***
Бенедикт просыпается в детской кровати, с сыном под боком, который тихо сопит и, по-видимому, не планирует прерывать свой сон только потому, что скоро должна приехать няня. Камбербэтч с вечера не может найти себе места. Этой ночью он практически не спал — настойчивое желание сорваться с места и примчаться в дом к Хорсленг, чтобы расставить все точки над «и», непрерывно вертелось в голове, но просьба сына — почитать ему сказку — отвлекли его от терзаний, и он посвятил этому целую ночь, читая банальные детские рассказы, полные розовых пузырей, где добро всегда побеждает зло, скорее для себя, чтобы успокоиться, чтобы убедить себя, что он успеет сказать нужные слова… Он мог бы лежать так целую вечность, обнимая своего ребёнка, чувствуя его ровный ритм сердца, и наслаждаясь этим спокойствием и родительским счастьем, но у него есть и другие обязанности. Обязанности мужа и хозяина дома. Просторный кабинет встречает его прохладным, свежим воздухом. Тут царит некая постоянность, время тут течёт по-своему — медленно и незаметно. Это его личный уголок, личное убежище, где можно запереться, отгородиться от суетливого мира и привести мысли в порядок, помедитировать, сделать пару упражнений, почитать любимые книги под треск дерева в камине. Так мало нужно для счастья и элементарного спокойствия, которых так не хватает. За окном пасмурно, гуляют тучи, а снег так и не спешит спускаться на улицы, укутывая их в пушистое, холодное покрывало, от которого буквально на следующий день останутся лишь лужи и противная слякоть. Хэмпстед — спокойный район, тесные улочки здесь никогда не кишат людьми, но сейчас он напоминал часть города-призрака — ни единого человека. Однако через мгновение под окнами останавливается кэб, Бенедикт выглядывает, всматриваясь сквозь полупрозрачный тюль на тротуар и видит объект его бессонницы и нервозности — Софи приехала на работу. А вот её, как кажется Камбербэтчу, ничего не беспокоит и не мучает, никаких следов бессонницы и истерик, только собранность и полная готовность к работе, впрочем, как всегда. — Я беременна, — пролетает эхом в голове, — от… от тебя… — и перед глазами её обеспокоенный, виноватый взгляд, который вот-вот утонет в слезах; её бледное лицо с дрожащими губами… Она, наверное, думает, что он отверг её, что она ему не нужна ни с ребёнком, ни без него. Ох, как она не права! Как она ошибается, если и вправду так считает! Она нужна, нет, важна для него в любых проявлениях, в любых мелочах… Он нуждается в её присутствии, в её голосе, в её ободряющих, нежных словах, в любом движении руки, глаз, в её горячих губах… Отказ — единственно-правильное решение. Отказ от всего: от прошлого, настоящего и будущего; от денег, славы, чистой репутации и прочего. Сейчас главный вопрос касается только их. Они эпицентр всего… В коридоре слышится ласковый голос брюнетки, пытающейся разбудить маленькую соню, и тут же он пропадает. Сейчас Бенедикт как никогда жалеет, что стены в доме толщиной 50 сантиметров, а ведь так хочется раствориться в них и посмотреть, хотя бы одним глазком, что там происходит: как нежно и аккуратно она проводит по светлой макушке, как целует его в горячий лоб, прикрытый маленькими кудряшками, как Кристофер сладко тянется и кряхтит, чуть приоткрывая глаза, а после, также нежно, легко и любя, обвивает няню, прижимаясь к ней теснее. Кристофер… И все приоритеты разбиваются вдребезги, словно по тонкому стеклу стукнули молотком. Как он может отказаться от своего настоящего?! Прошлое и будущее не так важно, но настоящий момент… Вся его жизнь вертится вокруг сына, любые его действия и слова… Кристофер — его настоящее. Глупец! Идиот! А всё казалось так просто! Беспомощность тяжким грузом оседает на плечи и пытается утянуть Бенедикта вниз, но он находит в себе силы устоять на ногах. Чувствует себя, словно тот великан в греческих мифах о Геркулесе, который держит на свои плечах целое небо. — Няня Софи, а что мы будем делать сегодня? — слышится в коридоре. — Мы обязательно найдём занятие, не волнуйся. Первым делом, почистим зубы, — мимо двери в кабинет проплывают няня и её, всё ещё сонный, ухватившийся за руку, воспитанник. И сердце на мгновение сжимается. Они смотрятся так гармонично, так правдиво, словно мать и сын, и осознание этого острой болью отзывается где-то в грудной клетке, отчего Камбербэтч невольно морщится. Оттолкнувшись от стены, он подходит к двери и плотнее закрывает её. Можно ли беременность Хорсленг назвать ошибкой? Только если из ребёнка вырастет что-то подобное Гитлеру… Хотя зарождение новой жизни — это ошибка? Во всяком случае, в данной «ситуации» Бенедикт винит только себя. Кто, как не он, должен был следить за собой, когда они проводили время в интимной близости? Когда им было так хорошо вместе, когда между ними были только чувства, когда они впускали друг друга в свои мысли, жизнь, души… Софи была права: последнее слово будет за ним, и он не может совершить ещё одну ошибку, о которой они будут жалеть вместе…***
Оказывается чертовски сложно держать внутри своих бесов. Поганые депрессивные мыслишки так и лезут в голову под натиском промозглой погоды и тяжёлых, серых туч, давящих на тебя. Но Софи улыбалась, выдавливала из себя эту улыбку, а если не получалось, то, в прямом смысле, натягивала щёки пальцами, пытаясь сделать что-то похожее. Вот Кристоферу вообще было наплевать на происходящее, там, за окном, и он жизнерадостно качал ногами и рассказывал стишок про картошку, которая была сейчас на завтрак у него в тарелке. Вот бы ей вернуться в детство и забрать оттуда хотя бы кусочек этой детской непосредственности, тогда бы жить стало намного лучше. Хотя, нет ничего хорошего в том, чтобы смотреть на мир сквозь розовые очки. Но всё же… Следующая проблема состояла в том, что ей совсем нечем было занять Кристофера! План на сегодняшний день никак не составлялся, и Хорсленг не могла найти ничего подходящего, что могло бы совмещать приятное и полезное. Где-то глубоко в сознании мелькала мысль о том, что неплохо бы отправиться собирать гербарий и устроить урок на природе, но, чёрт, было слишком холодно. Лучше пусть бы уж снег пошёл, чем эта студеная недозима. — Софи, дорогая, сегодня второй этаж твой, — из кладовки выплывает Джозефина и, по-матерински взглянув на парочку, направляется в сад. — Кейт сегодня заменит тебя на кухне. — Ох, хорошо, я поняла. Спасибо, Джозефина, — поджав губы, улыбается брюнетка и оборачивается на ребёнка, который довольно улыбается няне в ответ, не замечая на своих щеках остатки картофельного пюре. — Если Вы, мой Король, будете так есть, то в школе с Вами никто не захочет дружить! — девушка перегибается через стол, усердно елозя по пухлым щёчкам салфеткой. В коридоре слышится голос хозяина дома, который разговаривает с главной кухаркой, и Софи решается поговорить с воспитанником о своём возможном уходе: — Кристофер, посмотри на меня, пожалуйста. Послушай, если за место меня придет другая няня, ты обещаешь мне слушаться её? — тихо начинает она. — Что? — светлые брови тут же сводятся к переносице, а взгляд впервые за всё время становится жёстким и, наверное, озлобленным. — Вы больше не хотите быть моей няней?! Но… — дверь тихонько открывается и в помещение заходит Бенедикт, который, заметив парочку, улыбается и подходит к столу, усаживаясь рядом. У Хорсленг сердце ёкает, и она рефлекторно отодвигается от него, ближе к другому краю стола, чувствуя, как волнительный холодок растекается по телу. — Папа, а няня Софи больше не хочет быть моей няней! Она хочет уво… уво… уволиться! — чуть ли не кричит Кристофер, хватая отца за руку. — Нет-нет, ты меня не так понял! — брюнетка ошарашенно выкатывает глаза и смотрит на мужчину, тот тоже смотрит на неё с таким же взглядом. У обоих в глазах вспыхивает страх, а у Камбербэтча ещё и шок, и от этого ладошки моментально потеют, а сердце неприятно сжимается в груди. Почему-то появляется желание вцепиться в неё и не отпускать, а Софи наоборот хочется убежать, спрятаться, сжаться в комочек, лишь бы не видеть этих глаз, этого разочарования в них. — Э-э… Няня Софи пошутила, Кристофер. Верно, няня Софи? — Да-да, я просто… Просто спросила… — Точно? — прищуривается Крис, пытаясь выглядеть серьёзным, хотя изнутри его сейчас распирает смех. — Точно, — в голос заявляют взрослые. — У твоего папы есть одна бумажка, где написано, что няня Софи не может просто так взять и уйти, — Бенедикт смотрит на брюнетку в упор, кивая в такт каждому слову и чуть ли не выделяя каждый слог, отчего она краснеет и буквально вжимается в стул. — И чтобы ты не нервничал, няня Софи подойдёт ко мне в кабинет и пообещает, что не бросит тебя другой няне. Иначе она поступит очень… плохо. Хорсленг возмущена до предела. Она поступит очень плохо?! Да как он вообще… Если бы здесь не сидел Кристофер, то девушка высказала всё, что думает, и на острой скуле давно красовался бы красный отпечаток ладони, а дверь, возможно, разлетелась бы в щепки от хлопка. Но брюнетка отворачивается, закрывая выступивший румянец на щеках, и не говорит ни слова, хотя отчётливо чувствует телом взгляд мужчины. — Убирайте свою тарелку, мой Король. У нас много работы, — коротко бросает Софи, не оборачиваясь на своего воспитанника, и, секунду помедлив, встаёт из-за стола, направляясь к двери, — я жду Вас. Неожиданно подол платья цепляется за что-то, и брюнетка поворачивает голову, чтобы аккуратно освободить ткань от плена… руки? Удивлённый взор устремляется на Бенедикта, который крепко зажал своей рукой жёсткую юбку, но упрямо глядел в окно, подперев подбородок свободной пальцами. Удивление сменяет озлобленность, и Софи остервенело дёргает ткань на себя, пытаясь вырваться, но пальцы только плотнее сжимают подол. Возмущение, кажется, бьёт все рекорды. Устраивать подобное при сыне — в каком отчаянии нужно находиться, чтобы позволить себе это?! Чего он хочет? Ему нужен ответ? Да пожалуйста! — Я зайду сегодня к Вам, мистер Камбербэтч, — шипит она, — чтобы обсудить наш контракт. И учтите: не Вы меня позвали, а я сама пришла. — Наконец юбка отвоёвана, мужчина резко отпускает её, и, сцепив руки в замок, молча ставит на них подбородок. — Вы говорили, что будете ждать меня, а теперь жду я Вас, — улыбается Кристофер, пробегая мимо няни и распахивая перед ней дверь. — Чем займёмся? — Чем нужно, — рычит Хорсленг. Ноги с бешеной скоростью несут хозяйку из кухни. По телу пробегается неприятная дрожь, и Софи рефлекторно направляется к двери, но вспоминает, кто она такая в этом доме и, резко развернувшись, взлетает по лестнице. Как жаль, что она не знает, где находится её комната, которую ей так настойчиво предлагают. Мозг требует разгрузки, минуты спокойствия, чтобы прийти в норму, чтобы унять нервные клетки, которых с каждым разом становится всё меньше, а для этого требуется тихий, тёмный уголок, в котором бы она могла запереться, забившись в угол на несколько минут. В голове мелькает мысль о той тёмной каморке, где покоится ненавистная каталка-буржуй, с которой ей придётся обниматься весь день, и девушка со спокойной душой могла побыть там, но её останавливает тихий голос воспитанника: — Няня… — Кристофер стоит в конце лестницы, боясь подойти к Софи и дёргает маленьким пальчиками свой красный свитер, с каждым разом отщипывая всё больше ворсинок. В детских глазах страх, обида и непонимание — неужели он сделал что-то не так, чем вызвал гнев любимой няни? Он готов расплакаться на месте лишь от одной мысли, что не угодил Софи, а ведь видеть её добродушную улыбку каждый раз, когда он вновь сделал что-то правильно, для него самое важное. Это лучшая похвала, которую он получает. Хорсленг словно обливают холодной водой. Обстановка вдруг принимает обычные краски и резкость, а внутри всё волнение замирает на секунду. Видя, как в детских глазах скапливаются прозрачные озёрца, сердце няни буквально сжимается до состояния маленькой горошины, и какое-то поганое, отвратное чувство растекается по телу, не позволяя свободно вдохнуть. Софи приземляется на колени, протягивая руки вперёд. Кристофер подбегает к ней, прижимаясь своим маленьким, хрупким тельцем, и тонкие руки заключают его в «материнские» объятия, где так тепло и спокойно, а детские страх и обида моментально испаряются куда-то, прихватывая с собой и всю взрослую злость, затаившуюся где-то глубоко в сердце. — Прости меня, солнышко, — тёплые губы прикасаются к маленькому ушку, прикрытое светлыми кудряшками. — Прости меня. Поможешь мне убраться? — шепчет Софи, прижимая своего воспитанника теснее, и слышит в ответ тихое согласие. — Отлично. Будем сочинять истории про разные штуки и записывать их в блокнот, идёт? — Кристофер вновь трясёт головой, соглашаясь с каждым словом няни, лишь бы дольше слышать её мягкий, нежный тон и видеть тёплую улыбку.***
— Жила-была фотография. Шла она как-то по дороге и встретила рамку, и стали они дружить. Так появилась фоторамка! — рассказывал Крис, подавая няне предмет новой истории, которую он уже спешил начеркать в маленьком блокнотике под диктовку. — Великолепно! Надеюсь, я доживу до того момента, когда ты станешь знаменитым писателем. Готов записывать? — улыбнулась Софи, не отрываясь от пыли, которая буквально таяла, как только её касалась сырая тряпка. — Готов! — Отлично, тогда слушай… Вновь знакомые буквы полетели по комнате, отпечатываясь на тонких бумажных листочках. Кристофер усердно выводил буквы, которые диктовала ему няня, и наблюдал, как они чудесным образом сливаются в одно слово, а там в следующее и так в целое предложение. Возможно, он и вправду станет писателем, ведь подобное зрелище оставляет внутри какое-то особое чувство наслаждения, и ничего: ни рисование, ни лепка, ни примеры не захватывали его так, как пусть и кривые, но самые настоящие буквы! Как ни странно, время летело незаметно. Наверное, потому, что маленькому Королю быстро надоедала одна комната с идентичными атрибутами интерьера, и он спешил перескочить в другую. После своей первой, и, как надеялась Софи, последней уборки, руки долго не решались браться за «буржуя», но всё-таки пришлось себя пересилить, и, спустя какое-то время, тележка катилась по коридору с тщеславным скрипом колёс, покачиваясь из стороны в сторону. К вечеру почти все комнаты были убраны. Кто бы что ни говорил о запрете детского труда, он очень кстати и пользы от него намного больше, чем от компании трудоголиков. Только одна комната была обделена вниманием. Кабинет Бенедикта Хорсленг пока что обходила стороной, потому что знала, что если она зайдёт туда, то уже не выйдет. Однако рано или поздно очередь заканчивается, и тебя настигает то, что ты так усердно откладывал. Похвалив Кристофера за его работу ученика и услугу в уборке, няня отправила его на ужин, куда Джозефина звала их уже битые полчаса, а сама направилась заканчивать свою работу, чувствуя, что скорее идёт в лапы к смерти. Как секундная стрелка меняет своё положение, так и сменялся настрой Софи. Недавно она была готова порвать Камбербэтча, высказать всё, что накипело и кинуть ему в лицо обрывки контракта, а после, хлопнув дверью, удалиться из дома вон собирать чемоданы и заказывать билеты. Однако сейчас брюнетка вернулась в привычную для неё шкуру скромной и неуверенной в себе девушки, и сколько бы ни пыталась, выбраться из неё не могла. Это ужасно раздражало, но гнев дремал, словно у него свои правила, и он выйдет наружу, когда захочется ему, а Софи пусть остаётся беззащитной — не его забота. При мысли, что она опять будет серым мышонком перед Бенедиктом, который громко пищит, но отпор дать не может, девушка чертыхнулась про себя, отлично понимая, что всё-таки это неизбежно. Без риска и шага не ступишь. Настойчивый стук в дверь, а в ответ — тишина. Дверь не заперта, в самой комнате никаких шорохов, только полное отсутствие звуков и любых, даже еле слышных, движений, но Хорсленг лишь настойчивее стучит в дверь, зная, что Камбербэтч может просто тихо сидеть за своим столом и ждать, когда она войдёт в кабинет, чтобы, в конечном итоге, прижать её к стенке. Из-за своей глупой упёртости брюнетка рисковала сбить в кровь костяшки, поэтому, взяв себя и «буржуя» в руки, Софи аккуратно проходит в комнату, закрывая за собой дверь. В этом уголке царит постоянность: ничего, никакой предмет не сдвинут со своего места, что удивительно, ведь хозяин дома — человек переменчивый. Не желая терять ни минуты, девушка взялась за тряпку, пробегаясь ею вдоль книжных стеллажей с молниеносной скоростью. Не было ни малейшего желания здесь задерживаться, хотя любой предмет, связанный с каким-либо событием, касаемым её и Бенедикта, так и норовил затормозить процесс. Воспоминания непроизвольно всплывали в голове: взгляд на стол, и тут же картинка перед глазами, как их жаркие тела, облачённые в плотную одежду, переплетаются меж собой, как тихо скрипит дерево под натиском глубоких толчков, и как сладкие стенания, томные вздохи и поцелуи заполняют комнату; взгляд на пару кресел перед громоздким столом, и тут же память выдаёт изображение того, как они говорят о семейных ценностях, как Софи злится и кричит из-за непонимания, как она ставит перед ним поднос с горячим обедом и нежно целует в висок мужчину, который обнимает её в знак благодарности и ласково целует. Хорсленг подходит к массивному камину, где стоят семейные фотографии, и в руки попадается та самая фоторамка, которую она рассматривала, когда последний раз делала уборку в этой комнате. По телу сразу пробежалась мелкая дрожь. Кожа помнит обжигающее дыхание над ухом, лёгкое прикосновение широкой, крепкой груди к хрупкой спине, и то, как кровь побежала по сосудам намного быстрее, заставив лицо покраснеть, словно панцирь вареного рака. Все ощущения запомнились настолько хорошо, что Софи буквально ощущала сильные ладони у себя на плечах и то самое тепло, исходящее от тела Бенедикта, которое так и манит прильнуть как можно теснее. — Стоп… — проносится в голове. — Слишком… реалистично… Стоп! — брюнетка резко поворачивает голову на бок, сталкиваясь с аквамариновым взглядом хозяина дома, и руки вдруг резко ослабли, а золотистая фоторамка начала соскальзывать вниз. — Тихо, тихо… — шепчет он, поспешно ловя предмет, — это фото очень дорого… для меня… — смотрит вниз, туда, где словил кусочек воспоминания запечатлённый на толстой, глянцевой бумаге, ладони лежали на ещё плоском животе девушки, прижав толстую рамку именно к нему. Какой красноречивый жест. — Убери, — шипит Софи, не смея двигаться, — сейчас же убери. — Пожалуйста, не делай поспешных выводов, Софи, — рамка отправляется на своё законное место. — Ты ответил вчера на мой вопрос, не так ли? Не трогай меня! — хрупкое тело резко изворачивается, спасаясь от когда-то любимых, мужских рук. Не сказать, что она их разлюбила, но сейчас любое прикосновение, некогда возлюбленного ею мужчины, оставляли после себя горький осадок. — Давай не будем тянуть. Я хочу расторгнуть контракт. — Позволь узнать, что по-твоему было моим ответом? Разве я сказал «да» или «нет»? Каким-либо образом… Я сказал подобные слова? — Камбербэтчу было легко доминировать над брюнеткой, разговаривая с ней ровным, спокойным тоном. Всегда. Но даже самый терпеливый и спокойный человек даёт трещину. Сейчас эта трещина разрасталась, но он всеми силами пытался её сдержать. Он не позволит себе повысить голос на любимую женщину, тем более беременную. Не сейчас. — Твоего молчания было достаточно. — Почему… Почему ты всегда решаешь всё за меня?! Я ещё ничего успел сказать, но ты уже поняла всё только по одному движению моего пальца! — Я хочу уволиться, Бенедикт. Пожалуйста… — Не переводи тему! Разве я дал тебе ответ тогда? Какой? — Тогда почему ты молчал?! Что мне ещё оставалось делать?! Ждать пока из тебя вылети простое «угу»? — Да! Хотя бы этого, а не убегать словно ошпаренная только от того, что я растерялся! Представь, что ты получила долгожданную награду… совершенно неожиданно! Думаю, ты бы тоже потеряла дар речи! — У меня не было на это времени, Камбербэтч. На кону решается судьба ребенка… Твоего ребёнка, Бенедикт! А ты мне приводишь различные метафоры! — Я хочу, чтобы ты поняла моё состояние. — Мне всё равно! — Вот именно… Тебе всё равно. Всё равно на меня и мои чувства. Так всегда! Ты думаешь за меня, решаешь за меня… О какой любви может идти речь?! — Я не знаю! — голос предательски задрожал и к горлу подступил вязкий ком, который мешал говорить. Взгляд затуманился, и вокруг вдруг всё поплыло, стало размытым. — Я не знаю… Я вообще не знаю, что мне делать, господи… Я побывала в разных передрягах, но никогда не была в такой… Мне страшно. Мне чертовски страшно… Я не хочу никому навредить, — горячие слёзы неприятно жгут холодную кожу, истерика поглощает разум, отчего Софи буквально готова метаться из стороны в сторону, но своеобразный кокон тепла, заботы и любви обволакивает её, когда Камбербэтч тихонько подходит к ней, заключая в широкие объятия. — Пожалуйста… Отпусти меня. Расторгни договор… — Нет, — твёрдо и спокойно отвечает он и прижимает брюнетку теснее, — я не отпущу тебя. — Не расторгнешь ты, расторгнет твоя жена… Уж ей-то будет в радость… — Пф, я твой работодатель, а не она. Так что… А ещё ты обещала Кристоферу. — Не прикрывайся ребёнком! — слабо пихает его в бок Хорсленг. — Вот ещё! Ты уйдёшь от меня, но так ли ты просто уйдёшь от Криса? Ты убьешь его веру в нянь, а то и в женщин. Оно нам надо? Ты воспитывала в нём короля, настоящего джентльмена, а тут… нарушишь своё слово, а за ним разрушится всё, что ты так долго возводила. И вообще, — мужчина отстраняется и «отрывает» от своего плеча девушку, обхватывая её лицо руками, заглядывая в блестящие от слёз глаза, — прости меня. Извини за то, что растерялся и запаниковал, я не должен был этого делать… Я… Я, прости, перенервничал… А сейчас, слушай меня внимательно, — тон тут же становится серьёзным, брови сближаются к переносице, а губы поджимаются. — Х-хорошо… — Софи уже приготовилась к худшему. Например, к читке какой-нибудь очередной морали, или к оповещению о том, что она жуть как разочаровала его. — Ты заметила, как к тебе относится дом? Как к тебе относится Кристофер? Как отношусь я? Ты стала частью этой семьи. Моей семьи. Ты не можешь просто так взять и уйти, потому что я тебе не позволю этого сделать. Поверь, я знаю, что ты будешь жалеть о том поступке, который совершишь… И я буду чертовски жалеть, что позволил тебе сделать это. Ты носишь нашего — моего и твоего — ребёнка, и я не знаю, кого именно — сына или дочь — но я люблю Вас обоих. Это наш ребёнок, и воспитывать его будем мы, вместе… — Но… — Ты меня вообще слушаешь или нет?! Ты часть моей семьи, Хорсленг! Я тебя никуда не отпущу! Ты моя любимая женщина, понимаешь? И ты останешься здесь, со мной. Я помогу перевезти вещи в твою комнату, и это не обсуждается. За тобой нужен глаз да глаз, ты уже у меня такая, — лёгкая усмешка касается причудливых губ, а глаза устремляются куда-то в сторону, — невозможная паникёрша, — сильные руки вновь прижимают теснее к груди, — натворишь чего-нибудь и будешь бегать и молчать… — Но, Бен, только подумай: я переезжаю сюда, а через некоторое время у меня появляется уже заметный живот, и ты пляшешь подле меня… Софи точно не такая уж и дура, да и другие тоже догадаются. Ты готов рисковать, чтобы уберечь меня от моих же необдуманных поступков? — уткнувшись в домашнюю футболку, промурчала няня, чувствуя, как всё внутри приходит в норму, мысли раскладываются по полочкам, слёзы перестают заливать ткань платья, и сразу наступает такая… лёгкость? — Вот о чём я и говорю: невозможная паникёрша! — смеётся Камбербэтч. — Да, ты права. Это слишком открыто… — Я… Я обещаю, что ничего не натворю без твоего ведома, — глаза в глаза. — Обещаю… — Хм, точно? — мужчина на мгновение сощуривает глаза, лукаво улыбаясь. — Точно. Я обещаю, что теперь буду идти под руку с тобой. Образно, конечно, выражаясь… — добавляет Хорсленг, и по комнате раздаётся тихий смех. Кабинет становится вдруг таким светлым и маленьким, что кажется, будто до двери можно достать рукой. Приятное, успокаивающее тепло разливается по телу, заставляя прикрыть глаза, отгородиться от всего мира и слушать, как бьётся сердце друг друга. Столько слов, которые несут в себе один смысл: да, он принимает ребёнка, а она доверяется ему. И больше, кажется, ничего для счастья не надо. Только стоять вот так, обнимаясь, раскачиваясь из стороны в сторону, словно убаюкивая, и чувствовать… сердцем, телом, душой… — Я люблю тебя, — произносит Софи, целуя в открытый участок кожи у воротника футболки. И эти слова так непривычно слышать от неё, что Бенедикт даже теряется в мыслях. — Я и тебя люблю… Точнее Вас… двоих… Очень сильно.