в Конохе, со своими учениками, миссиями и товарищами, а у него при дворе, где его слово имело не меньший вес, чем слово самого феодала, — прощаясь, они оба откуда-то знали, что еще обязательно увидятся. Мито так больше никогда и не вышла замуж. Порой, оглядываясь назад, она испытывала странную горечь, размышляя о том, что пробыла в статусе вдовы почти столько же, сколько замужем. Почти половина ее сознательной взрослой жизни прошла в одиночестве, наполненном удивительной тишиной и лишь немного разбавляемой перезвонными отзвуками воспоминаний. Она встречала множество мужчин — молодых и старых, достойных и незначительных, — но ни один из них, будь он хоть придворным аристократом высшего ранга или шиноби с арсеналом могущественных техник, даже близко не подошел к тому месту в ее сердце, которое было накрепко занято теми, кто навсегда остался в прошлом. Когда Мадара покинул ее, она какое-то время пыталась искать его. Это было непросто, учитывая, что Мито не могла воспользоваться помощью АНБУ или других подобных организаций. Возможно, из-за этого она упустила драгоценное время. Позже, в течение последовавших лет, до нее доходили смутные отблески его присутствия — то в какой-нибудь далекой стране начинали вести разговоры о мужчине с глазами призрака, то желтая пресса вдруг принималась истерично верещать и сыпать заголовками о том, что кто-то где-то видел человека, похожего на Учиху Мадару (что обычно, впрочем, сопровождалось комментариями о подражателе и «слабой и невыразительной попытке клана Учиха вновь завоевать безвозвратно утраченные ими позиции в мировой иерархии кланов шиноби»), то шпионы самой Конохи приносили вести о внезапно пропавших джинчуурики. Имел ли Мадара на самом деле какое-либо отношение ко всем этим событиям или нет, неизвестно, но слово свое он сдержал — Мито больше никогда его не видела и не получала от него писем. Лишь однажды, вскоре после гибели Наваки, она обнаружила у себя на окне букет пышных белых цветов, до оторопи ярко и остро напомнивших ей о том, что произошло возле их хижины в лесу много-много лет назад. Никто не знал, откуда они появились или кто их оставил, но ей отчего-то хотелось верить, что этот привет из прошлого был ей передан не случайно. С годами к ней пришло смирение, которого она не знала в молодости. Это было похоже на долгий протяжный выдох, по мере которого тиски, что так долго сдавливали ее душу, постепенно начали слабеть. И то, что в прежние времена вызывало у Мито гнев или угнетающее ощущение собственного бессилия, теперь не трогало ее вовсе. Она осознанно выбрала для себя роль наблюдателя, а не участника, и жизнь ее, что в молодости и зрелости кипела как бурлящий котел, превратилась в мерный полноводный поток, чуть искрящийся на солнце. В том году они с Аей вернулись в Коноху как раз к годовщине смерти Хаширамы. Как и всегда в этот день, Мито некоторое время провела на кладбище. Она приходила сюда не только к мужу и обязательно клала цветы на могилы Наваки, Мидори, Акико, Амари и Акайо, который всего на месяц пережил свою любимую дочку. Но заканчивала свой путь неизменно около большого памятника в форме ярко пылающего красного огня, под которым были выбиты имена Первого и Второго Хокаге. Опустившись на колени на траву рядом с ним, Мито сложила руки в молитвенном жесте и, склонив голову, обратилась к мужу мысленно. Эти разговоры за долгие годы стали ее привычкой, не вызывавшей больше болезненных спазмов внутри — она вела их так, будто он в самом деле мог ее слышать и будто между ними не стояла непроницаемо глухая стена смерти. — Я поднималась на ту скалу, откуда Итама любил прыгать еще мальчишкой, помнишь? Теперь уже дети там не играют. В деревне вообще стало немного тише, чем в дни нашей молодости. Узумаки потихоньку разъезжаются — они больше не чувствуют себя там, как дома. Я видела своих сородичей в таких далеких и необычных местах, что ты даже представить себе не можешь. За последние три года я объехала, кажется, полсвета, Хаширама. Я видела все, о чем рассказывала мне Амари — и бескрайние равнины Страны Снега, и туманные хвойные леса Страны Железа, и глубокие каньоны Страны Земли, и серебряные песчаные вьюги Страны Ветра. Я касалась рукой черных скал Страны Молнии и загадала желание на большом подвесном мосту в Стране Воды. Все то, что прежде было мне недоступно, внезапно открылось передо мной во всем своем великолепии. Ты ведь знаешь, что Хиру-кун мог бы и не отпускать меня — в конце концов я все еще джинчуурики Девятихвостого и главное секретное оружие Конохи. Но когда он не позволил мне сражаться во Второй Мировой, я поняла, что в отличие от всего остального мира он видит во мне не оружие, а женщину. Женщину, которая устала от войны и уже и так отдала ей достаточно. И я благодарна ему за это. — Мито надолго замолчала, ее взгляд словно бы обратился внутрь, к тем потаенным переживаниям, которые она не могла — или не хотела — выразить словами. — Но теперь я уже не та, что прежде, Хаширама. В этом году мне исполнилось шестьдесят семь. Мое тело слабеет, а вместе с ним слабеет и печать, что удерживает Девятихвостого внутри меня. Мы с ним оба это чувствуем, но, надо отдать ему должное, он жалеет меня и не рвется наружу так яростно, как мог бы. Лишь иногда дает мне понять, что мое время на исходе. Как будто я сама этого не знаю. — Она тихо вздохнула и провела кончиками пальцев по выбитым в камне иероглифам имени Хаширамы. — Мы с ним проделали долгий путь, и в нашей совместной жизни были даже те короткие и недолговечные мгновения, когда мы смотрели в одну сторону и помогали друг другу. И теперь, думая об этом, я не могу не задаваться вопросом о том, могут ли люди и Хвостатые жить в согласии друг с другом? Долгое время я считала его лишь одушевленным вместилищем божественной чакры — возможно, им он и был, когда только появился в мире людей. Но теперь я думаю иначе. Думаю, что когда кто-то, как он или я, столько лет наблюдает за жизнью других людей, он не может не стать чем-то похожим на них. Позади нее раздался легкий шорох, с которым прыгнувший откуда-то сверху человек приземляется на траву. Неторопливо и степенно поднявшись на ноги, Мито обернулась и увидела коленопреклоненного шиноби в появившейся во время Второй Мировой войны форме Скрытого Листа, включающей в себя усиленный броней зеленый жилет с многочисленными нагрудными кармашками для свитков и мелкого метательного оружия. — Третий просит вас об аудиенции, Мито-сама, — произнес шиноби, не поднимая головы. — Прошу вас проследовать за мной. — Хорошо, — кивнула она и позволила ему взять себя под руку. Она не нуждалась в том, чтобы постоянно опираться на кого-то при ходьбе, но порой не могла отказать себе в этой приятной малости — просто потому, что ее статус и положение это позволяли. Они с молодым шиноби, чьего имени или названия клана она даже не знала, неторопливо двинулись по направлению к выходу с кладбища. За годы, что прошли со смерти Первого Хокаге, оно еще больше разрослось, и теперь здесь покоились жертвы уже целых двух мировых войн. Колесо продолжало крутиться — Академия шиноби каждый год выпускала новых генинов и они занимали места тех, кто не вернулся с поля боя, чтобы потом однажды так же упокоиться в земле. Некоторые из них не доживали даже до двадцати, а ей, Мито, скоро стукнет семьдесят, а смерть до сих пор так и не заявилась к ней на порог. Просто неслышно ступала рядом, как хорошая давняя знакомая, ведя за собой сонм призраков. А вокруг кипела жизнь — лавочники обновляли ассортимент в своих витринах, ремесленники выставляли сушиться под ярким августовским солнцем свои новые изделия, а шиноби, возвращающиеся с миссий или дежурств, расслабленно потягивались, перекидывались друг с другом шутками и высматривали на прилавках ароматных запеченных рыбок из теста со сладкой начинкой. Огромное дерево, что выросло на месте гибели Хаширамы, теперь было окружено небольшой площадью, и его раскидистые ветви дарили тень, игравшим у его подножия детям. «Все так, как ты и хотел, любовь моя, — с улыбкой подумала Мито, чуть качнув головой. — Деревня выстояла тогда и выстоит в будущем. Никакие бури не смогут уничтожить волю огня, что ты поселил в сердцах этих людей. И в моем». Вместе с сопровождающим Мито поднялась в кабинет Хокаге, и уже возле самой двери почувствовала, как у нее сбилось дыхание и зашумело в ушах. Ее возраст пусть и не считался чем-то особенным среди долгожителей Узумаки, все же давал о себе знать. И дело было не только в прожитых годах, но и в тех невероятных нагрузках, которым подвергалось ее тело — нося в себе силу Хвостатого демона, она позволяла ей подтачивать и медленно уничтожать себя изнутри. Людские тела не были предназначены природой для того, чтобы справляться с чем-то настолько могущественным — даже самые сильные и живучие из них. Ни один из джинчуурики, созданных после первого в истории собрания пяти Каге, не дожил даже до пятидесяти. Кто-то погиб в бою, кто-то сошел с ума, не справившись с волей живущего у него внутри демона, а кто-то — просто исчез без следа. Но большинство умерли по причинам, которые можно было бы назвать естественными, если бы в том, чтобы держать внутри собственной души демона из чакры, было хоть что-то естественное. — Добрый день, Мито-сама. — Поднявшийся из-за стола Хокаге Хирузен поклонился ей. Годы не пощадили и его — он рано облысел и начал седеть, а вокруг его глаз залегли глубокие морщины. Сейчас Сарутоби был почти в том же возрасте, что и Мадара, когда они с Мито виделись в последний раз. — Здравствуй, Хиру-кун, — ласково кивнула ему она, а потом с облегчением опустилась в кресло, чувствуя, как от усталости после долгой ходьбы подрагивают мышцы. — Как вы... себя чувствуете? — спросил мужчина, снова заняв свое место за столом и соединив кончики пальцев. Чувствовалось, что он не знает, как именно приступить к тому разговору, ради которого вызвал ее сюда, поэтому предпочел начать издалека. — По-разному, — отозвалась женщина, пожав плечами. — Порой хуже, чем еще совсем недавно. А что такое? — Я... — Он вздохнул, тряхнул головой и наконец придвинул к ней цветную фотокарточку улыбающейся красноволосой девочки. — Это Узумаки Кушина. Вы могли ее видеть, когда были в Узушио этим летом. — Возможно, — не стала спорить Мито, мельком глянув на снимок. — Посовещавшись со своими советниками, я принял решение, что эта девочка идеально нам подходит. — Подходит для чего? — Ее лицо оставалось безмятежным и спокойным, словно озерная гладь в солнечный день. Но Хирузен видел приглушенные золотые искры в ее глазах, что остались такими же прекрасными и ясными, как и почти пятьдесят лет назад, когда они встретились впервые. Старая лиса прекрасно знала, что происходит — знала, но хотела заставить его произнести это вслух. Как будто это решение не было одним из самых тяжелых для него за последние годы. — Для того, чтобы стать новым сосудом для Девятихвостого, — наконец сказал Третий, сдвинув кустистые брови. Мито ничего на это не ответила — просто прикрыла глаза и, откинувшись на спинку кресла, вслушалась в перезвон птичьих трелей за неплотно прикрытым окном. По губам ее блуждала неверная мечтательная улыбка — и это была совсем не та реакция, которой он мог от нее ожидать. — Значит, на этом все? — наконец негромко спросила она. — Коноха, что купила мою жизнь много лет назад по баснословно дорогой цене, отдав мне самых прекрасных из своих мужчин, теперь требует вернуть долг с процентами? — Я... не хотел, чтобы это выглядело вот так, — произнес Сарутоби, печально опустив голову. На то, что Мито сказала «прекрасных», а не «прекрасного», он внимания не обратил. — Ничего, Хиру-кун, — отозвалась Мито, улыбнувшись ему. — Я понимаю. Эта судьба ждет каждого шиноби, но не у каждого из нас есть возможность узнать о своей смерти так... заранее и так официально. Я принимаю свою судьбу, и мне жаль лишь, что она так припозднилась, выискивая меня. Мужчина молчал. Сердце его разрывалось на части — кто знает, как долго смогла бы прожить Мито, если бы они позволили ей умереть своей смертью? Если бы не стали ускорять процесс, напуганные перспективой потерять контроль. Ведь если бы джинчуурики умер с Хвостатым внутри, демон бы отправился на перерождение и неизвестно было, где и когда он мог появиться снова. И какой из стран удалось бы прибрать его к рукам первее всех. Они не могли так рисковать — по крайней мере, именно в этом убедил его совет старейшин, в который входили его бывшие сокомандники и Шимура Данзо, ставший за эти годы невероятно могущественным и влиятельным человеком. Он уже давно стоял во главе службы АНБУ, но неприглядная и замалчиваемая многими правда состояла в том, что он не только раздавал им миссии и принимал отчеты, но и постепенно прибирал самых сильных и перспективных шиноби к своим рукам. Они больше не были преданы Хокаге и его идеалам, они повиновались Шимуре напрямую, и можно было только догадываться, когда рванет эта бомба замедленного действия. Хирузен не мог ему противостоять — только не на этом поле интриг и подковерных заговоров. Он спорил с ним в залитых солнцем кабинетах, но ничего не мог поделать с тем, что происходило в темных подвалах после захода солнца. Коноха изменилась после смерти Первого Хокаге и продолжила меняться после того, как из жизни ушел его младший брат. Ее темная половина, что в прежние времена ютилась где-то на задворках, страшась ослепительного сияния и грозной силы Сенджу Хаширамы, теперь постепенно разрасталась и укрепляла свои позиции. То, что он прежде сдерживал своей добротой и упрямой верой в людей, обильно вскормилось его гибелью и находило теперь в ней оправдание для своего существования. «Смотрите, — говорила темнота, — вы пытались по-хорошему, но что у вас вышло? Теперь пришло мое время». Хирузен старался не думать об этом слишком много. Он, унаследовавший от великих братьев Сенджу их философию, жизненные принципы и идеалы, не был так силен, как они — ни в физическом, ни, возможно, в духовном смысле. И если в дни основания деревни светлая половина в лице Хаширамы полностью подавила собой темную, которую следовало воплощать Мадаре, то сейчас все происходило с точностью до наоборот. И потому Сарутоби не смог отстоять свою позицию в споре о дальнейшей судьбе Мито и запечатанного в ней Девятихвостого. И сейчас, глядя ей в глаза, он ощущал себя ничтожнейшим из смертных, предающим одного из самых дорогих людей в своей жизни. Но не мог ничего поделать. А она улыбалась. Смотрела на фотографию девочки, что несла в себе ее смерть, и улыбалась, как если бы узнала о том, что ей предстоит долгая и увлекательная поездка в удивительную страну, где она прежде еще ни разу не бывала. — Когда? — только и спросила Узумаки. — Кушина-чан прибудет в Коноху в эти выходные. Ей нужно будет немного освоиться и подготовиться к запечатыванию, поэтому я думаю, что мы назначим процедуру на первые числа сентября. — Хорошо, — покладисто согласилась женщина. — Значит, у меня хватит времени закончить все свои дела. — Я уже отправил соколов Итаме-куну и Айко-чан, — произнес Хирузен, на душе которого с каждым словом все сильнее скребли кошки. — Они должны прибыть в деревню в самое ближайшее время. — Надо полагать, вы уже и поминальную церемонию мне заказали? — рассмеялась Мито. — А похоронное кимоно мне дадут примерить? Или это будет сюрприз? — Прошу вас, не нужно, — дрогнувшим голосом произнес Сарутоби, и его лицо на несколько секунд исказило мучительной судорогой. — Я понимаю, что все это... Все это должно быть как-то не так. Простите меня, Мито-сама. — Нет, это ты прости меня, Хиру-кун, — возразила она, поймав его взгляд и тепло ему улыбнувшись. — Это все моя дурацкая привычка смеяться над вещами, которые того не стоят. Я понимаю, почему ты делаешь то, что делаешь. И ради чего все это. Просто... дай мне немного времени, хорошо? Она поднялась на ноги, выпрямившись и гордо расправив плечи. Ни годы, ни жизненные испытания, ни вся испытанная ею боль не смогли сломить эту женщину — пусть и несколько раз бывали к этому близки. Глядя на нее сейчас, Хирузен отчего-то вспоминал свою бабушку, Сарутоби Кимико, несгибаемую и полную воли к жизни Царицу Обезьян. — Она бы гордилась вам, Мито-сама, — негромко произнес он. — Вы стали совсем такой, как дикая женщина из ее сказок. И я от всего сердца благодарю вас за все, что вы сделали для меня и этой деревни. Третий Хокаге низко ей поклонился, и женщина опустила голову, чтобы скрыть слезы, алмазами вспыхнувшие в ее глазах. Той ночью после разговора с Хирузеном Мито долго не могла уснуть — с возрастом это и так становилось все сложнее, а сегодня ее к тому же не отпускали неприятные свербящие мысли. Нет, она не думала о своей смерти, что внезапно оказалась спланированной для нее кем-то другим — скорее о том, как обо всем этом говорил Сарутоби. Человек, которого она помнила беззаботным веселым ребенком, лазающим по деревьям и охотящимся за бабочками, смотрел ей в глаза и признавал, что не смог отстоять перед остальной верхушкой деревни свою позицию, не смог стукнуть кулаком по столу, напомнив им о том, кто здесь Хокаге и кто принимает решения. Если они сумели убедить его, что гарантия того, что Девятихвостый останется в деревне, важнее жизни Мито, то в чем он согласится с ними в следующий раз? Узумаки с тихим стоном перекатилась на спину и устремила взгляд в потолок собственной комнаты. Ее терзали дурные предчувствия. Будущее Конохи — той Конохи, что с такой заботой выстраивал и оберегал от тлетворного влияния человеческой ненависти ее муж — рисовалось ей во все более мрачных тонах. Кому вообще могло прийти в голову запечатать Хвостатого демона в ребенке? Разве способна юная несформировавшаяся психика сдерживать его жестокие порывы? Что будет делать эта девочка, когда Девятихвостый начнет нашептывать ей то же, что все эти годы он шептал Мито? Когда начнет искушать ее своей силой и вседозволенностью, что та дарит? Когда обратит ее внимание на то, с каким страхом на нее косятся другие шиноби и простые жители деревни? Когда постепенно приведет ее к мысли, что, согласившись на роль джинчуурики, она обрекла себя на мучительное нескончаемое одиночество, в котором никто и никогда не сможет ее понять? Мито приняла в себя Лиса, будучи уже взрослой сформировавшейся личностью — и ей и то было непросто на первых порах, пока она не смогла доказать — в первую очередь самой себе, — что по-прежнему сама принимает решения. Что она — главная в собственной голове. «Что я могу дать ей? — с изматывающей тревогой размышляла она. — Что могу посоветовать этой девочке и как поддержать ее? Узумаки Кушина, как сложится твоя судьба и сможешь ли ты быть сильнее и тверже меня?» Впервые Мито увидела свою будущую преемницу вскоре после того, как девочка прибыла в деревню. Она наблюдала за ней из окна Академии, во дворе которого Кушина ждала, пока ее опекун договорится с директором о зачислении девочки сразу во второй класс. Худенькая, круглолицая, с длинными распущенными волосами ярко-красного цвета, она сидела на подвесных качелях, привязанных к ветке старого вяза, и, вжав голову в плечи и словно бы стараясь стать еще меньше и незаметнее, покачивалась туда-сюда, одной ногой касаясь земли. — Боги, она же еще совсем дитя, — вырвалось у Мито. — Разве можно обрекать ее на те муки, что сопутствуют доле джинчуурики? Куда смотрят ее родители? — Кушина-чан сирота, — отозвался Хирузен, стоявший рядом с ней. — И ее чакра обладает всеми нужными характеристиками, чтобы сдержать силу зверя. — Не верю, что ты в самом деле это говоришь, Хиру-кун, — сокрушенно покачала головой она. — Нужные характеристики чакры! С каких пор люди для тебя превратились в набор иероглифов на бумаге? — Я понимаю ваше недовольство, Мито-сама, — склонил голову он. — Но Кушина-чан уже дала свое согласие. Нам и так нелегко дались переговоры со Страной Воды, которая контролирует сейчас ваши родные острова. Пришлось пойти кое на какие уступки, чтобы привезти сюда девочку. Если бы этого не сделали мы, она бы могла стать новым сосудом для Треххвостого и затеряться в туманах Кири. Так или иначе ее судьба была предрешена. — Я хочу поговорить с ней, — перебила его Узумаки, поняв, что ей не добиться от Третьего ответов на свои вопросы. Хирузен сам лишь повторял то, во что его вынудили поверить те, кто окружал его. Коноха больше не была местом, где защищают детей от ужасов войны — она превратилась в место, где детей используют и калечат для достижения сомнительных политических целей. Участвовать во всем этом было тошно, но что она могла сделать? Она, почти семидесятилетняя женщина, для которой даже прогулка бодрым шагом была уже настоящим испытанием на прочность? Все, что ей оставалось, это верить в то, что однажды колесо истории снова развернется в другом направлении — и заветы Первого Хокаге, и его жертва снова оживут в сердцах людей и напомнят им о том, что всегда можно выбрать другой путь. Мито приняла Кушину у себя в Закатном дворце. Здесь, в окружении красивых, пусть и не блистающих нарочитой роскошью вещей, девочка еще больше смутилась и растерялась. Она стояла на пороге, сцепив между собой маленькие кулачки, покрытые ссадинами и коростами от тренировок, и не решалась поднять глаза на величественную женщину в белом кимоно, что сидела на кровати напротив нее. — Подойди, Кушина-чан, — мягко позвала ее Мито, и та, помявшись еще секунду, приблизилась, осторожно ступая босыми запыленными ступнями по чистым татами. — Для меня огромная часть встретиться с вами, Мито-сама, — тихо произнесла девочка, низко ей поклонившись. — Как ты устроилась? — спросила женщина, сложив руки, скрытые плотной тканью длинных рукавов, на коленях. — Все хорошо? — Да, госпожа, — как будто немного поспешно отозвалась она. — Семья, что взяла меня к себе, заботится обо мне. Они очень хорошие люди. — Кушина-чан, это правда, что ты сама дала согласие на процедуру запечатывания? — Этот вопрос прозвучал чуть более жестко, чем другие, и Кушина отчего-то вздрогнула и даже поежилась, бегая глазами по комнате. — Да, госпожа, — едва слышно отозвалась она. — Мне ты можешь сказать правду, — покачала головой старшая Узумаки. — Мы с тобой уже связаны одной судьбой, и все, что произойдет с тобой, неминуемо отразится и на мне. И я хочу быть уверена, что этот выбор тебе никто не навязывал. Говоря это, она чувствовала себя лицемеркой. Сколько лет было этой девочке? Десять? Или и того меньше? Разве могла бы она принять подобное решение осознанно и взвешенно? Нет, они обе были всего лишь заложницами того выбора, что сделали за них — те, кто считал себя вправе распоряжаться чужими жизнями, оправдывая все это общим благом. Могла ли хоть одна из них воспротивиться своей судьбе и сбросить ее ярмо со своей шеи? Ребенок и старуха — они смотрели друг другу в глаза и понимали друг друга без слов. Да и что тут можно было сказать? — Иди ко мне, — мягко позвала Мито, и Кушина, у которой словно бы вдруг подкосились колени, упала рядом с ней на пол, лицом уткнувшись женщине в колени. Долго сдерживаемые рыдания об оставленной родине и своей незавидной доле наконец прорвались наружу, и девочка заплакала, прижимаясь своим худеньким телом к ногам Мито. А та гладила ее по волосам и негромко утешала. Какая разница, что ее слова о том, что все будет хорошо, были ложью? Порой единственное, что мы можем, это солгать самим себе, чтобы хоть как-то защититься от безжалостной правды. И все же нынешней носительнице Девятихвостого было что сказать будущей. — Пусть даже тебя привели сюда для того, чтобы ты стала сосудом для Девятихвостого. Но прежде чем зверь будет заточен внутри тебя, ты должна стать сосудом, наполненным любовью. Сделав это, даже хозяин Девятихвостого сможет жить счастливо. Кушина подняла на нее круглое заплаканное личико и громко шмыгнула носом, а потом кивнула — но так, как кивает человек, который согласен с услышанным умом, но не сердцем. — Любовь может быть жестокой и безжалостной к тому, кто впустил ее в свое сердце, но в то же время это единственное оправдание всей той боли, что мы испытываем, — мягко добавила Мито, гладя ее по щекам и убирая прилипшие к мокрой коже волосы. — Только любовь сделала мою жизнь выносимой, только она придала смысл той бессмысленности и глупости, что творилась вокруг. Найди то или того, кого сможешь полюбить всем сердцем, Кушина-чан, и тогда ты обретешь силы, о которых прежде даже не догадывалась. Твоя судьба может казаться тебе величайшим испытанием, несправедливым и нечестным, но если ты ей позволишь, она может одарить тебя счастьем, которого ты даже не чаяла обрести. — А вы его обрели? — замирающим от волнения голосом спросила девочка. — Да, — с улыбкой подтвердила Мито. — Я любила и была любима. И эта любовь до сих пор живет внутри меня, пусть даже она превратилась просто в воспоминание. Не сдавайся, дитя. В мире много скверных людей, желающих причинить тебе зло и использовать тебя в своих интересах. И даже если они владеют твоим телом, не позволяй им поработить твою волю. Пока ты свободна в своем сердце и своем разуме, никто не сможет подчинить тебя по-настоящему. — Да, — уже более уверенно и твердо кивнула Кушина и решительно стерла слезы со своих щек. — Да, вы правы. Спасибо вам, госпожа. Когда девочку увели, Мито какое-то время продолжала сидеть на кровати и смотреть ей вслед. Она почувствовала волнение Девятихвостого внутри себя — Лис тоже понимал, что уже очень скоро ему предстоит сменить своего владельца. И, вероятно, их — заложников неизбежного — тут на самом деле было не двое, а трое. — Ты уж не обижай ее, — мягко попросила Мито, погладив собственный живот так, будто в нем билось сердце ее собственного ребенка. — Не обижать? — проворчал голос в ее голове. — Разве это не я здесь пострадавшая сторона? Мною распоряжаются, как каким-то кунаем — передают по наследству, даже не спросив моего мнения. Узумаки коротко усмехнулась, качнув головой. — Мы с тобой всегда были очень похожи, Девятихвостый. Меня посадили на цепь, когда мне было шесть лет. Мою жизнь предопределили и расписали за меня, поставив перед фактом и не дав ни единого шанса осознать всю несправедливость такой ситуации. Всю свою жизнь я рвалась с поводка, сопротивляясь его удушающей силе. Всю жизнь я дышала полной грудью лишь тогда, когда мне удавалось нарушить правила и перестать быть той, кого они все хотели во мне видеть. Меня осуждали, надо мной насмехались, меня боялись и, возможно, даже ненавидели. Но я не отказалась от той, кто я есть. Не отказалась от своих идеалов и своей любви. Я — это все еще я, и сейчас я чувствую, что ошейник, что сдавливал мне горло столько лет, наконец-то слабеет — и вот-вот порвется совсем. Что они могут забрать у меня еще, помимо моей любви и моей жизни? Моя свобода никогда им не достанется. Я заберу ее с собой. — Она улыбнулась, и на мгновение ее лицо, озаренное солнцем, как будто помолодело на несколько десятилетий, разгладилось и наполнилось той неукротимой внутренней силой, что пылала в ней с самого детства. — Не думал, что скажу это, принцесса, — глухо произнес Лис, какое-то время помолчав. — Но в тебе что-то есть. Пусть ты всего лишь маленький человечек, который запер меня в себе и лишил голоса, терпеть кого-то другого мне, наверное, было бы сложнее. Она рассмеялась, бархатисто и негромко, сияя золотыми глазами. — Приму это как комплимент, Девятихвостый, — ответила женщина. — И хотя тебе-то мои наставления уж точно не нужны — не вешай нос. Ты бессмертен, и ты переживешь всех нас, глупых маленьких людишек. И однажды мы все станем для тебя просто листьями на ветру. Но прошу, не причиняй зла этой девочке. Ей и так предстоит очень непростая жизнь. Он не ответил — быть может, счел ниже своего достоинства обещать что-то какой-то человеческой женщине, а, быть может, просто не хотел ее обманывать. Айко и Итама прибыли в Скрытый Лист еще спустя несколько дней. Сын Мито, узнав о планах Хокаге и его советников, пришел в ярость. Он несколько дней осаждал дверь кабинета Хирузена, набрасываясь на того то с обвинениями, то с мольбами, и в конце концов Сарутоби вынужден был запретить АНБУ пускать мужчину в резиденцию, поскольку тот, отказываясь вступать в какой-либо конструктивный диалог, просто кричал, поливая всех вокруг своими эмоциями. Подготовка к церемонии переноса Девятихвостого продолжалась несмотря ни на что, и время, оставшееся до нее, текло так быстро, словно кто-то нарочно ускорил его ход. — Я отказываюсь сдаваться, — помотал головой Итама, продолжая мерить спальню Мито широкими нервными шагами. — Мама, ты тоже не должна! Я поеду к даймё! Я буду ночевать у него под окнами, если это поможет! — Это не поможет, — тихо проговорила женщина, чье сердце болезненно саднило от отчаяния сына, сквозившего в каждом его слове и дерганом жесте. — Итама, это было неизбежно с самого начала. Мы все знали, что рано или поздно этот день настанет. — Но еще слишком рано! — возмущенно воскликнул он, а потом, словно силы разом его оставили, опустился на колени подле сидящей на постели женщины. — Мама, ты еще полна сил. Нет необходимости делать это сейчас! — Милый, милый мой мальчик, — с горькой нежностью проговорила она, качая головой. — Тебе ли не знать о том, что моя жизнь закончилась много лет назад и ушла в землю вместе с твоим отцом? Отпусти меня, Итама. Я не боюсь смерти и того, что последует за ней. И прошу тебя не тратить эти дни на пустую беготню и ярость. Проведи их со мной. Я многого... многого лишила тебя, когда ты был молод. И не знаю, удалось ли нам наверстать это после. Ты мой первенец, моя самая сладкая горечь и мое собственное отражение. Я всегда видела в тебе куда больше самой себя, чем твоего отца — и это отчего-то так злило меня. — Она покаянно улыбнулась и вздохнула. — Я знаю, как трудно тебе смирить свою ярость и гордость. Знаю, на что похоже это пламя в твоей груди. Но не позволяй ярости овладеть тобой целиком. Это великая и могучая сила, но лишь покуда ты сам выбираешь, куда и на что ее направить. И сейчас для нее не время. — Но я не могу, мама, — выдохнул он, качая головой и плотно сжимая челюсти. — Я не могу потерять тебя вот так. Почему ты подчинилась им? Ты, которая никогда и никого не слушала? — Я не подчинялась, — ответила она. — Я сделала свой выбор. Я слишком стара и слишком устала, чтобы продолжаться бороться со всем миром. — Я могу бороться вместо тебя! — не отступал он. — Итама... — Ее лицо наполнилось благодарностью и вместе с тем — печалью. — Мой светлый мальчик. Я очень люблю тебя, и мне жаль, что я не говорила этого каждый день твоей жизни, когда тебе нужно было это слышать. Не бойся смерти. Она не заберет у тебя больше, чем ты согласишься отдать ей сам. Я очень люблю тебя, и моя любовь останется с тобой, даже когда меня не станет. Просто позволь ей это сделать — позволь этому прощанию стать гимном надежде и любви, а не отчаяния и злости. — Не будь ребенком, Итама, — поддержала ее Айко. — Наш папа уже заждался ее, а ты все никак не можешь перестать жадничать? Сам уж старый дед, а все за мамину юбку цепляешься! Итама бросил на нее короткий раздосадованный взгляд, но не ответил. Просто молча поднялся и отошел к окну. Ему нужно было немного подышать и привести мысли в порядок. — Передавай ему привет, — добавила Айко, садясь рядом с матерью и приобнимая ее за плечи. — Скажи, что у нас все хорошо. И что Итама вовсе не такой размазня, как ему там сверху могло показаться. Мито улыбнулась дочери. Она знала, что та храбрится и прячет свое горе за насмешливой улыбкой и иронией. Айко за все эти годы стала ее самым близким человеком — не просто дочерью, но товарищем и другом. Они уже понимали друг друга без слов, и сейчас, глядя друг другу в глаза, не видели смысла озвучивать очевидное, причиняя друг другу лишь больше боли. — Присмотри за старшим братом, — мягко попросила Мито. — Ты ведь его знаешь. Он уязвимее тебя и всегда был. Ему досталось лицо его отца, но характер матери, и мне ли не понимать, как ему непросто жилось все эти годы. — Да, мам, — кивнула она, мягко сжимая ее правую руку. — Ты выросла такой красавицей, Айко, — проговорила ее мать, внимательно оглядывая ее лицо и аккуратно уложенные волосы. — Ты воплотила в себе все, чем мы трое являлись вместе — стала сильной, несгибаемой и уверенной в себе. Но вместе с тем доброй и милосердной. Ты лучшее, что было во всех нас, и я хочу, чтобы ты всегда об этом помнила — мы гордимся тобой. Она говорила совсем тихо, чтобы стоявший у открытого окна Итама не услышал ее слов. Он так и не узнал о третьем мужчине, что всегда тенью присутствовал в жизни его матери. Но порой, вчитываясь в строки его книги об Учиха и Сенджу, Мито ловила себя на мысли, что он обо всем догадывался — или, по меньшей мере, предполагал, что это возможно. В конце концов, ее интуиция, что столько раз выручала ее из беды, тоже перешла ему по наследству. — Жаль, что Цунаде не успела вернуться с миссии, — произнес Итама, обернувшись через плечо. — Я уверен, она бы тоже хотела попрощаться. — Цунаде — надежда нашей деревни, я глубоко в этом убеждена, — очень серьезно кивнула Узумаки. — В ней, как ни в ком другом, сильна кровь ее дедушки. Пусть ей так и не удалось овладеть стихией дерева, она уже лучший медик в мире — а ведь это только начало ее пути. И если ей удастся справиться со своей тягой к спиртному и азартным играм, если она примет для себя решение стать кем-то за пределами ран своего прошлого, для Конохи может настать совершенно иное время. Я верю в это. Ее слова взмыли и растаяли в воздухе, на мгновение потревожив какие-то едва заметные призрачные струны, что связывают прошлое с будущим и определяют то направление, в котором движется история. Те великие и страшные, прекрасные и чудовищные события, что притаились где-то в еще не наступившем времени, тянулись своими корнями в прошлое, питались и насыщались от него и набирали силу для того, чтобы однажды грянуть в полный голос. Утро своего последнего дня Узумаки Мито предпочла встретить в одиночестве. Она сидела на скамье в своем саду — той самой скамье, на которой Хаширама подарил ей красную камелию, а она тогда впервые подумала о том, что этот чудной, как будто немного не от мира сего мужчина со всеми его мечтами, наивными идеалами и ветром в голове может стать для нее кем-то особенным. Впервые позволила его улыбке тронуть ее душу и оставить в ней глубокий незаживающий след. Она выбрала его и тем самым выбрала свою судьбу — до этого самого дня, залитого мягким солнцем. Женщина медленно выдохнула, поднимая лицо к небу. В ее саду, выращенном руками Первого Хокаге, цвели багряные хризантемы, нежно-лиловые гортензии и синие анемоны. Ветер мягко колыхал листья на деревьях и катал те из них, что не удержались на своих ветках, по доскам веранды. Мир готовился к первым холодам, в последний раз обращая свой лик к ушедшему лету. В этот Новый Год ей уже не доведется украшать ивовые веточки и плести обереги из соломы. Она не увидит искры на выпавшем снеге и не узнает, какой команде генинов удастся построить самого высокого снеговика. Она навсегда останется здесь, в этом чарующем тихом дне, и все те века и тысячелетия человеческой истории, что будут после, для нее просто не существовали. Будущее, внезапно отмершее за своей ненадобностью, превратилось в завешенную полотном картину на стене, на которую она уже не могла взглянуть. Зато прошлое наливалось красками, становилось все ярче и отчетливее, обступая ее со всех сторон. — Госпожа, нам пора идти, — произнесла Ая, вышедшая из дома за ее спиной. — Нас ждут. — Хорошо, — кивнула Мито. — Дай мне еще пару минут, ладно? — Конечно. — Ее служанка, превозмогая боль в собственном старом теле, села на краешек веранды, аккуратно оправив свое кимоно. Пели птицы — по-прежнему голосисто и звонко, словно отрицая саму возможность смерти. Ветер ласково трепал распущенные волосы Узумаки, с годами выцветшие и утратившие свой закатно-алый дерзкий цвет. Женщина продолжала смотреть в небо. Как если бы ждала какого-то знака. Как если бы надеялась, что спустя столько лет судьба в третий раз сведет ее и человека, что давно ее покинул, именно в тот момент, когда она нуждалась в нем более всего. Но крыши Закатного дворца были пусты и безмолвны. У судьбы больше не было для нее подарков. — А знаешь, что самое забавное? — задумчиво проговорила Мито. — Мы никогда не были идеальными. Даже друг для друга. Хаширама никогда не позволял себе любить нас в полную силу, никогда не решался отдаться этому чувству полностью, забыв обо всем остальном. У него всегда лучше получалось быть Хокаге, чем мужем и другом, и, думаю, он и сам это понимал. А Мадара всегда хотел нас контролировать. Хотел, чтобы мы действовали по его плану, чтобы видели мир его глазами и подчинялись правилам, которые он сам для себя выдумывал в бессильной попытке упорядочить хаос в собственной голове. Он отказывался принимать мир неконтролируемым и не подчиняющимся ему. А я… Я слишком нуждалась в них обоих. Иногда так сильно, что это совершенно перекрывало голос разума и мое чувство собственного достоинства. И заставляло причинять боль тем, кто этого не заслуживал. Мне кажется, моя потребность в них все еще так высока, что даже теперь, когда их нет рядом со мной, я все еще живу и дышу только ими двумя. И не уверена, что это прекратится даже после моей смерти. Если существуют следующие жизни, я буду ждать их там. Даже если они никогда не придут, я все равно буду ждать их. — Там? — тихо переспросила Ая. — А что находится там — за гранью? Мито ответила не сразу. Сперва она поднялась на веранду и подошла к открытым сёдзи, за которыми ее ожидал недолгий последний путь. Помедлила, словно всерьез раздумывая над вопросом своей бывшей служанки, а потом ее лицо вдруг наполнилось светом и уверенностью. — Свобода, — отозвалась она. — Я думаю, что там меня ждет свобода. И больше не медля и не оборачиваясь, она вошла в дом. Ая, некоторое время поразмыслив над услышанным, последовала за ней и, опустившись на колени, мягко и почти беззвучно притворила за ними сёдзи.