Двойная жизнь

На второй день после разговора Хауса с Кадди, когда рабочий четверг приближался к завершению, в кабинет руководителя ПП уверенной хозяйскою походкой вошел низкорослый худощавый мужчина средних лет с обширной лысиной почти во всю голову и незначительным скоплением волос на затылке. Подвижные черные глаза бегло оглядели уютное помещение, и незнакомец, словно не замечая Кадди, сделал полуоборот назад, к входящим за ним следом восьмерым здоровенным грузчикам, вносившим в кабинет весьма массивные солидные, тщательно отлакированные гробы. — Осторожнее, дармоеды, — поминутно подбадривал странный посетитель работников тяжелого физического труда, — не поцарапайте их ненароком. Найду хоть одну царапину, останетесь без жалованья! — Могу я узнать, что здесь происходит? — не теряя самообладания, строго спросила Кадди. — Вход в морг с другой стороны. Джордж, — обратилась она к секретарю, который, разинув рот, с любопытством глядел на невиданное дотоле представление, — проводи, пожалуйста, джентльменов. Джордж и не шелохнулся, так как опыт работы в ПП подсказывал ему, что «джентльмены» ничего не перепутали и все далеко не так просто, как хотелось бы его шефу. Главный же из посетителей в эту минуту соизволил снизойти до главного врача и пояснил: — В этом кабинете теперь будет офис моего похоронного бюро. И гробы предназначены не для морга — о боже мой, как вы вообще могли такое подумать о моих драгоценных бегемотиках! — а для рекламы услуг моего бизнеса. — И на каком же основании вы собираетесь превратить мой кабинет в свой офис? — На законном, — заявил посетитель, вытаскивая из своего дешевого коленкорового портфеля несколько листов формата А-4, накрепко соединенных скрепкой из степлера. Он передал эти страницы Кадди, и в полном изумлении она стала читать договор аренды ее рабочего кабинета. Мистер Клиффорд Доусон, стоящий перед ней, согласно этому договору, на три года становился арендатором двух больничных помещений — кабинета главврача и приемной, взваливая на себя обязательства своевременного внесения арендной платы, поддержания порядка, чистоты и безупречного лоска в занимаемом офисе. Договор был заключен днем ранее Грегори Хаусом, действующего на основании генеральной доверенности от имени Лизы Кадди. Кадди с трудом поборола желание порвать эти липовые бумажки, как только она увидела в них имя Хауса и его подпись, весьма схожую с настоящей. Она не знала, смеяться ли ей или рыдать над этим договором, ибо уж кому-кому, а Хаусу отлично известно, что распоряжаться своим кабинетом нет права даже у нее, не то что у самого Грега, подделавшего и договор, и доверенность. И Кадди равнодушно вернула документ Доусону, сообщив ему: — Вас обманули. Это не договор, а фикция, поскольку ни я, ни доктор Хаус не являемся владельцами этого кабинета, как и любого другого помещения больницы. Вы уже внесли арендную плату за ближайший месяц? — Нет, была договоренность, что я передам ее вам после того, как размещу образцы гробового искусства в этом кабинете, — ответил на последний вопрос главный из посетителей. И лишь вслед за тем до его разума дошел смысл всего сказанного Кадди, и он рассвирепел: — Обман? Знать ничего не желаю! Мне нужен офис! Срочно! — В этом кабинете вашего офиса никогда не будет, — с прежним безмятежным спокойствием в голосе сказала Кадди. — Так че, командир, — спросил один из грузчиков, — кудыть ставить-то? Надорвемся же держать на руках ваших бегемотов. — Бегемоты и есть, самые натуральные, — поддакнул другой парень. — Всем молчать, мне нужно подумать! — прикрикнул на наемных работников Доусон. — Ваши раздумия ничего не изменят, — насмешливо заметила Кадди, одновременно начиная проникаться желанием размазать Хауса по фасадной стене больницы за его дурацкую выходку, поставившую ее в весьма неловкое положение. — Я подам в суд! — после минутного скрипения извилинами взвизгнул владелец похоронного бюро. — Передавайте это дело хоть на суд Всевышнего, — высказала пожелание Кадди. — Вы все равно окажетесь не правы. — Я еще послушаю, как вы в суде запоете, — угрожающе проговорил Доусон и, обращаясь к грузчикам, распорядился: — Все на выход! Строевым шагом! И поаккуратнее с малышами! Взыщу за каждую вмятину и царапину! И вся эта похоронная процессия довольно быстро удалилась, оставляя после себя только грохот брани, еще долго доносившийся со стороны приемного покоя. — Джордж, — попросила Кадди секретаря, — узнайте, где доктор Хаус. Конечно, время седьмой час, и он наверняка уже давно дома, но уточните на всякий случай. Джордж с покорной готовностью кивнул, ушел к своему столу, позвонил в диагностическое отделение, и пару минут спустя сказал Кадди, просунув белокурую голову в приоткрытую дверь кабинета: — Доктор Форман говорит, что доктор Хаус ушел часов в пять, как обычно. Домой или нет, доктору Форману неведомо, потому как доктор Хаус перед ним не отчитывается. — Спасибо, Джордж, — поблагодарила за исчерпывающую информацию Кадди, быстро подходя к вешалке возле двери, снимая с нее легкое весеннее пальто и поспешно просовывая руки в его рукава. И, прихватив свой портфель с документами и всеми необходимыми мелочами, она столь же стремительно прошла мимо своего секретаря, на ходу застегивая крупные пуговицы верхней одежды. Кадди не зря так сильно торопилась. Она прекрасно знала, что, позволь она себе хотя бы ненадолго задержаться в кабинете, она в очередной раз простит Хаусу его шалость. Восхитится оригинальностью его выдумки, пожелает оградить его от неприятностей, способных возникнуть, если обманутый арендатор и в самом деле подаст жалобу в суд. И Хаусу снова, как бывало не раз, всё сойдет с рук, не оставив в нем и следа в виде горького и крайне неприятного опыта. Выходя из Ленд Ровера возле дома Хауса и Уилсона, Кадди почувствовала на своем лице прохладное прикосновение мартовского ветра, задувающего последние тлеющие угольки ее гнева на Хауса. Она постояла некоторое время возле двери подъезда, не решаясь позвонить в домофон, и только мысль о том, что Хаус легко может схлопотать года три тюремного срока, если Доусон окажется очень уж невосприимчивым к юмору, заставила ее нажать кнопку вызова знакомой ей квартиры. — Хаус, нам нужно поговорить, — сказала Кадди в домофон. — Он отправился в букмекерскую контору, — весело ответил ей голос Хауса, — просил передать, что будет поздно. — Хаус, — чувствуя, что гнев закипает в ней посвежевшим и окрепшим, угрожающе сказала Кадди, — либо мы поговорим, либо у тебя больше нет работы! — Ты же знаешь, я с детства мечтал стать домохозяйкой, — издевательски заявил Хаус. — Это моя мамочка настояла, чтобы я стал доктором и жил для людей. Домофон в этот миг издал писк открываемой двери, и Кадди прошла в подъезд. — Ты когда-нибудь перестанешь запугивать меня тем, чего все равно не можешь исполнить? — спросил Грег, едва она перешагнула порог квартиры и прошла мимо него по шахматным клеткам пола на середину гостиной. — На этот раз я бы исполнила, — неуверенно пообещала Лиза и прибавила значительно тверже: — О чем ты думал, Хаус, когда подписывал этот абсурдный договор аренды? Это же мошенничество, в точности по буквам одной из статей уголовного кодекса! — Вообще-то это была суперская идея, — с важным видом ответил Хаус. — Я подумал, что наша больница оказывает населению далеко не полный спектр услуг. И получается, что мы делаем очень полезное для общества дело, но делаем его не до конца, так как в случае переезда больного из палаты или операционной в морг, его родственники вынуждены искать погребальную контору где-нибудь на стороне. А это лишние траты времени и сил и без того измученных горем людей. — Какой трогательный альтруизм, Хаус! — с едкой иронией в голосе похвалила его Кадди. — Но так как ты, очевидно, указала владельцу похоронного бюро на дверь, мои наилучшие побуждения обернулись мошенничеством и теперь, бесспорно, это подсудное дело. — До чего любопытно выходит! Почему-то всегда виноваты все вокруг тебя, но только не ты! — Сбрасывая с себя все лишнее, проще жить. А сейчас и вовсе! С меня достаточно одного-разъединого проклятого вопроса: «Почему моя Лиззи меня бросила, предала, низвела сама себя до уровня первобытного орангутанга?» — Это ты меня предал, Хаус! Это ты пожелал себе общего будущего с первой встречной из Мейфилда! Хаус резко побледнел, мгновенно постарел лет на двенадцать и переменился в лице так, словно она ударила его чем-то неподъемно тяжелым, а потом еще придавила всею монолитностью обломков всех городов, разрушенных воинственным человечеством за всю историю его победоносного шествия по Земле. Сильно прихрамывая, он проковылял к оранжевому дивану, весьма нелюбимому Уилсоном, и сел на левой его половине. Кадди прошла к порогу, соединяющему гостиную с коридором, прислонилась правым предплечьем к дверному косяку. Она не смотрела на Хауса и отвергала любые его попытки поймать ее сероглазый взор, различить в нем всевозможные оттенки одолевающих ее чувств. — Откуда ты знаешь об этом? — спросил Грег, и Лиза пропустила через сжавшееся сердце то великое усилие, каким достались ему эти слова. — И это все, что тебя волнует? — ответила она возмущенным вопросом. Она уже жалела, что пришла сюда, что завела этот никчемный, бесполезный разговор, поскольку в результате этой ссоры она, как и до того, окажется тет-а-тет с необходимостью защитить Хауса от справедливых обвинений очередного обиженного им человека. И личные ее счеты с Грегом тут ни при чем, но именно личное не дает ей справиться с зашкаливающими гневными эмоциями и неодолимым желанием заставить Хауса испытать ту же боль, какую пришлось перенести ей из-за его измены. — Меня очень многое волнует, — справившись с первыми, самыми острыми чувствами, возразил Хаус. — Но чтобы во всем разобраться, надо же с чего-нибудь начать. Так откуда ты знаешь? — Нолан запретил Уилсону и мне видеться с тобой. Будто бы наркоманам полезно находиться в строгой изоляции от своего ближайшего окружения. Мне было очень тяжело ничего не знать о тебе, и я попросила Лукаса… — А, ну вот так ты и рассказала ему о моих глюках! — незамедлительно выдвинул встречное обвинение Хаус. — Я попросила Лукаса, — нечеловеческим усилием воли удерживаясь от мгновенной бурной реакции на его упрек, болезненным пропуском удара отозвавшийся в сердце, продолжила фразу Кадди, — узнать побольше о твоем самочувствии. И он узнал. Но вместе со сведениями о твоем здоровье он доставил мне целый ворох компромата. — Как ты могла в такое поверить? — внезапно оживившись и словно сбросив с себя весь чрезмерный груз, принялся убеждать ее Хаус. – Да, я говорил Нолану, что хочу общего будущего с… — он запнулся на миг, — ну неважно, будем называть ее первой встречной. И он верил, как самый неотесанный деревенский чурбан! — голубые глаза Грега радостно засверкали при воспоминании о той нелегкой победе. — Но ты, Лиззи, ты! Моя жена, моя избранница, моя исключительная умница! Как могла ты не понять того, где я оказался, каких жертв мог потребовать от меня этот гранитный истукан Нолан! Жертв, попросту несопоставимых с теми, которые я возложил к его постаменту в реальности! Неужели ты не понимаешь, Лиза, что речь шла о том, жить ли мне дальше свободной и многогранной Личностью или позволить превратить себя в отребье, не имеющее право называться человеком, не то что Личностью! И моя интрижка с первой встречной позволила мне самой малой кровью откупиться от моего психиатра, вообразившего, что новые межличностные взаимоотношения — это все, чего мне не достает в моей сытой и примитивной жизни. Я сделал вид, что моя душа открыта перед ним нараспашку, а интрижка и подробности о ней были убедительным доказательством моих искренности и честности. Откажись я от сотрудничества с Ноланом и, стало быть, от интрижки с первой встречной, что я и делал поначалу, я до сих пор был бы в психушке, но только не в Мейфилде, так как Нолан перевел бы меня в другую больницу как чрезмерно конфликтного и не способного на контакт пациента. И меня сломали бы в конце концов, либо уничтожили бы, но и в том и в другом случае я никогда уже не увидел бы тебя. Сломанным я не решился бы вернуться к тебе, потому что поймать твой презрительный или, хуже того, жалостливый взгляд для меня было бы острее ножа между ребрами. Так что я ни в чем не раскаиваюсь. И, повторись всё это с самого начала, я снова поступил бы так же. Если бы в гостиной рядом с Кадди в этот миг вырос бы покрытый белыми цветами куст шиповника, который тотчас же засох бы и вслед затем самовоспламенился, ее и это чудо не потрясло бы столь сильно, как вся эта откровенная, взволнованная речь Хауса, вновь позволяющая ей заглянуть в его душу и сердце. — Я была больна, когда сказала Лукасу о твоих глюках, связанных со мной, — немного помолчав и все еще стоя шагах в пяти от Хауса, проговорила Кадди. Она чувствовала, как гнев внутри нее вымывается умиротворяющей нежностью, а там, где только что лютовала боль, возводит новые огневые зáмки ее безоглядная любовь. — К вечеру второго дня после того, как Уилсон отвез тебя в Мейфилд, у меня поднялась температура, было сильное нервное потрясение и жар, и в бреду я наговорила Лукасу много лишнего, тогда как он всего лишь собирался отчитаться мне о деталях расследования. Лукас рассказывал, что я принимала его за тебя, и словно бы говорила с тобой, и о многом таком, что для тебя уже давно не новость. — Вот как, — пленительно улыбаясь, Хаус встал с дивана и почти вплотную подошел к Кадди. — Похоже, бредить мною для тебя уже стало привычным. — Не могут же глюки быть твоей личной привилегией, Хаус, — присоединяя его улыбку к свету своего ответного сияния, заметила Кадди. В следующую секунду, едва растаял последний звук его имени, они одновременно соединили объятия и губы. Углубление поцелуя было нетерпеливым и поспешным, словно каждый из них опасался, что другой передумает, и вместо страстно желаемого обмена лаской со своей второй половинкой придется целоваться с пустым и безликим пространством. Но ни один из них, разумеется, не передумал, а Кадди лишь прижалась к Хаусу теснее в момент кратковременной передышки между двумя долгими и глубокими поцелуями. И стала целовать крепче и неистовее, чем в каких-либо прежних, полуистертых временем и испытаниями днях. Хаус в эти мгновения был неукротимым, никому неподвластным пламенем, лишь жарче пылающим от каждой мельчайшей доли поцелуя и прикосновения Лизы. — Покажешь мне свою комнату? — чувствуя, как звук неохотно разделяемых губ оставляет длинную, с мелкими зазубринами царапину на сердце, спросила Кадди. — Ты же видела ее еще раньше меня, — снова соприкасаясь с нею губами, ответил Хаус. — Но я не знаю, которая из двух спален твоя, — возразила Лиза. — А спальня Уилсона для тебя недостаточно хороша? — ухмыляясь, отозвался Грег. — Для меня любая постель хороша, если мы в ней вдвоем, — ответила Кадди, широко улыбаясь и с трудом удерживаясь от смеха — настолько уморительным выглядел Хаус в своем показном негодовании из-за спальни Уилсона, будто бы несправедливо отвергнутой ею. — Но сегодня я предпочла бы лечь с тобой в твою постель. — Да, солнышко, я обязательно передам Уилсону, что его постель жестче асфальта и колючая, как подстилка из сосновых иголок, — продолжал веселиться Хаус, одновременно на несколько мгновений прижимаясь лбом к ее лбу, ненадолго замирая в таком положении, а после помогая Лизе снять пальто и уводя ее за руку в сторону своей спальни. В полумраке комнаты Хауса Грег с Лизой укрыли паркетный пол лихорадочно сброшенной одеждой и отправили одеяло вдогонку составить ей теплую компанию. Они безжалостно смяли синюю простынь своими горячими, с избытком набравшими неутолимо-исступленного желания телами. Снова пылко и глубоко поцеловались, осознавая на безотчетном интуитивном уровне, что их недавние страстные поцелуи в гостиной были едва заметным волнением широкой глади открытого океана; всего лишь мельчайшей рябью переливающейся на солнце поверхности. Теперь же низко нависшие тучи не позволяли ни одному, даже самому шустрому лучику пробиться сквозь их плотные слои, и океан яростно взбунтовался, передавая все свои необозримо бескрайние владения в полон дождю, шквальному ветру и девятым валам. Двое влюбленных, подхваченные на краю океанского простора наиболее робкою волною шторма, постепенно стали смещаться к центральной воронке бесчинствующей непогоды. — Долгожданный мой, — прошептала Лиза, подаваясь навстречу Грегу при его начальном проникновении внутрь нее на всю растревоженную страстью пульсирующую твердую длину. — Мы снова вместе, — ответил ей горячий шепот Хауса, проникнутый нежностью и ликованием. Таящиеся в подсознании инстинкты подсказывали им, что пережить столь сильный затяжной шторм возможно только вместе, накрепко схватившись друг за друга. Выпустить свою половинку из объятий означает обречь обоих на неминуемую гибель. Громадные, взмывающие на дыбы до неизмеримой высоты волны захлестывали их, и словно наяву они чувствовали на коже, на губах и перед глазами эти горько-соленые брызги щедрого на такие дары океана. Волны девятого вала бездумно перебрасывали их с одного подвижного водного хребта на другой, неуклонно подталкивая их к своему родовому гнездовью, где было на удивление тихо, спокойно и веяло негой. И здесь же, где рождались самые яростные волны, завершало свой короткий век наиболее яркое из всех доступных человеку наслаждений. Но Хаус не выпустил Лизу из объятий ни в финале, ни даже в эпилоге к нему, когда рвущиеся наружу сердца стали умерять свою ретивость, а выбившееся из-под контроля легких дыхание повернуло вспять, к рубежам размеренности. Кадди, положив правую руку чуть левее центра его грудной клетки, лежала рядом с Грегом на животе и, слегка запрокинув голову, смотрела в его глаза, не желая пропустить и малейшей перемены в феерическом, праздничном танце ликующих огненных бесенят.