Двойная жизнь

— Если бы тем вечером по вызову в квартиру Кадди прибыли бы другие полицейские, а не Стэнли Митчелл с напарником, Фрэнка, вероятнее всего, попросту отечески потрепали бы по плечу и посоветовали бы пойти выпить, расслабиться да вспомнить о том, что в жизни всякое бывает. Но Стэн Митчелл поверил Фрэнку до такой степени, словно бы сам был свидетелем тому, как Линдон вскрыл Лизе вены опасною бритвой. О мотивах своего поступка Фрэнк позже станет утверждать, будто бы между ним и Лизой произошло объяснение, она отвергла его чувства, и он предпочел разрезать ей вены, нежели допустить, чтобы она досталась кому-нибудь другому. — Митчелл без раздумий быстро нацепил на Линдона наручники и поволок за собой в машину. Напарник, старше Митчелла возрастом, но младше званием, пытался вразумить коллегу, но тот не слушал. — Полицейская машина ехала след в след за машиной скорой помощи, и пока парамедики передавали мне Лизу, ограничившись коротким объяснением «попытка самоубийства, потеря не менее двух с половиной литров крови», Митчелл диким ревом оповестил всю округу и больницу о своем намерении не дать никому из нас житья, если не выживет Лиза. Эти угрозы имели под собой некоторые основания, так как отец Стэна занимал в то время высокий пост в городской мэрии, и при желании Митчелл-младший вполне мог бы обеспечить несладкую жизнь всем, кого он счел бы виновниками смерти Кадди. — Я совершенно автоматически распорядилась готовить кровь и плазму для переливания, полагая свои действия тратой драгоценного времени, которое больше пригодилось бы многим и многим другим, поступающим в скорую пациентам. Но Митчелл, не отходивший от меня ни на шаг, давивший на меня властью и авторитетом, вынуждал, даже не веря в чудеса, от всей души возжелать научиться их творению. — Чуть позже охранник больницы увел его, напоминая ему об его долге перед правопорядком и о моей потребности в спокойной работе. Митчелл же при этом подумал об оставленном в машине преступнике Фрэнке, уже во всем сознавшимся и наверняка жаждущим подтвердить свои признания письменно. И Стэн ушел, оставив мне едва живую Лизу. — Я, как и парамедики до меня, не понимала, откуда в ней жизнь, почему обескровленное сердце продолжает биться, а бездыханное тело борется за что-то неведомое. Пришлось перелить очень много крови, и от этого у Лизы поднялась температура до сорока градусов, вследствие чего первым поданным ею признаком жизни стал ее бред. — «Почему? За что? — изводила она сама себя даже в бреду. — Грег, неповторимый мой, желанный, любимый, за что ты со мной так жестоко? Почему, Хаус, почему? Использовал меня, будто бесплатную шлюху, а потом просто забыл как об одноразовой резинке… За что, зачем мне эти чувства, такие непонятные и чуждые тебе? Хаус, будь ты проклят за свое равнодушие и жестокость. Грег, если бы только мне увидеть тебя еще раз… Заглянуть в глаза, убедиться, что в них нет того, что мне так ясно мерещилось той ночью. Нет, нет и нет! Я тебя ненавижу, я знать о тебе не хочу! Но и жить без тебя не могу… Ты должен жить, а мне нужно умереть. Ты не любишь, тебе легче, а я не могу из себя вынуть сердце, отбросить его подальше, зарыть глубоко в земле. Но почему? Почему? Почему?» — Кроме этого, было много бессвязного бреда. Она без конца проговаривала красочные, романтичные видения, непрерывно сменявшие друг друга в ее сознании. То она бредила непроглядным снегопадом, то девственными джунглями тропических островов, то утренней пробежкой в центральном Мичиганском парке, то почему-то профессиональным стриптизом на своем письменном столе. И повсюду с нею были вы, Хаус. Вместе с нею стояли под снегом, продирались сквозь джунгли, в парке она бегала с вами наперегонки. Стриптиз, конечно же, был устроен только для вас. Она была счастлива в этом бессвязном, отрывочном бреду и глубоко несчастна в том бреду, который не составляло труда разобрать и понять. — До этой встречи я была убежденным скептиком, наука была моей религией, а больница величественным собором. Но после того, как мне удалось привести в чувство Лизу, с точки зрения науки обреченную еще до поступления в отделение скорой помощи, я стала много думать о том, что лежит в стороне от рациональных научных объяснений. — И я никогда не поверю, что подобную любовь, которою она любила вас в то время, можно схватить за ворот и изгнать из сердца. Невозможно, чтобы она, как вы говорите, «разлюбила» вас. В ней теперь прибавилось житейского опыта, поднакопилось горечи и цинизма, но внутри себя ей никогда не справиться с тем чувством, которое, с одной стороны, увлекло ее в пропасть, а, с другой, вытянуло ее оттуда. Другой вопрос, нужно ли ее безоглядное чувство вам, Хаус. По-видимому, она считает, что нет, оттого и разговаривает с вами жестко и категорично, словно вы ей и вправду никто. От показной безучастности Хауса к этому мгновению не осталось и тени, в безмолвном потрясении он вникал в этот незамысловатый рассказ, пробуждающий к слиянию с настоящим далекое, давным-давно канувшее в безвестность прошлое. Словно наяву он сидел сейчас вместе с доктором Кеннет у постели едва живой Кадди, понимал рациональной частью ума, что ему ее не спасти, но всем сердцем наравне с этим продолжал надеяться на чудо. — Она умерла тогда, — пробормотал Хаус. — Всего этого и быть-то уже не могло. Эхом продолжали звучать в его ушах слова Лизы, сказанные о нем в бреду; осознавать их искренность и правдивость было очень тяжело, вплоть до нестерпимости. Он зажал уши руками на пару мгновений; эхо не умолкало, не переставало обвинять его. — А что мои конкуренты, как все сложилось у них? — спросил Грег, лишь бы отвлечься от тягостного наваждения. — Ну и сказанули вы — конкуренты, — рассмеялась Стефани. — Для Лизы не существовало никого, равного вам. И, думается, узнай Стэн и Фрэнк о вас, каждый из них сначала позеленел бы от злости, а потом пожелал бы расправиться с вами за Лизу, за ее растерзанное сердце, за руки ее, бестрепетно протянутые к преждевременной смерти. — На следующий день, — помолчав немного, продолжила рассказ Кеннет, — Митчелл заявился в больницу с букетом изумительно красивых алых роз, сияя, словно начищенный русский самовар. Температуру Лизы мне удалось снизить, она перестала бредить и положение ее уже не выглядело безнадежным, но в сознание она еще не приходила. Стэн посидел недолго на краешке ее койки, потом сообщил мне, что Линдон уже подписал зафиксированные по всем правилам свои признания. Тогда я и узнала все те подробности о позднем визите Фрэнка к Лизе, о которых уже рассказала вам. — Я принялась доказывать Стэну, что у Фрэнка, очевидно, расстройство рассудка. Ни о каком убийстве и речи быть не может, поскольку на теле Лизы нет никаких следов насилия. Парнишка, без сомнения, попросту до смерти перепугался, увидев Лизу по самый подбородок в окровавленной воде. Митчелл ответил, что не встречал более жизнерадостного, уравновешенного и веселого человека, чем Лиза. Такие, как она, не склонны к суициду, с видом великого знатока женской психологии доказывал мне он. Более того, уверенность его в собственной правоте была столь огромной, что он, как мне показалось, не поверит даже словам самой Лизы о попытке самоубийства. — Да, в общем-то, он действительно так и не поверил в это до конца. Уже через неделю ему пришлось отпустить Фрэнка на основании письменного заявления Лизы о том, что она пыталась свести счеты с жизнью, и у нее ни к кому нет обвинений. Фрэнк через какое-то время поправился, мне так и не пришлось когда-нибудь его встретить, но, если верить посторонним людям, у него все наладилось со временем, он закончил Мичиганский мед, потом уехал работать в Чикаго. — Стэнли Митчелл еще несколько раз привозил ко мне раненных им в перестрелке бандитов. Разумеется, всегда при этом следил за своим подопечным со всею свойственной ему ретивостью. А в конце весны следующего года пришел один, был ровно в воду опущенный. Рассказал, что Лиза перевелась из Мичиганского универа, уехала бог знает куда (полагаю, он не захотел выяснять точное направление), так и оставшись равнодушной к его ухаживаниям. Еще примерно через полгода он меня на свою свадьбу пригласил, на очень простенькой, невзрачной девушке женился. Но зато уж она в нем души не чаяла и за счастье считала свое за ним супружество. — И до чего же удивительно проявилась гримаса случая! Я перепутала свой багаж с чужим и оставила себя без ингалятора словно нарочно, чтобы оказаться здесь и узнать, каков же этот Грег Хаус, которым бредила моя незабываемая пациентка. Да еще оказалось, что вы были с нею близки уже много позже мичиганского периода вашей жизни, а сейчас ваши отношения переживают тяжелый кризис. Завтра я могу умереть на операционном столе, и я не могла допустить, чтобы известное мне ушло вместе со мной. Я считаю, у вас есть право знать. Но мне жаль, если я зря растравила вам душу. — Нет, не зря, — ответил Хаус. — Мне необходимо знать о ней намного больше, чем она когда-нибудь сама расскажет. И я теперь знаю, что мне дальше делать, — он пленительно улыбнулся, преобразившись до неузнаваемости и усиливая в докторе Кеннет восхищение своею неповторимой харизмой. — А что касается вашего вопроса, нужны ли мне ее безоглядные чувства, то ответ – да, нужны. Настолько нужны, что без малого два года назад я женился на ней. У нас никогда не было желания афишировать этот факт, но тайна не умаляла, а лишь углубляла наши с нею взаимные чувства. После этих слов, не переставая мечтательно и загадочно улыбаться, Хаус встал с табурета и пошел к выходу из палаты. Множество самых дерзких и захватывающих идей отстаивали в его сознании свое право на существование, пререкались между собой и, смешиваясь, образовывали причудливые соцветия замыслов. Но, вопреки этому, начать он все же решил с самого простого. Забегая вперед, необходимо заметить, что доктор Стефани Кеннет благополучно пережила опасную операцию на сердце. После выписки добралась все же до дома своей подруги, помирилась с нею. Потом вернулась в Ричмонд, продолжая вести привычный образ жизни с поправкой лишь на рекомендации своих кардиологов. Ассистент доктора Кадди отсутствовал на рабочем месте в тот момент, когда Хаус подошел к дверям главврачебного кабинета. Воспользовавшись этим редким обстоятельством, Грег недолго постоял в пустой приемной, завороженно любуясь через стекло склонившейся над бумагами серьезной и задумчивой Кадди. Она была одна в кабинете, и одиночество это делало ее в глазах Хауса еще более привлекательной, возводя ее внешнее совершенство на высоту, не вполне доступную даже его богатому воображению. Через несколько минут он подошел к ее столу, демонстративно не обращая внимания на ее вопросительно-раздраженный взгляд. Слова замирали у него на губах, одолевало желание схватить ее в свои объятия и страстными ласками выразить все то, что так долго и угнетающе тяжело проговаривать вслух. Но ее суровый, нахмуренный вид удерживал его на почтительном расстоянии намного лучше, чем иного борца за справедливость стены и решетки сырой, неусыпно охраняемой темницы. — Прости меня за Мичиган, — выговорил, наконец, Грег, подстегнутый очередной грозной молнией в ее серых глазах. — Хаус, — сердито покачала головой Лиза, — прояви человечность, забудь об этом. — Почему ты ни разу не сказала, каково тебе тогда пришлось? — Все это давно поросло густым четырехметровым тростником, Хаус! Не о чем говорить! — Прости меня, я думал тогда только о себе. О том, как мне лучше и удобнее. Я хотел позвонить, но потом решил, что это не нужно, раз я навсегда уеду в другой город. Если бы я только мог предположить, к чему приведет этот несделанный звонок! — Я уже говорила тебе, Хаус, что ничего тогда не ждала! — Не ври мне! — пылко приказал Грег. — Еще как ждала, вопрос лишь в том, на сколько хватило твоего терпения! Она сказала, что был конец сентября, то есть ты прождала неделю, быть может, дней десять, а потом попыталась раздавить горло собственной жизни! — Как ты узнал? — вне себя от крайнего удивления, спросила Кадди. — Впрочем, не важно, — она дополнила свои слова отрицательным жестом руки. — Даже если ты провел спиритический сеанс, чтобы это выяснить, ты зря усердствовал. Все это уже не имеет никакого значения. — Да ты же сама не веришь в это, Лиззи! — Довольно, Хаус! Я была юной, импульсивной сумасбродкой, вообразившей, что встретила любовь всей своей жизни. Мои тогдашние девятнадцать лет полностью оправдывают и эту безумную мысль, и попытку расквитаться с жизнью, когда ошибка стала слишком очевидной. И хватит об этом! Если ты способен выдавить из себя хоть каплю сострадания, забудь о Мичигане навсегда! — Я заменю этот стол, — все еще не желая совершить временную ретираду, предложил Хаус. — Предоставь мою мебель моей воле! — отрезала Кадди. – И, разнообразия ради, пойди поработать! — И ты не пошлешь меня на край Вселенной собрать для тебя всю межзвездную пыль? — прикидываясь разочарованным, задал вопрос Грег. — Я послала бы тебя еще дальше, но ты нужен этой больнице. — Я хочу быть нужным тебе, я не могу без тебя. — Я тоже думала тогда, что не смогу, Хаус. Но жизнь вынудила меня смочь, научила усмирять свои порывы и желания. И давай оставим прошлое в прошлом, не будем нагружать друг друга его излишней тяжестью. Он неожиданно кивнул с той сосредоточенной серьезностью, которая всегда наводила Кадди на мысль, сколь досадно мало она знает об этой многогранной и необыкновенной личности, докторе Грегори Хаусе. «Да, Лиззи, да, — думал Хаус, уходя из ее кабинета и, прихрамывая чуть меньше обычного, пересекая приемный покой клиники, — я предоставлю не только твою мебель, но и самое тебя твоей собственной воле. Жаль одного: мне нельзя поспорить ни с тобой, ни с Уилсоном, а еще лучше со всеми твоими подчиненными на то, что не пройдет и двух дней, как ты сама прибежишь ко мне. Кстати, пока не забыл, об Уилсоне следует позаботиться уже сейчас, чтобы его не было дома, когда Лиза прибежит в нашу с ним квартиру».