Как в сказке

Дерек слушал тишину. Он сидел под запертой дверью, устало привалившись к ней плечом, и бездумно разглядывал припорошившие каменный пол опавшие, скукоженные листья роз. Они были такими же безжизненными и иссушенными, как и он. Тронешь — безвозвратно рассыплются, обратившись в пыль, в ничто. Стайлз сидел с обратной стороны двери, подпирая ее острыми лопатками и взъерошенным затылком. Прикрыв болезненно сухие глаза, он пялился в увитый плетями роз потолок — по глянцевым сочно-зеленым листьям бегали солнечные зайчики, юркая ненадолго в пушистые бутоны и вновь озорно выскакивая из них. Он отрешенно следил за хаотичной игрой прыгающих пятен света; Дерек слышал, как подрагивают его все еще мокрые ресницы от движений воспаленных глазных яблок — шорох не громче, чем от невесомых крыльев бабочки. Прошло два дня. Они не сказали друг другу ни слова. Дерек несколько раз пытался начать разговор, но от звучания его голоса Стайлз вздрагивал, как от болезненного удара плетью, и быстро прятался в самый дальний от входа угол. Забивался в него, обнимая колени, и переставал дышать, напряженно вслушиваясь сквозь гул заходящегося в панике сердца в звуки движения за стеной. Поэтому теперь они молчали. Дерек не знал, что тишина бывает не только безмолвной и гулкой, поглощающей все звуки. Он узнал, что она бывает оглушительной и яростной, от нее лопаются чувствительные перепонки и кровь хлещет из ушей, не переставая. Он истекал кровью. Он — умирал. Он не искал себе оправданий и не тешил себя иллюзиями, что все можно исправить. Есть вещи, которые не забыть, не стереть из памяти. И то, что он сделал, одна из них. Клеймо. Невидимое глазу, выжженное на подкорке, испепелившее нутро. Дерек чувствовал его отравляющую пульсацию под кожей и сдерживался от желания запустить когти в плоть, разломить грудину, выцарапать свежие рубцы, выдрать к чертовой матери барахлящий кровяной насос, называемый сердцем — его срок службы давно подошел к концу. И Дерек был уверен, что ему хватит сил разорвать себя на части, не потеряв сознание от болевого шока. Но смерть — слишком легкий и щадящий исход. Смерть еще нужно заслужить. А пока он обречен сидеть прикованным к двери и задыхаться от чужой боли. Стайлз оказался не готов. Ко всему, что так или иначе имело место быть в этом проклятом замке. И между ними. Он хорохорился, храбрился, упрямился, с чем-то справлялся, но не с тем, что случилось. Это оказалось слишком для него. В конце концов он был всего-навсего семнадцатилетним мальчишкой, ничего толком не умеющим и ничего о жизни незнающим; он был по сути ребенком: добрым, наивным, отзывчивым, умеющим мечтать и надеяться, а потому неспособным противостоять жестокой реальности, неготовым встретиться с ней лицом к лицу, принять ее истинный, безобразный облик. Стайлз вообразил Дерека прекрасным, сказочным, заколдованным принцем, наделил его образ идеальными чертами, доведя его до совершенства, и неизбежно, безнадежно влюбился. Только вот разочаровываться из-за несбывшихся ожиданий оказалось слишком больно. Дерек мог его понять. Но кого он не понимал, так это себя. Он знал, зачем Стайлз уединился в своей комнате; знал, что в полнолуние он себя не контролирует; знал, что не выстоит перед соблазном, не удержится от искушения, поддастся мучившему его столько времени жгучему, запретному желанию. Знал. И все равно сделал то, что сделал. Кого винить прикажете, если не самого себя? Но Дерек уже наказан. И это наказание он заслужил. В жизни каждого рано или поздно наступает момент, когда он остается один на один — с самим собой, своими ошибками и мечтами, повисает меж прошлым и будущим в тянущемся бесконечно миге настоящего. И тогда ему дается шанс переосмыслить свою жизнь, раскаяться за грехи и прожить остаток дней с обретенным смыслом. Дерек всегда думал, что все это — пафосный треп ни о чем; что люди не меняются, не начинают резко верить в Бога и беспокоиться о своих нравственности и душе. Он думал так, пока ведьма не поставила его на натянутый над пропастью канат, на котором ему пришлось учиться балансировать, чтобы не упасть вниз. Там, под ногами, — лишь клубящаяся, чадящая тьма. Там нет ничего, и вернуться оттуда невозможно. Дерек боролся за каждый свой шаг. Тщательно выверял его, сосредоточенно обдумывал, осторожно делал. Он шел, пока не почувствовал твердую, незыблемую землю под ногами — уже лапами. И все же остановился, чтобы обернуться назад и увидеть разинутую, безобразную пасть бездны, оставшуюся позади. И то, что он пережил, сумев побороть в себе чудовище, не было пафосным трепом. Этот путь был залит его кровью, потом и слезами. Он научил себя ценить жизнь, особенно чужую; радоваться каждой незначительной мелочи и отучился желать больше того, что имеет. Он смирился с тем, кто он есть теперь, и просто старался не сойти с ума в суженном до пыльных стен мире, где времени больше не существовало. Щелчок затвора фотоаппарата на дальнем холме. И время с головокружительной скоростью понеслось, как неудержимое, сорвавшись с места в карьер. Златоокий глупый мальчишка ворвался в его застывший обманчиво красивой картинкой склеп подобно неумолимому, сокрушительному урагану. Перевернул с ног на голову все, и потом снова, и снова. Дерек был уверен, что сходит с ума. Потому что он поверил, что бестолковый пацан с дурацким именем «Стайлз» спасет его, разрушит чары проклятья и оковы звериного тела, заберет его из этого осточертевшего места в свой мир, который он так хотел ему показать, а Дерек его увидеть. В итоге Дерек теперь неподвижно сидел на крыше, каждой клеткой окаменевшего тела ощущая безграничный, всепоглощающий ужас из-за навалившейся подобно надгробной плите беспомощности, и смотрел, как Стайлз уходит. У неизбежности — вкус осевшего на губах пепла. Пытаясь вдохнуть иссушенный воздух и глотая лишь забивающуюся в глотку пыль, Дерек, не отрываясь, глядел в удаляющуюся спину Стайлза. Тот ни разу не обернулся. С каждым быстрым, поспешным, спотыкающимся шагом стук его сбитых кроссовок по раскаленным от солнца камням становился все тише. Дерек перестал слышать, как бьется его собственное сердце — смертельная клетка из совершенного отчаяния и идеального одиночества сомкнулась непроницаемым вакуумом вокруг него. Ему не выбраться. Вместо так необходимого ему воздуха он дышал звенящей пустотой, и каждый вдох казался последним. Потому что он знал. Это конец. Он понял это, когда Стайлз заговорил с ним. Только для того, чтобы сказать, что он уходит — из дани былого уважения, ведь они успели сблизиться и, наверное, можно это так назвать, подружиться. Стайлз говорил, что ему нужно домой, к отцу, к друзьям, а это место — застывший кошмарный сон, из которого он хочет как можно скорее проснуться. Стайлз твердил, что больше не может здесь оставаться, не хочет, ничего не хочет. Стайлз подразумевал, что между ними все кончено, не успев толком начаться. И Дереку ничего не оставалось, как согласиться. Он мог бы попытаться удержать его, скорее всего, силой, заперев где-нибудь под чердаком северной башни, но он не сомневался, что скорее рано, чем поздно, наступит день, когда Стайлз вырвется из заточения через заколоченное окно, и это будет его последний свободный полет. Дерек хотел бы умолять его остаться, не бросать его, объяснить, что он вовсе не хотел причинять ему боль, становиться причиной его страданий, просто теперь он может любить его только так, в этом зверином теле, но «я не могу по-другому» звучало как жалкое оправдание, поэтому Дерек его так и не произнес. Стайлз собрал свои вещи и сбежал, стараясь не срываться на бег. Замок его отпустил, Дерек — нет. Вот это действительно бред собачий, тот самый пафосный треп: «если любишь — отпустишь». Проще собственными руками вырвать еще бьющееся, но уже захлебывающееся сердце из груди, чем попытаться даже в мыслях отпустить того, кого любишь. Так поздно приходит осознание, что то тлеющее чувство в обращенном в угли сгоревшем нутре, — любовь. Простое и чуждое слово, которое губы Дерека не умели произносить, но оно звенело кристально чисто в его опустевшей голове, и он повторял его про себя снова и снова, вонзая когти в крошащуюся черепицу. Ему безумно хотелось броситься вслед за Стайлзом, нагнать его на лесной тропе, упасть к его ногам, обхватить их крепко, не давая сделать шага, и умолять его не уходить, твердя: «я люблю тебя, люблю, пожалуйста, не бросай меня». Но он из оставшихся сил заставил себя остаться сидеть неподвижно. Потому что такой поступок — эгоизм чистой воды. Это то, как он бы поступил раньше, и подтверждение тому, каким он больше не будет впредь. Стайлз должен уйти, потому что в звериных объятиях Дерека его ждет лишь смерть — рано или поздно его любовь Стайлза убьет. Дерек не знал, вернется ли Стайлз. Хотя бы в снах, которые ему не снятся с тех пор, как он превратился в животное. Как не знал, встретятся ли они когда-нибудь, увидятся ли вновь. Впереди его ждала вечность гложущего его раскаяния за содеянное и беспросветного, невыносимого одиночества. Оно душило сильнее, чем раньше, ведь он успел познать запретный вкус счастья. Хрупкого и безвозвратно ушедшего вместе с его мальчиком. Лежа на раскаленной от палящего солнца крыше и не глядя никуда, кроме холмистого леса вдалеке, Дерек пытался учуять в дразнящих дуновениях сухого ветра знакомый запах клубничной жвачки и теплой кожи. Он никогда не думал, что будет скучать. Так сильно скучать по чужим нервным рукам и заразительному смеху, по задиристым улыбкам и смешливым взглядам, по робким прикосновениям и бессвязному трепу — по всему, что раньше его так раздражало и без чего теперь он не хотел больше жить. Только лежать замертво в забивающейся в глаза и нос пыли и представлять, как колючие стволы роз неспешно, век за веком, обвивают его неподвижное тело и хоронят под собой в цветущей и благоухающей розовой могиле. Дерек мог бы написать тысячи слов и сотни книг о том, как задыхается, не может дышать в усиливающейся безумной агонии, и как заходящееся сердце яростно рвется наружу в непреодолимом желании оказаться в руках того, кому оно принадлежало и кому более было не нужно. Но Дерек не мог писать: большие и неловкие лапы волка не способны были удержать перо, из-под которого выходили лишь неразборчивые, безобразные каракули. Он мог бы сочинить и спеть тысячи песен во имя несчастной любви и злого рока, но в его сжатой глотке и прижатых ушах звенел лишь надрывный вой, проскальзывающий жалким скулежом сквозь стиснутые зубы. Дерек мог бы многое, но не видел в этом никакого смысла. День за днем он бесцельно бродил по постылым коридорам, понуро опустив голову и волоча лапы и безвольный хвост, стараясь не заглядывать в пустые комнаты, где ему мерещились и чудились тени из прошлого. Рано или поздно он доходил до спальни Стайлза и замирал на пороге. Он не смел дышать. Не смел войти в оставленную распахнутой настежь дверь, за которой теперь обитала лишь пустота. В Дереке все еще был слишком жив леденящий кровь ужас, который он испытал, когда вынырнул из кровавого, вязкого, животного беспамятства и обнаружил под собой изломанное, безвольное, кровоточащее тело Стайлза. «Я убил его» — пронеслось молниеносной вспышкой на грани остановившегося сознания. Щелчок. И взрыв. Дерек бестолково метался в панике, а время неумолимо шло, истекая секундами и каплями остывающей крови. Дерек слышал этот звук. Он до сих пор его слышал. Только теперь кровью истекал он сам. Но ему было все равно, плевать, как никогда. Он не знал, почему и зачем до сих пор жив, когда уже давно мертв. Его вычурная клетка, выстроенная из прочных монолитных камней и сплетенная из витиеватых стеблей роз, давно рухнула и раздавила его, превратив в сплошное месиво. Превратив в ничто. Поэтому, когда пришли Они, он не сопротивлялся. Кажется, он был даже рад: все сильнее становилось какое-то щекочущее, мешающее, забытое ощущение за солнечным сплетением. Он слышал Их стремительные шаги и надрывный лай собак, едкий запах пороха и металлический — стали. И вышел им навстречу, встречая желанных гостей. В Их взглядах он увидел лишь страх, а люди всегда уничтожают то, чего боятся. И его тернистый, бессмысленный путь мучений, лишений, разочарований и боли, путь длиною в вечность, закончился — вместе с прозвучавшим раскатом грома выстрелом, попавшим прямо в цель. В загривок веяло холодом. По каменным плитам ветер гнал мелкие, орошенные бордовой кровью песчинки. Дерек медленно опустился вниз, не чувствуя онемевших лап. Он тихо лег, устало закрыв глаза, и не пытался встать, зная, что не сможет. Он не хотел подниматься. Потому что наконец все кончится. Наконец... «Стайлз... Дженним... Как ты там, мой малыш? Все будет хорошо... У тебя обязательно все будет хорошо».

***

Обратный путь от замка до дома занял, казалось, целую вечность. Стайлз смутно помнил, как прошел эти бесконечные мили, очнувшись уже у порога типовой двери в их со Скоттом номер. Его отец, искавший пропавшего сына вместе с нарядами местной полиции и днем, и ночью, без отдыха и права на перерыв, буквально телепортировался в номер: он появился так быстро по звонку взволнованного Скотта, что Стайлз, кажется, не успел даже сесть на стул. Он был оглушен, как выброшенная на берег рыба; он не знал, как ему дышать. Все вокруг казалось вязким, мутным, меркнущим, и не осталось сил пошевелиться, поэтому все, что он сделал, это просто закрыл глаза. Яркие вспышки, как от срабатывающего затвора фотоаппарата. Калейдоскоп безликих картинок пронесся тошнотворным хороводом под зажмуренными до ноющей боли веками, и что-то влажное потекло по щекам, мерзко холодя кожу. Чьи-то руки, сильные и горячие, крепко сжали его безвольные плечи, и знакомый дрожащий голос навязчиво повторял, что все будет хорошо, «все будет хорошо, сынок». Стайлз ему не верил. Он сумел вернуться домой, но это место больше не было его домом. Когда-то давно у него был лучший друг Скотт Маккол, с которым они вечно попадали в передряги, и был отец-шериф, неизменно спасавший их тощие задницы из очередных неприятностей; еще были красавица Лидия Мартин и умница Эллисон Арджент; было еще очень много людей, которых Стайлз помнил... но все они остались в прошлой жизни. Здесь и сейчас он был один, наедине с пробирающим до костей, преследующим его днями и ночами сиплым волчьим дыханием за спиной; со своими выстраданными, выжженными на подкорке воспоминаниями, и Стайлз не знал, что больнее: вспоминать Дерека, весело щурящегося от яркого солнца и смешно дергающего лапой во время блаженных почесываний за ухом; или Дерека, безжалостно разрывающего его на части в приступе животной страсти, пугающе безучастного к его мольбам и слезам. Стайлз не знал, чего хочет: забыть все, как страшный сон, навсегда вычеркнуть Дерека из своей воспаленной памяти, или оживлять болезненные воспоминания раз за разом, с холодеющим сердцем осознавая, что эти размытые картинки, будто и не о нем, — все, что у него осталось. Все, что осталось от него. Стайлз просил отца вернуться домой, обратно в Калифорнию, но тот не хотел его слушать: он был одержим желанием найти мерзавца, сделавшего это с его сыном, и пристрелить его в упор из табельного, без суда и разбирательств. Стайлз просил отца не делать глупостей, убедительно говорил, что он в порядке, но стоило Джону сделать резкое движение, как его сын шарахался от него и испуганно сжимался, будто в ожидании удара. И проблема была в том, что шериф Стилински никогда, ни разу, даже в мыслях не поднимал руку на своего сына. Нет, он обязан найти эту мразь и выпустить в нее всю обойму, ни разу не попав по жизненно важным органам, чтобы насладиться долгими часами мучительной, предсмертной агонии. Стайлз читал это желание по глубоким, черным складкам меж сведенных седых бровей и тяжелому, застывшему взгляду в никуда, когда отец, не смыкая глаз, ночами сидел у его кровати, ожидая нового приступа истерики и рыданий. Просыпаясь от собственного крика, Стайлз неизменно оказывался в его надежных объятиях. Он силится вспомнить, что ему снилось, из-за чего он так отчаянно плакал, но не мог. Навязчивый Скотт — не по своей инициативе — неумело, но осторожно пытался расспросить Стайлза о том, что произошло. Стайлзу нечего было ему сказать: в его голове уже давно царила такая сосущая пустота, что через ненормально расширенные зрачки можно было увидеть стенку черепной коробки. И Скотт не был единственным, кто дергал Стайлза постоянно, не давая впасть в кому. Какие-то посторонние люди чего-то от него хотели, задавали наводящие и обычно неудобные вопросы, доводя отца до бешенства. И когда он думал, что Стайлз не слышит, орал на них: «мне не нужно освидетельствование вашего гребаного доктора, чтобы быть уверенным, что моего сына изнасиловали!». Доктор Стайлзу действительно не был нужен. Физически он был в полном порядке, даже старая лакроссная травма колена перестала беспокоить. Дерек позаботился об этом. Дерек в который раз не дал ему умереть, исцелив его, и плевать, что в случившемся была часть его вины. Часть, потому что Стайлз знал: он тоже виноват. Ему отказали его дышащие на ладан тормоза, с рождения подпорченные СДВГ и методично добитые Аддеролом, — он понесся под откос и утянул Дерека за собой. Паршиво было называть свой первый раз «актом изнасилования», и Стайлз так до конца и не разобрался, что это вообще... было. Он думал о том, что ему могло бы понравиться, будь он девушкой, например, хотя черт знает. Но одно он знал совершенно точно: изнасилование подразумевает несогласие жертвы, но он ведь был совсем не против, как раз наоборот: он сам спровоцировал Дерека, подставив ему свой зад, отдавая себе при этом полный отчет, что Дерек — здоровенная тварь на четырех лапах, кто бы ни скрывался под этой личиной, — и иметь дело придется с этими хвостом, ушами, клыками и тем, что пряталось в густой шерсти внизу живота. Но Стайлз не предполагал, что это будет так... больно. И он испугался. В какой-то момент он пиздец как испугался, что Дерек убьет его, и хрупкое доверие рухнуло к ногам Стайлза грудой невосстановимых острых осколков. Он пытался, он правда пытался собрать их обратно, изрезав все пальцы в кровь; он столько дней уговаривал себя выйти из комнаты и, посмотрев в волчьи глаза Дерека, выслушать его, возможно, дать ему второй шанс, дать второй шанс им обоим, но... так и не смог. Не смог ни разу обернуться, когда трусливо убегал из замка, чувствуя кожей, как Дерек с тоской глядит ему вслед, и представляя, как он, ссутулившись и опустив уши, покорно сидит у овитых розами ворот, одинокий, смирившийся и... обреченный. Стайлз искренне ненавидел себя за то, что ему было жаль Дерека. Но ему было, и он ничего не мог с этим поделать. Как не мог справиться со своими противоречивыми чувствами, сводившими его с ума. Что-то все еще слабо тлело в развороченной грудине, и Стайлз дышал, чтобы не дать потухнуть остывающему угольку, наполнявшему странной тяжестью ноющее сердце. Ему было страшно признаться себе, что он полюбил безобразное чудовище. Страшно признаться, что он оказался чудовищем ничуть не меньшим: предал себя, предал Дерека, предал все, чем так отчаянно дорожил, а теперь сидел на кровати в темном номере и, закусив костяшки изгрызенных пальцев и нервно стуча ногой, гипнотизировал пластмассовые настенные часы, пристально следя за стрелкой, неумолимо отсчитывающей стремительно убегающие секунды. Секунды до того, как Дерека не станет. Секунды до того, как не станет и его. Стайлз вздрогнул, резко придя в себя, как по щелчку пальцев, бросил быстрый взгляд на заснувшего в кресле Скотта, оставленного его надсмотрщиком, и, взяв телефон с тумбочки, бесшумно покинул номер. Он сорвался на бег еще в холле отеля и вылетел пулей из его дверей на оживленную ночную улицу. Поймал первое попавшееся такси и всю дорогу донимал терпеливого, полусонного водителя настойчивыми просьбами ехать быстрее, а сам постоянно смотрел на время, высвечивающееся на экране машинной магнитолы. Стайлз не верил в Бога, предрешенную судьбу и высшие силы. Но он, не прекращая, молился, чтобы ему дали время успеть исправить ошибку, о которой он будет сожалеть всю оставшуюся никчемную жизнь. Он мчался через тернистый, туманный лес, не разбирая дороги; бежал вперед на пределе возможностей. Падал, раздирая ладони и колени, но сразу же поднимался, не замечая ни крови, ни боли, и продолжал бесконечный путь. Ноющие, пульсирующие, горящие огнем ноги сами привели его к холму, откуда был виден черный замок, величественно возвышающийся острыми шпилями на фоне звездного купола безоблачного неба. Всего секунда, чтобы перевести дыхание. Стайлз согнулся, упираясь руками о дрожащие колени, и сглотнул, морщась от болезненной сухости в раздираемом воздухом горле. Он знал, что времени у него нет, он слышал лай служебных собак вдалеке, и уже сделал шаг, когда над долиной эхом прокатился звук выстрела. Вспугнутые ночные птицы, надрывно перекликиваясь, взмыли из крон деревьев, пролетели над окостеневшим Стайлзом и исчезли в ночной мгле за горизонтом. Неба над ним начало светлеть — приближался рассвет. Мир вокруг просыпался, а Стайлзу казалось, что кончался. Ему показалось, что он слышит волчий, предсмертный вой. И он сорвался с места. Иногда не нужно даже полной уверенности для того, чтобы сделать невозможное возможным. Все, что Стайлзу было нужно, это просто успеть. Успеть увидеть голубые глаза Дерека, успеть сказать ему, как безумно ему жаль и как сильно он его любит, и что ему плевать, как он выглядит, плевать, если тот всегда останется чудовищем. Жизнь так быстротечна, но не думаешь об этом, крутясь в бесконечной рутине. Только когда теряешь, понимаешь, как бесценно было то, что навсегда ушло; осознаешь, что невозможно повернуть время вспять, нельзя изменить прошлое, а впереди — только горечь сожалений и груз вины, отравляющих будущее. А впереди Стайлза — пылающие огнем стебли роз, охваченные пламенем замковые ворота, надрывный лай собак и непрекращающиеся выстрелы. А в голове пульсировала только одна мысль: «слишком поздно». Слишком поздно.

***

Дерек никогда не относил себя к тому редкому типу людей, что мчались, сломя голову, навстречу верной погибели, если был хоть малейший шанс спасти других. Самопожертвование нельзя воспитать, выдрессировать, привить. В критической ситуации нет времени думать и решать — просто делаешь или нет. Это как условный рефлекс, независимый от твоих желаний. Со стороны кажется, что у таких людей напрочь отсутствует первостепенный инстинкт самосохранения. На все последующие взгляды они кажутся героями. Герой. Странное и чуждое Дереку слово — полная противоположность его исконной сущности. Будучи избалованным принцем, он без жалости убивал животных и людей, считая их не более, чем зверьми. Убивал просто ради развлечения. Бессмысленность их мучительных смертей он находил забавной. И чем изощреннее была казнь, тем больше удовольствия он получал, опьяненный своей безграничной властью. На поле боя не было бойца кровожаднее, безумнее и яростнее, чем он. Он рубил всех без разбора: и врагов, и своих, незадачливо попадавших под руку. Никаких пленных, никакой пощады. И то, что Дерек сумел полюбить простолюдинку, безродную племянницу их старого лекаря, которую он нежно звал «Морганой», стало для него потрясением. Он долгое время боролся с пугавшими его нежными чувствами, но изначально проиграл эту войну с самим собой. Наверное, правы те, кто верят, что любовь меняет людей, и вместе с тем они так глубоко заблуждаются. Изменения эти лишь временные, аффективные, и не стоило ждать чуда, что какая-то девушка сможет превратить чудовище в человека. Девушка по имени Моргана посчитала иначе. Дереку тогда ее проклятье показалось издевательской местью, но сейчас, как будто это случилось лишь вчера, он вспомнил, что она плакала, пришпоривая несущегося во весь опор коня и не разбирая дороги сквозь тернистый лес. Он хотел бы забыть, но все равно помнил тот день, когда Моргана умерла. Это былой зимней, темной ночью, безлунной и беззвездной. Было так холодно, что было больно дышать, и резкие порывы ветра засыпали замок колючим снегом. Моргана спустя столько лет все-таки вернулась, пришла, чтобы увидеть его в последний раз перед смертью, но та явилась за ней раньше. Дерек сидел тогда на балконе башни и равнодушно слушал разносящиеся по долине отчаянные крики старухи, раздираемой заживо стаей голодных волков: стихающее эхо надрывных предсмертных криков еще долго звенело в морозном воздухе, как стоял стойкий запах остывающей человеческой крови. Дерек ни разу не пошевелился, ни единый мускул на дрогнул на его морде, пускай прошло больше восьмидесяти лет с того момента, как Моргана заточила его здесь. Но он никого не ненавидел так яростно и так безудержно, как ее. Она заслужила это. Дерек не был героем. Даже глупой, выдуманной сказки. И вот он снова слышал этот крик и чувствовал, как от леденящего кровь ужаса вздыбливается шерсть на загривке. Он узнал его. Узнал этот голос. Стайлз. Это был Стайлз. Лишь неимоверным усилием воли Дерек заставил себя встать. Орошенная кровью и пеплом горящих роз земля жадно тянула его обратно, но он сопротивлялся. Он не мог сдаться. У него сработал тот самый пресловутый рефлекс: не задумываясь, что делает, он побежал, захлебываясь кровью и гарью, и спрыгнул в ров с крепостной стены. Шальные пули настигли его в воздухе, дробя ребра и позвоночник, и лапы не слушались, когда он пытался приземлиться. Рухнув навзничь в вязкий ил среди камышей, Дерек провалился в вязкую трясину. Второй раз подняться было еще сложнее, но холодящие душу крики подгоняли его, как удары хлыста, и он, выкарабкавшись из болота, снова побежал. Он успел как раз вовремя, чтобы не дать волку схватить Стайлза за шею и убить. Он отшвырнул взвизгнувшую тварь мощным ударом лапы и, загородив лежащего на земле Стайлза своим телом, принял весь удар стаи на себя. Укусы сыпались градом, незащищенная намокшей шкурой плоть легко расходилась под острыми клыками, и Дерек намеренно пропускал атаки, позволяя драть в клочья свою спину, потому что только так он мог защитить того, ради кого готов был отдать свою жизнь. Но вечность спустя терпеть невыносимую боль не осталось сил. Поддавшись звериной ярости, он перехватил одного из волков в прыжке и вгрызся клыками в его шею, сжимая челюсти со всей силы, давая выход кипящей ярости. Щелчок — и голова отлетела от тела. Все верно. Люди не меняются. Дерек столько лет боролся с этой отравляющей и убивающей его изнутри тьмой, но стоило ему всего на миг потерять контроль, как она вырвалась наружу и захлестнула его с головой. А он встретил ее с распростертыми объятиями, как давнюю любовницу, по которой так долго тосковал. Вновь охваченный забвением безумия, наполнявшего его тело и разум кровавой эйфорией, Дерек рвал волков на куски лапами, раздирал когтями и клыками, сбрасывал их с себя и врывал заживо в землю. Жалкие твари визжали под хруст своих костей и треск сухожилий, пытались убежать, поджав хвосты, но спохватились слишком поздно: он настиг каждого, уже не помня зачем. Ему просто хотелось уничтожить их всех. И когда со стаей было покончено, он вернулся к последнему оставшемуся в живых — маленькому человеческому детенышу, неподвижно лежавшему на траве, так похожему на сломанную куклу. В детстве Дерек часто из вредности, ревности и скверности характера портил игрушки сестер. И с возрастом портить все вошло у него в привычку. Дерек остановился рядом со слабо стонущим Стайлзом, склонился над ним, чтобы перехватить его взгляд, и всполохи горящего замка отразились в неверяще глядящих на него золотых глазах. Мальчишка вдохнул судорожно, набирая воздуха, и выдохнул едва слышно: — Дерек... Ненавистное имя резануло слух, из груди вырвался глухой, злой рык, и запах человеческой крови слишком сильно щекотал ноздри и нервы, посылая импульсы возбуждения по телу. Когти выпустились сами собой, лапа потянулась к беззащитной шее, к бешено пульсирующим жилкам и дергающемуся от частого сглатывания кадыку. Полузвериные пальцы жестко сжались на хрупком человеческом горле, превращая дыхание в задушенный хрип. Огромные глаза насыщенного цвета виски удивленно распахнулись, зрачки стремительно расширились, пожирая золотую радужку, и Дерек увидел собственное отражение в их зияющей глубине: искаженная оскалом морда, окровавленные клыки, горящие безумием волчьи глаза. Из тьмы проступило его истинное лицо. Чудовища. Дерек отшатнулся, выпустив Стайлза, и отошел от него, пятясь назад. Стайлз кашлял, но все равно тянул к нему руки, сбивчиво шептал что-то, и когда снова раздался его крик, взорвавший черепную коробку, вспышка острой боли прошила Дерека насквозь. Кто-то выстрелил ему в голову. Но еще одна пуля ничего не могла изменить. Запас его жизненных сил давно иссяк, навалилась неподъемная усталость. Регенерация замедлилась, не находя более питавших ее ярости и злости, и системы организма начали выходить из строя одна за другой. Разум, напротив, наконец прояснился, и он узнал размытое лицо перед собой. Как он мог забыть его?.. Смел ли он доверять своим глазам, или все это лишь продолжение затянувшегося на века кошмарного сна?.. Губы тронула слабая, неуверенная улыбка, и он прошептал: — Ты вернулся, Дженим... Дерек не знал, чем заслужил это, но последнее его желание исполнилось. Больше ничего не держало его здесь, и он наконец смог раствориться во тьме.

***

Они бесшумно следовали за ним по пятам, осторожно крались среди деревьев и кустов, сливаясь с тенями. И слишком поздно Стайлз понял, что стал целью стаи волков. Времени предотвратить беду не осталось. С ним такое уже случилось пару месяцев назад. Стайлз тогда не стал спрашивать Дерека, какая участь постигла волков, но по тому, как они яростно накинулись на него, ему подумалось, что они хотят свести с ним старые счеты. И не было ничего, что могло бы им помешать. Стайлзу было пиздец как страшно, но страх придавал ему сил. Схватив палку, он пытался отпугнуть свирепых хищников и заставить отступить, но почему-то все, что его беспокоило, это не целостность его тела и не сохранность его жизни. Он боялся, что не успеет к Дереку, а эти твари задержат его настолько, что он точно опоздает. Дерек терпеть не мог, когда он опаздывал. Всыплет ему затрещину и раздраженно буркнет «лоботряс». Стоило представить, что этого никогда больше не произойдет, как на глаза сами собой навернулись непрошеные слезы. — Ну, давайте! — зло рявкнул Стайлз, замахиваясь для очередного удара. — Надо было сказать Дереку, чтобы он пустил вас на дверные коврики! Волки скалились, кружили, запутывали. Они выжидали подходящего момента, чтобы атаковать, но Стайлз не собирался сдаваться так просто. Если уж ему суждено умереть от волчьих клыков, он прихватит парочку этих злобных тварей с собой. Мощный удар в спину сбил его с ног. Стайлз упал на колени и едва успел закрыть голову руками, как волки набросились на него с одной лишь целью — растерзать. Он не помнил, что кричал. Из мира исчезли все звуки, он даже не чувствовал боли, и когда его внезапно перестали трясти и тянуть в разные стороны, не сразу понял, что все закончилось и он еще жив. Открыв глаза, он увидел лишь темноту. На миг испугался, что ослеп, но потом сумел различить огромную черную лапу, упиравшуюся в землю прямо напротив его лица. Дерек. Но секундная радость сменилась страхом и тревогой. Потому что Дерек не шевелился, закрыв его сверху собой, но даже не придавив, и позволял волкам кусать себя: Стайлз слышал, как щелкают их мощные челюсти, и чувствовал, как Дерек вздрагивает. «Еще живой», — мелькнула мысль, принесшая облегчение. Но длилось оно недолго. Что-то капнуло на его лицо. Сердце совершило еще один кульбит. Кровь! Но нет, лишь отдающая илом вода. Его резко отрезвило, как от пощечины. — Они убьют тебя, идиот! — заорал он, что есть сил, и ударил Дерека уцелевшей рукой по груди. — Сопротивляйся! Стайлз не знал, почему этот придурочный оборотень бездействует, но отчаянно надеялся, что тот услышит его. Дерек вдруг резко поднялся, в его лапах оказался волк, и Стайлз едва успел увернуться от полетевшей прямо в его лицо волчьей головы — она упала рядом в траву и лежала теперь, глядя на парня желтыми, застывшими глазами. Вся морда и клыки в крови, и Стайлз знал, чья она. Он оцепенел в ужасе от прошедшего низкой вибрацией рыка Дерека, который словно сорвался с цепи, и в прошлый раз, когда это произошло... Надежды, что Дерек сумеет остановиться, не было. Слишком хорошо Стайлзу знаком был этот неосознанный взгляд зверя, охваченного пожирающим его пламенем животных инстинктов, велящих ему убивать, чтобы выжить. И когда оборотень, хромая и приволакивая задние ноги, медленно подошел к нему, Стайлз прочитал в его горящих неоновых глазах свой приговор. — Дерек... — позвал он тихо, сам не зная зачем. Это имя, жаром пульсирующее где-то на подкорке, сорвалось с губ помимо его воли, и оборотень зарычал на него, показывая смертоносные клыки. Один укус — и Стайлз умрет. Но если бы не Дерек, он уже давно был бы мертв, и это заставило его предпринять еще одну попытку. И каждое слово давалось с таким трудом, ему больно было даже говорить, это отнимало последние силы, но он упрямо продолжал: — Дерек, прости меня... прости, это все из-за меня... я не должен был... Он не успел закончить: мощные пальцы сомкнулись на его шее внахлест, и вместо воздуха он глотнул лишь пустоту. Сквозь вспыхнувшие перед глазами фейерверки он различал склоненную над ним оскаленную волчью морду и почему-то подумал, что заслужил это. В этот момент он готов был принять смерть от клыков своего возлюбленного. И вдруг все закончилось. Дерек отпустил его и, покачнувшись, отполз в сторону. Дыша раскаленной лавой, наполнявшей легкие, и заходясь удушливым кашлем на каждом мучительном вдохе, Стайлз нашел в себе силы перевернуться на бок, привстать, а потом сесть, чувствуя, как пальцы утопают в пропитанной кровью Дерека земле. Еще одна паническая мысль — ее слишком много. Ее не должно быть так много. — Дерек, это я, Стайлз! — Он пытался дотянуться до оборотня, но тот был слишком далеко, у него никак не получалось прикоснуться к нему, а больше двигаться он не мог. И все, что ему оставалось, это твердить, как заведенному: — Посмотри на меня, Дерек, пожалуйста, посмотри на меня. Оборотень поднял на него взгляд, плотно прижатые к голове уши поднялись, повернулись в его сторону, он слушал Стайлза и, кажется, слышал, потому что... — Не тронь моего сына! — услышал он крик отца со спины, и за ним сразу же последовал громкий выстрел. Как в замедленной съемке, Стайлз видел серебристый блик пули, скрывшейся в густой шерсти под волчьим ухом. А потом время сорвалось с места в карьер: все происходило так неумолимо быстро, что Стайлз ничего не успел понять и сделать. Он сидел и смотрел, как Дерек, покачнувшись, сполз на землю. Он еще пытался подняться, но силы ему отказывали, и он падал снова. И на третий раз больше не двигался. Стайлз подорвался с места: у него будто открылось второе дыхание, и, путаясь в растерзанных волками ногах и удерживая равновесие лишь благодаря опирающимся о землю рукам, пополз к Дереку. Рухнув рядом, он попробовал поднять волчью голову, но она оказалась такой неожиданно тяжелой, что он был в состоянии лишь подсунуть под нее руку — и его ладонь тут же погрузилась в горячую и вязкую кровь, слабеющей пульсацией вытекавшую из пулевого отверстия. — О Боже... — Стайлз еще не осознавал до конца, что это конец, но сердце уже отчаянно заходилось в груди, и ему снова было нечем дышать. Он звал Дерека по имени, но тот не открывал глаз, и Стайлз не мог понять, дышит он или это его самого трясет. Но Дерек все-таки пришел в себя на пару мгновений, и их хватило, чтобы он, сфокусировав взгляд на его лице, успел улыбнуться и прошептать: — Ты вернулся, Дженим... И дрожащими, не слушающимися губами Стайлз, смаргивая слезы, шепнул в ответ короткое «да» — и это было ответом на все так и незаданные вопросы. Да, я вернулся. Да, я люблю тебя. Да, я больше никогда тебя не брошу. Но Дерек его уже не слышал. Его вдруг начало мелко трясти, глаза закатились, и Стайлз судорожно вцепился пальцами в мокрую шерсть. Она осталась клоками в его руках, вылезла вся, отваливаясь от светлеющей черной кожи. И тело оборотня начало стремительно уменьшаться, деформироваться, ломаться, пока не приняло человеческие очертания. И вот у него на руках лежал Дерек: голый, грязный, весь в крови, но на коже ни следа от пуль или клыков. Стайлз судорожно ощупал его всего, особенно голову, но не нашел ничего. И пульса на шее — тоже. — Нет, Дерек, нет, нет-нет-нет... — лепетал он неверяще. Неправда. Так не должно быть, не может быть! Стайлз не даст, не позволит! Но уже допустил. Уже не успел. Все-таки опоздал. Вдруг неподвижная грудная клетка резко поднялась, вновь опустилась, и под ладонью Стайлза ровно забилось большое и сильное сердце. Теперь ему казалось, что все это неправда; что ему это мерещится, и он боялся поверить в чудо, свидетелем которого стал. И когда Дерек приоткрыл глаза, Стайлз уверил, что умер. — Дерек?.. — неуверенно позвал он осипшим, не своим голосом, доносящимся откуда-то издалека. Дерек сфокусировал на нем мутный взгляд. Его ненормально расширенные зрачки сузились, брови хмуро сошлись на переносице, и он мрачно спросил: — Ты кто? — потом, с трудом подумав, добавил: — Кто я?.. Стайлз поначалу потерял дар речи. А потом нервно рассмеялся, испытав облегчение от звучания любимого и до боли знакомого голоса. Но без этих сексуальных, звериных ноток. Ладно, Стайлз переживет эту потерю. Дерек был жив. И это главное. Он улыбнулся сквозь слезы и прошептал: — Дерек. Тебя зовут Дерек. А меня Дженим. — Дженим, — эхом повторил за ним Дерек, смотря на него, не отрываясь. Он глядел на него так... так... что Стайлз не выдержал и бросился ему на шею, позорно разрыдавшись, как чувствительная барышня — главная героиня сказки. Дерек не помнил его. Но это ничего. Ничего. Они начнут все заново. Ведь хорошо все, что хорошо кончается. И это не конец, верно?