Допрос

Борис Сергеевич Большаков Москва. Наркомат государственной безопасности. Июль 1943 г. Попался я, как говорится, глупо. С самого начала было понятно, что с момента побега и гибели Захарова, меня найдут. Какого чёрта я отсиживался у этой парикмахерши? Надо было остаться на этой трубе и пусть бы чекисты доставали. А с другой стороны — страшно. Не будут разбираться и сразу в расход. Сколько таких случаев уже бывало. Правда, лично сам я свидетелем не был, но Захаров при желании мог быть весьма убедителен. Мать только жалко. Арестуют, как пить дать. Как же воспитала недостойного носить гордое звание «советского гражданина». В общем, схватили меня поздно вечером. По началу я назвался другим именем просто по привычке, но когда почти за полночь доставили племянницу профессора Аристархова, Таню, то понял мне конец. Лучше сознаться, что ты никакой не Семёнов Николай Петрович, а Большаков Борис Сергеевич. Так и не раскрывшую рот Татьяну отправили домой. Взгляд, которым меня наградил майор госбезопасности, не оставлял мне лазейки для будущего манёвра, но я всё-таки попробую. А вообще, какие у меня варианты? Пока не начался допрос, сижу, вспоминаю, что со мной приключилось после сентября сорок второго. По своей военной профессии я был радистом: еще осенью 1941 года окончил специальное училище и сразу же был направлен на фронт. В течение, без малого, года судьба меня миловала — ни одного, ранения, ни разу не был в окружении, хотя порой и бывало очень трудно… Но вот настало лето 1942 года… Под ударами превосходящих сил противника войска Юго-Западного фронта, в состав которых входила дивизия, где я служил, отходила с Дона на восток. Одной сентябрьской ночью в районе Суровикино моя рация была подбита, а сам я получил тяжелую контузию. Как остался цел, почему меня не подобрали свои, я не знал; скорее всего, сочли убитым. Пришел в себя под утро уже в плену. Трудно сказать, как сложилась бы моя судьба, не встреть я в лагере для военнопленных бывшего однополчанина Захарова. Да, Максима Захарова я знал раньше, до плена. В октябре 1941 года мы служили в одной части. Время тогда было тяжелое, немец подошел к Москве, на тот момент война казалась мне проигранной. Воевать-то я воевал честно, но душа частенько уходила в пятки, веры в победу не было. Угораздило же меня под настроение поделиться своими мыслями с Захаровым. А тот… Тот присматривался ко мне, присматривался и вдруг предложил… перейти к немцам. Честно? Я струсил и не нашёл ничего лучше, как начать прятаться от него. Надо сказать, в лагере для военнопленных это было проблематично. А что я мог, по правде говоря? Рассказать кому-то? Кому? Кучке военнопленных, что пыталась готовить побег? Угу! Не прошло и месяца с момента моего пленения, как их заговор был раскрыт. Что сделали с теми военнопленными, рискнувшими устроить побег, говорить не буду. При одном воспоминании мне делается тошно. А после, прошла неделя, другая, и Захаров исчез. Напросился в разведку — и пропал. Я, конечно, догадывался, как и куда он пропал, но опять смолчал. Ещё раз спрашиваю, кому говорить-то было? И вот теперь, почти год спустя, снова встретил Захарова. В лагере для военнопленных. Нет, он не был заключенным. Он… он носил немецкую форму. И, судя по всему, был у гитлеровцев не на плохом счету. Вскоре это подтвердилось. Самым ужасным образом. Как я потом узнал, мало того что Захаров перешел к немцам добровольно, он доставил им какие-то весьма ценные сведения. И это не все. Захаров-то, оказывается, сын какого-то знатного царского офицера. Его папаша в годы гражданской войны занимал видный пост в колчаковской армии, а когда белых разбили, удрал с семьей за границу в Харбин, где и умер. Мать Захарова вторично вышла там замуж за крупного советского работника в системе КВЖД, сменила фамилию себе и сыну, и таким путем они вернулись в Россию. Только Захаров никогда не забывал отца и лютой ненавистью ненавидел все советское. Теперь-то он не скрывал этого и сам всё мне рассказал. Вот на хрена?! Ясное дело, что он, Захаров, и на войну-то в первый день пошел, добровольцем, чтобы перейти к немцам. Вновь встретив меня среди заключенных, Захаров сразу меня узнал, несмотря на мой затрапезный вид, и взял под своё покровительство. Этого мне только не хватало! Большая часть военнопленных и так на меня коситься, подозревая в том, что именно я сдал начальнику лагеря готовивших побег людей. А я чувствовал, что там не обошлось без Захарова, но поделиться своими догадками было не с кем. Меня и так едва не побили за то, что я с ним общался. Многим он не нравился. А тут на те вам, объявился и покровительствует. Помнил, что я его не выдал. Не выдал, но собирался. Кто-то свыше уберёг меня от разговора с теми, кто хотел сбежать. Пока я собирался с мыслями, их заговор уже раскрыли. А теперь Захаров кружит вокруг меня, как ворон над добычей. Дальше — больше. Максим Захаров, бывший старший лейтенант Советской Армии, стал нужным человеком в каком-то из подразделений разветвленного ведомства адмирала Канариса — абвере. Он и в лагерь для советских военнопленных припёрся, чтобы подобрать «кадры» в фашистскую разведывательную школу. И — подобрал. Немного, но подобрал. В том числе и меня. Блин, нашёл диверсанта! Да не хотел я немцам служить, но Захарову ведь палец в рот не клади; когда я поначалу отказался служить немцам, Захаров и его подручные долго били меня, а потом Захаров пригрозил, что немцы перебросят меня обратно, к красным. И не просто перебросят, а сообщат, что он — пособник немецкого разведчика Захарова, и уж тут один конец: свои же вздернут, да и мать… Да, арестуют и мою мать. Главное — мать… Но я всё равно ещё пытался сопротивляться и тогда Захаров пошёл на крайние меры. Просто напросто отдал меня в качестве проститутки охранникам лагеря, перед этим предварительно привёл меня в относительный порядок. Кому нужен бородатый парень в качестве немецкой подстилки? Не знаю, сколько это продолжалось, но я внезапно подумал, что чёрт со всем — соглашусь. Может там, в нашем тылу, смогу удрать от немецкого догляда. Посмотрим. В итоге, одно пошло к одному. Захаров продолжал мне покровительствовать (и не только). В разведывательной школе меня обучали работе на немецкой радиоаппаратуре — дело это для опытного радиста оказалось не хитрым, — натаскивали в диверсионном деле, учили обращаться со специальным оружием и ядами — для террора. Еще учили пользоваться шифрами, кодами, тайнописью. Но главное было впереди. Еще раньше, в 1941 году, до того как Захаров стал предателем, я, вспоминая Москву, рассказывал о своих знакомых. В их числе не раз называл и профессора Аристархова — светило союзного масштаба. Тогда Захаров особого значения этим рассказам не придавал, только завистливо восклицал: «Вот какие у тебя друзья! С такими не пропадешь!» С кем не пропадёшь? С профессором? Щаз! Если надо будет, он всех сдаст, лишь бы ему работать не мешали, но об этом я благоразумно умолчал. Как смолчал и том, что до войны я пару раз встречал в квартире профессора самого наркома внутренних дел Берию. И оба раза я старался ретироваться куда-нибудь в дальние углы огромной квартиры профессора, потому мне не нравился цепкий и холодный взгляд товарища наркома. Вот какого вдруг Захаров донёс начальству абвера о профессоре? Мне всегда казалось, что профессор занимается ерундой. Да, я не настолько хорошо знал физические законы, но критический склад ума был всегда. Пара оброненных фраз профессора Аристархова и я едва не покрутил пальцем у виска. То-то и товарищ нарком перестал захаживать в гости. С другой стороны, благодаря болтовне Захарова о профессоре, я мог вполне строить планы своей переброски в наш тыл. Итак, не прошло и недели с момента моего прибытия в разведшколу, как меня стали вызывать то к одному начальнику, то к другому — вплоть до какого-то генерала — и расспрашивать, расспрашивать, расспрашивать. Всё о профессоре: о его работах, образе мыслей, семье, домашнем укладе. До мелочей. Было ясно, что германская разведка очень интересуется профессором Аристарховым и немало о нем осведомлена: и адрес знали, и место работы, и что он был в эвакуации в Уфе, и что вернулся домой, в Москву. Всё знали… Надо же, а я и не думал, что профессор всё-таки что-то там откроет. Ну, тогда, флаг немцам в руки! Я посмотрю, как они смогут выкрасть изобретение профессора из-под носа наших чекистов. Решил, что дожму немецкую разведку, но попаду в тыл советских войск. Получилось. С середины апреля этого года меня начали готовить к переброске в советский тыл. Тогда кличку мне дали: «Быстрый». Идти я должен был в Курск, отбитый советскими войсками у немцев еще в феврале 1943 года. Идти не один, а с напарником (с кем, не говорили), с рацией. Не самый лучший вариант, но ничего, на месте разберёмся. И всё-таки Бог на небе есть! Изменилось всё буквально за двое суток: передо мной поставили новую задачу — объявили, что поеду в Москву. С Захаровым. Чуть вслух я тогда не выматерился. Только его мне для полного счастья не хватало. Это была полная для меня неожиданность: Захаров не был рядовым выучеником диверсионной школы, он был начальством. Пусть небольшим, но начальством: сам он «черновой» работой не занимался, жизнью не рисковал, в советский тыл не ходил — посылал других. И вдруг — идет сам. И кличку тоже получил: «Музыкант». Мне было ясно, что перед нами с Захаровым германская разведка ставит какие-то особо серьезные задачи; причем я понял, что это задание как-то связано с профессором Аристарховым. Предположение моё тут же подтвердилось: меня вызвали к начальнику школы. Там был тот генерал, что допрашивал меня раньше. Генерал прямо сказал: «Вы идете в Москву. Это решено. В Москве проникните в семью профессора Аристархова. И его [кивок в сторону Захарова] тоже введете в эту семью. Понятно? Лучше всего, если и жить устроитесь у Аристарховых. Дальше будете действовать по указанию господина Захарова. Господину Захарову даны соответствующие инструкции. В том числе и такая: уничтожить вас, убить, если вы поведете себя неправильно, неразумно. [Захаров осклабился. Вот скотина! Ну, я тебе ещё припомню всё, что со мной сделал.] Вопросы будут? [Да упаси, Господь! Какие вопросы? Быстрей бы в самолёте оказаться.] Нет? Тогда всё. Отправитесь через двое суток». Очнулся я от мыслей, когда передо мной вновь выросли две фигуры: майора и его напарника — старшего лейтенанта. Меня отвели в другой кабинет и усадили на стул рядом со столом. Надо же! А я думал, посадят у дверей и лампой светить начнут. От нечего делать принялся украдкой рассматривать тех, кто будет меня допрашивать. Майор был лыс, высок ростом, средней комплекции и с цепким прищуром зеленовато-серых глаз. Его напарник, старший лейтенант, был молод, худощав, со светло-русыми волосами и постоянно старался напустить на себя суровый вид. У меня хватило ума не показывать эмоции. Пока суть да дело, старший лейтенант записывал мои данные и готовил листки для протокола, в дверь внезапно кто-то постучался и она тут же распахнулась. На пороге стоял высокий, сухощавый капитан госбезопасности с внешностью от которой были бы без ума многие девушки. Горящий взор вперился в меня. Внезапно во рту стало сухо. Я узнал его. Узнал того, кто был одним из тех, что приезжали в качестве сопровождения наркома внутренних дел на квартиру профессора. За год до войны он носил чин лейтенанта. С ним ещё один был — ниже его ростом, красивый капитан с прозрачными голубыми глазами. Собственно, хорошо я запомнил только капитана. Ещё и подивился, на кой Берии окружать себя такими мужчинами? Значит, лейтенант теперь у нас капитан и судя по всему — это сотрудник СМЕРШа. Почему СМЕРШ? Не знаю, так подумалось и всё. Не ошибся. Майор Грачёв только подтвердил мои предположения. Капитан и вправду оказался разведчиком-диверсантом. Ох, лишь бы меня не узнал! Не узнал, но уселся в кресло, что стояло напротив моего стула, продолжая сверлить меня взглядом. А меня постепенно начала охватывать паника. С трудом сдерживаюсь, чтобы не заорать в голос. Умирать не хочется, потому что ничего серьёзного я ещё наворотить не успел. В конце концов, профессор пока жив и здоров, а его изобретение, находится в пределах института. Но кто ж меня тут будет спрашивать? Зададут пару вопросов и в расход. Чёрт нас дёрнул опять сунуться на продсклад. Ладно, про профессора пока умолчим. Авось пронесёт. Сижу, стараюсь держать себя в руках, но это невозможно под пристальным взглядом капитана. Его тёмные глаза ощупывают моё тело с ног до головы. Наконец он спрашивает: — Извини, Константин Павлович, а кого допрашиваете? А не видно разве! Вот и майор отмахнулся: — А-а, это по делу продсклада. Потом расскажу, — тут же представляет своего напарника. — Кстати, познакомься, это Виталий Иванович Радостин. Хорошая фамилия, вот только мне её обладатель радости не принесёт. Всё ещё пытаюсь мысленно взять себя в руки — Очень приятно, Валерий Геннадьевич Кузнецов, — говорит тот, кто не сводит с меня взгляда. Тихо вздыхаю, чувствуя, как над губой собираются капельки пота. В итоге досидел капитан до того, что понял всё и сразу про меня, то есть про так, КАК меня сломали окончательно. Последней каплей были немецкие слова, которые он мне произнёс на ухо, наклонившись так близко, что в нос ударил запах горькой полыни. [Пил «Бехеревку» у профессора, знаю аромат.] Именно полыни, а не мужского пота и прочего. А уши от слов уже заложило, в голове шум, в глазах темнеет, а я вдруг молчу. Молчу, потому ни слова выдавить из себя не могу. Чувствую, как по щекам текут слёзы, а ворот моей гимнастёрки кто-то рвёт. Пуговицы падают на пол, моя шея теперь становится видна всем в этом кабинете. Следы зубов не пропали. Они просто стали тёмными пятнами и я ничего не могу с этим поделать. Зачем, зачем он так поступил со мной? Зачем он унижает меня ещё больше? Внезапно передо мной вырастает обеспокоенное лицо капитана Кузнецова, который вытирает слёзы с моих щёк и что-то говорит, но я не слышу. В ушах звучит только проклятый немецкий говор, что в пору на стену лезть. Я лишь ещё плотнее сжал губы и уставился куда-то в пол. Но один вопросов, обращённых ко мне, я всё-таки услышал — Борис, сколько их было? Как долго это продолжалось? Хотите знать, сколько их было, товарищ капитан? Много, очень много. Я счёт потерял. Может, это были одни и те же, но я перестал соображать после первого десятка. — Валерий Геннадьевич, — просит старший лейтенант. — Может, в другой раз спросите? Пытаетесь заступиться? Ну попробуйте! Тем временем Кузнецов, препираясь с майором и старшим лейтенантом, силком перетаскивает меня в своё кресло и садится на подлокотник. Снова повторяет вопрос. Продолжаю молчать в ответ. Даже слушать не хочу, о чём они спорят. И не сдерживаясь, утыкаюсь мокрым от слёз лицом в бок капитана Кузнецова. Слёзы из глаз льют не переставая. Слышу, как капитан сравнивает меня с фарфоровой куклой. Нашёл с чем! Вот и старший лейтенант Радостин возмутился, что-то про предательство Родины говорит. А Кузнецов не унимается: — Ты будешь с ним возится, будешь оберегать, обхаживать и даже в постель ляжешь, если потребуется. Чего?! Мне только сотрудника госбезопасности рядом с собой в постели для счастья не хватает! — Нет. Я не хочу, — дёргаюсь, представив себе весь ужас. — Успокойся, если не захочешь — спать с тобой не будут. Ну спасибо, утешил! Я пытаюсь сесть прямо, искоса наблюдая за покрасневшим от злости Радостиным. — Вы других по себе не меряйте, товарищ Кузнецов, а то про вас да бывшего наркома много слухов ходят, — вдруг выдаёт он. Вот те раз! Значит, слухи про бывшего наркома — правда? Я Ежова имел в виду. Хотя два красавца-чекиста, что сопровождали нынешнего наркома в квартиру профессора, тоже наводят на мысли. Да что за гадость лезет мне в голову?! — Виталий Иванович! Не забывайтесь. Здесь старшие по званию. Влетело лейтенанту. Зато капитан спокоен, как скала. Говорить начал. Долго говорил. Я ничего не понял, да и не хотел вникать, поэтому взялся следить за руками Радостина. Тот от смущения принялся нервно точить карандаш, однако ножик соскользнул и полоснул его по пальцу. Кровь… Красная… Бумага… Белая… Как наяву вижу брызги крови на белом кафеле, когда фашистский врач-садист полоснул по шее одного из пытавшихся бежать. Красное… Белое… Красное… Не выдерживаю, рвусь из рук капитана и кричу: — Не надо! Пожалуйста, не надо! Я не хочу это смотреть… Нет-нет-нет!!! Очнулся я уже в тюремном лазарете.