Допрос

Кузнецов Подмосковье. Июль 1943 г. После вчерашнего допроса диверсанта Большакова, я решил, что раз уж у меня недельный отпуск, навещу-ка я бывшего наркома. Да, блин, оказался живой, но для всех мёртвый и уже года три как. Порой мне казалось, что его проще было дострелить, но мы можем только подумать об этом. А сейчас, когда у меня внезапно образовалось свободное время, я решил съездить в один из посёлков, где располагались ведомственные дачи. Такой глухой посёлочек, вдали от любопытных глаз по Казанской железной дороге. К тому же, один раз полученное разрешение навещать Ежова у меня никто не отнимал. Хранил, как зеницу ока у себя в квартире. Правда, вырваться к нему мне удалось лишь под вечер. Весь день бегал по кабинетам начальства, а потом писал рапорт. Так что, выехал я уже вечером, на последнем пригородном поезде, он же рабочий — доставлял работников железной дороги на линию и обратно. В поезде своей формой не светил, людей не пугал. Забравшись в самый угол, даже умудрился задремать, но мысли постоянно возвращались в ту ночь, когда был расстрел Ежова. Сухановская тюрьма. В ночь с 3 на 4 февраля 1940 г. Признаться я испугался. Ну, а кто бы не испугался? По всем параметрам этот недомерок должен был уже умереть, а вот поди ж ты. Вот и стою я, как дурак, словно громом поражённый. Ресницы, его ресницы дрогнули… Я перевёл дух и внимательно посмотрел на лицо мёртвого Ежова — мерещится мне что ли от нервов и недосыпания? Столько пуль в него выпустили, почти весь позвоночник перебили, наконец попали в сердце… Хотели было в лоб, как контрольный, но тут вмешался мой непосредственный начальник — Юрий Данилович. Он рявкнул, чтобы расстрельная группа отправлялась отдыхать. Он сам разберётся с телом бывшего наркома. Люди попятились к двери. Злой Старков — зрелище не для слабонервных, особенно с тростью в руке. Добился же, чтоб его пустили на казнь. Засвидетельствовать, так сказать. Лаврентий Павлович ещё долго бурчал, даже не на просьбу Старкова присутствовать на казни бывшего наркома внудел, скорее на ультиматум. При желании Юрий Данилович мог быть о-очень убедительным. Поняв, что Старков не отцепиться, товарищ нарком махнул рукой и дал разрешение. Стоя в расстрельном помещении, я наблюдал, как Юра осторожно завернул маленькое тело в простыню, стараясь делать это крайне осторожно, словно ребёнка укутывал. Мне оставалось только незаметно вздохнуть. Разве ж мёртвый теперь возразит? Вообще, после суда Ежов чётко дал понять, что видеть бывшего подчинённого на своём расстреле он не желает. Не желает и всё тут, хотя у нас с Юрой был подписанное разрешение (да-да и мне заодно выбили). Пришлось топтаться у дверей камеры. Сколько раз я вцеплялся в руку Старкова мёртвой хваткой и буквально висел на нём, стараясь не пускать на место казни Ежова. Мы оба слышали, что на приказ раздеться Ежов равнодушно ответил, что ничего не выйдет. У него де рука не поднимается, которую ему несколько раз ломали. Тут он не солгал, я сам слышал, как тюремный врач докладывал Берии, что костная ткань у Ежова на руке воспалились и кости уже не срастаются. В ответ от расстрельной команды послышалась грязная ругань, сальные шуточки и прочее. Старков чуть дверь камеры не снёс, если б я его не удержал. А потом началась пальба, натуральная пальба. Стараясь не смотреть на бледное лицо Старкова, я невольно прислушивался к тому, что происходило в камере. Тишина наступила неожиданно. Старков тут же рванул дверь на себя. И вот теперь я вижу, что пока Юра несёт тело Ежова к машине, у того задрожали ресницы. Не, ну можно было списать на плохое освещение в коридоре и постоянно мигающие лампочки, но как объяснить то, что ресницы дрогнули ещё раз, когда Старков положил тело на какую-то каталку перед тем, как вынести на улицу и положить в машину, что отвезёт тело в крематорий? А тут ещё чёрт принёс Берию. Нынешний нарком (интересно, сколько продержится?) словно сыч, уставился на тело Ежова. И опять эти ресницы, будь они неладны, дрогнули! Берия помотал головой. Едва слышный стон прозвучал в тишине коридора громче барабанного грохота. Мы, все трое, тупо уставились на Ежова. На сей раз, дело ограничилось не только трепетавшими ресницами, но и едва уловимой гримасой боли, исказившей лицо. — Он что, ещё живой? — жёстко спросил Берия. — Чем эти идиоты занимались всё это время? Под «идиотами» явно понималась расстрельная команда. Я молчу, стараясь не смотреть в сторону Старкова, который напрягся как струна. — Почему он живой? — — Да нет проблем, Лаврентий Павлович, — Юрий одним движением достаёт из кобуры пистолет и направляет на Ежова. — Вы совсем с ума сошли, товарищ Старков? — сердится Берия. — Мне тут только выстрелов не хватает. — И что делать? А я ж чувствую, что Юрий Данилович блефует, не стал бы он стрелять. Берия покусал губы и спросил: — А куда вы его вообще отвозить собирались, товарищ капитан? — Если честно, я хотел похоронить его по-человечески, а не в печке сжигать, — Старков пошёл ва-банк. Берия долго смотрел на этот спектакль одного актёра и принял решение: — Везите в спецбольницу. — Куда?! — Вы слышали куда. Только не в центральную, а в ту, что по дороге на Владимир. — Я его не довезу, — мрачнеет Юрий. — Если не довезёте, значит туда ему и дорога. Дважды мы не расстреливаем. Как Старков сдержался, чтобы не наорать на Берию, ума не приложу, я же мог только поражаться живучести бывшего наркома. Столько пуль словить и всё ещё дышать. Удивительно! — А потом что? — Потом будем думать, — буркнул Берия. — Надо доложить. — Кому? — брякнул Юрий, не подумавши. Взгляд, которым его наградил нарком был, ну очень выразительным. Юрий прокашлялся и задал новый вопрос: — Что нам делать в больнице, если довезём? — Ждать! — отрезал Берия и скрылся в тёмном коридоре. — А что сказать водителю? Лицо Берии выплыло из темноты. — То есть? — Я же должен был доставить труп Ежова в крематории. — А кого вы собирались доставлять, если хотели похоронить? — ехидно уточнил нарком, отчего его акцент стал ещё заметнее. Юрий пожал плечами. — А там левый труп в машине. — Авантюрист, — усмехнулся Берия. Интересно, мрачно размышлял я, какие нас ждут последствия? Берия так просто не оставит выходку Старкова, а ещё я за компанию загремлю. Собственно, мне банально хочется жить. Едва Берия скрылся за поворотом, Юра выдохнул и сказал, обращаясь ко мне: — Молчи пока, я сам ещё ничего не могу понять. Загрузить тело наркома в машину было целой дилеммой, так как, выяснилось, что Ежов теперь и не труп вовсе, а, значит, в кузове грузовой машины он замёрзнет. Старков поступил проще — он вызвал свою машину и отправил шофёра с грузовой машиной, поскольку сел за руль сам. Удерживать Ежова на заднем сиденье, чтоб не свалился, пришлось мне. На руках держать не вариант — простыня пропиталась кровью, которая теперь пачкала всё вокруг. — Только не дай ему упасть, прошу тебя, — Юра оборачивается ко мне и едва не вписывается в дерево на скользкой дороге. Ежов болезненно морщит лицо и стонет. Юрий дёргается. — Так, давай я поведу, — быстро принимаю решение. Юрий что-то пробурчал. — Ты то и дело будешь отвлекаться, — привёл я последний аргумент. — Позволь, я поведу. Старков согласился со мной и я занял место за рулём. Всю дорогу я осторожно наблюдал в зеркало заднего вида за Старковым. Он возился с этим недо-трупом как наседка с цыплёнком, наклонялся к лицу Ежова, что-то шептал… Я чувствовал себя в этой дурацкой машине третьим лишним. У меня был только один немой вопрос: «Почему»? Почему Старков так вцепился в этого недомерка? Красотой бывший нарком не отличался, поскольку его лицо имело какую-то асимметричность: нижняя часть лица была идеальна, если можно так сказать, но вот вся эта идеальность лепилась к совершенно чухонским чертам лица. Хотя я понимал, почему Старков так себя ведёт — его выпустили в обмен на что-то, что Ежов передал Берии. Интересно, а что это могло бы быть? Размышляя таким образом всю дорогу, довёз до больницы. Каково же было наше удивление, когда у дверей спецбольницы нас встречал лично главный врач. Видимо уже позвонили. Он жестом приказал нести нашего пациента через чёрный ход. Подмосковье. Июль 1943 г. Очнулся, когда поезд подошёл к неприметной станции. Я сошёл и по какому-то наитию направился не прямиком к дачному посёлку, а обошёл его со стороны густого леса. Этому лесу повезло — война не оставила на нём следов, не то что в лесополосе западнее Москвы. Даже на какое-то мгновение мне показалось, что война это нечто нереальное, что её нет и это всё ужасный сон, до того был мирным этот лес, даже не смотря на поздний вечер. Конечно, по самому лесу я не шёл, а двигался вдоль опушки и тем самым вышел к задней калитке дачи, где теперь обитал Ежов и его сиделка. Так же на даче постоянно проживал сторож, исполняющий зимой обязанности истопника. Перемахнув через забор, я оказался в саду, среди яблонь, чьи ветви аж до земли гнулись из-за обилия плодов. Вот что значит тыловой пригород, даже яблоки собрать лень. Окна комнаты Ежова были слабо освещены, как будто горела керосиновая лампа. Я аккуратно подобрался ближе, стараясь не шуметь. Хорошо, что на даче не было собак. Иначе бы меня быстро вычислили. Окна были открыты — июльская духота сказывалась. Встав на какой-то пенёк близ окна, я осторожно заглянул туда. Едва узрев перед собой одевающуюся фигуру Лаврентия Павловича (а говорили на фронт уехал!), я нырнул под окна и прижался к стене. Мне показалось, что я провёл в таком положении вечность. Наконец нарком произнёс: — До свидания, Николай, — и видимо вышел прочь комнаты, хлопнув дверью. Я дождался, когда он выйдет на крыльцо и пройдёт к машине и только тогда, подтянувшись, забрался через окно в комнату Ежова. Вещи бывшего наркома валялись в беспорядке, постель была сбита, а сам Ежов, лишь небрежно укрытый простынёй, спал. Ну, вот прямо нагло дрых. Меня такая злость взяла. Значит, от меня и ныне покойного Старкова он шарахается, как от чумных, а с Берией он очень даже неплохо проводит время. С другой стороны, от Берии зависит его будущее, которое и так незавидное, но это его не оправдывает. Каюсь, не сдержал злость и… Ай, лучше не вспоминать! Кто бы сомневался, что утро рядом с Ежовым будет таким же, как и два года назад, когда я уснул от усталости прямо рядом с ним. Тогда, в октябре сорок первого, был приказ Берии перевести нашего «покойника» с одной конспиративной дачи на другую, ибо нынешняя находилась аккурат в той стороне, откуда ждали гитлеровские войска. Тогда я выслушал о себе и Старкове много интересного. Вот и сегодня я проснулся именно из-за того, что меня легонько толкнули в бок. Несмотря на сильное желание спать дальше, я посмотрел на туда, где по моим представлениям должен был лежать Ежов. Ну да, лежать, как же! Ежов сидел, прислонясь спиной к стене и смотрел на меня совершенно чистым взглядом. От ночной поволоки в глазах не осталось и следа. Они были холодные, словно лёд. Вопрос, исходивший от Ежова, добил окончательно: — И сколько вас было, помимо Берии? — Что значит сколько? — не понял я. — Сначала был Берия, это понятно, а потом? Сонливость сразу пропала и я уставился на Ежова. О чём он говорит? Разве он не добровольно лёг под нынешнего наркома? — Кузнецов, ты — идиот, — со вздохом констатировал Ежов, глядя на моё ошарашенное лицо и собирая вокруг себя одеяло. — Неужели ты думаешь, что я добровольно согласился переспать с Берией? — А разве нет? — зло уточнил я. Ежов смотрел на меня как на бестолкового ребёнка. Потом повёл рукой куда-то в сторону стола. — Посмотри на столе, если Берия конечно не выкинул. — Что посмотреть? — Осколки от ампулы и шприц. Я медленно поднялся, не утруждая даже завернуться в простыню. На скатерти действительно лежали осколки от ампулы и шприц. Осторожно повертев в руках ампулу, я заметил на ней характерный штамп нашего отдела по изучению ядов. — Твою мать! — тихо выругался я, чувствуя, что заливаюсь краской от стыда. Позади меня тяжело вздохнул Ежов. — Какие вы со Старковым оба предсказуемые, сил нет. Раз уж сделал своё дело, угомонись и действуй дальше. — Ну и как предлагаете действовать? — злюсь я, хоть и на себя. — Для начала — оденься. Смотреть на тебя… — Противно? — закончил я фразу. — Дайте мне терпения! — воскликнул Ежов, с трудом слезая с кровати и становясь на ноги. — Надоели вы мне все, честное слово. — И Старков в том числе? Мне вот до сих пор интересно, на что вы его жизнь в первый раз обменяли? Не отреагировав на мой вопрос, Ежов, хромая, скрылся за ширмой. Пришлось и мне одеваться, раз уж проснулся. — Истопи баню, раз уж приехал! — раздалось из-за ширмы. — А сторож где? — В город по делам уехал. Так истопишь или нет? — Конечно, — вздохнул я, хотя на вопрос я ответа не получил — Ежов старательно избегал этой темы. А насчёт бани, то нельзя сказать, чтобы я был против такого предложения. Несмотря на всё, что пережил бывший нарком, он как-то умудрялся до сих пор будоражит воображение. Причём картинки в голове возникали уж совсем неприличные. Что ни говори, но тому молоденькому диверсанту с его голубыми глазами было далеко до этого изломанного, но не сломленного человека. Чувствую, что юркин образ давно переместился куда-то вглубь подсознания, однако я ещё опасаюсь сильно привязываться к Ежову. Вдруг Юра всё-таки жив? А ещё неизвестно как отреагирует на мои приставания сам Ежов. Словно читая мои мысли, Николай Иванович устало пояснил, появляясь уже из-за ширмы уже одетым: — Можешь не волноваться — я не обижусь, если вдруг Юра окажется живым. С чего вдруг он взял, что Юрка вообще может быть живым? Да и какая могла быть страсть между нами? Дурь и блажь, как и сегодня ночью. Стресс я снимал, так понятно? Усевшись на подоконник, я спросил, не удивляясь привычке Ежова угадывать мои мысли: — А у него самого спросить не хотите? Вдруг ему вы нужны? В ответ получил выразительный взгляд и постукивание пальцем по лбу. — Тогда какого., — разозлился я. — Такого. Жалко его стало, а он просто струсил, — холодно припечатал Ежов. Я растерялся: — И всё-таки, зачем спасали-то? — Надеялся, что он образумится, а он опять сорвался. — Сорвался, — пробурчал я. — Да он при всех высказал, что он думает о двойных стандартах ставленников Берии. Ежов лишь пожал плечами и тихо сказал: — Раньше надо было думать и говорить, а тогда уже было поздно. Мне очень хотелось его ударить, вот очень хотелось, но я сдержался. Лишь рыкнул: — А сколько я времени потратил, чтобы его в чувство привести до вашего расстрела? — Немного, я полагаю? В принципе, он прав. Старков после первого ареста замкнулся, но ненадолго. К моменту готовящегося расстрела, он почти пришёл в себя, хотя прошло всего несколько дней. Поняв, что дальше разговора с Ежовым не будет, я махнул рукой и пошёл на речку искупаться. Когда вдоволь наплавался, сел на берегу под куст ракиты и вдруг вспомнил осень сорок второго года, когда я ненадолго вернулся в Москву. Разумеется, едва у меня тогда появилась свободная минутка, поехал проведать нашего «покойника». Подмосковье. Вторая половина октября 1942 года. Самая противная пора, когда начинают лить дожди. Под ногами киснет листва, лужи, грязь. Гадость! Я только что вернулся после очередной операции за линией фронта. По дороге в Москву, правда, сделал небольшой крюк и выполнил то, что и требовалось. Давно надо было, но я боялся, что все сразу подумают на меня. А так, несчастный случай «на производстве», так сказать. И вот, стоя на веранде подмосковной дачи, я раскачивался с пятки на носок и не знал, как рассказать Николаю сию новость. Может хоть это его порадует, а то он уже почти год ни на что не реагирует. Украдкой рассматриваю его. Хрупкий, невысокий, он сидел в плетёном кресле, укутанный в старый плед и смотрел на улицу, где лил дождь. Было зябко. Я поёжился и решился сказать: — Журавлёв мёртв. Ага! Тот самый, что ровно четыре года назад, в октябре 1938 года, будучи начальником Ивановского областного управления НКВД, направил в ЦК ВКП (б) письмо, в котором сообщил о крупных недостатках в деятельности наркомата внутренних дел. Там Журавлев написал, что он не раз докладывал наркому Ежову о подозрительном поведении некоторых работников НКВД — они арестовывают много невинных людей, в то же время не предпринимают мер по отношению к подлинным врагам народа. Однако все его сообщения Ежов просто игнорировал. [Что было на самом деле и были ли эти доклады в действительности, я не знаю, но это письмо очень даже вовремя пришло.] Разумеется, заявление Журавлева тут же выносится на обсуждение Политбюро. Лазарь Каганович, уловив настроение Сталина и увидев сгущающиеся тучи над «железным наркомом», вносит предложение создать комиссию для проверки деятельности НКВД. Допроверялись в итоге. Штат у нас вновь обновился. А у Ежова никакой реакции на мои слова. — Николай Иванович, — громче сказал я. — Вы меня слышите? Журавлёв мертв. — Я слышу, — наконец тихо ответил Ежов. Надо же, а я уж думал, что не только ходить не может, но слух потерял. — Ну и как это случилось? — на мгновение в голосе Ежова послышались знакомые нотки, когда он с иронией спрашивал нас о результатах следственных дел. — Несчастный случай. — А у несчастного случая есть имя? — Ежов соизволил повернуть голову и посмотреть на меня. Где-то в глубине его синих глаз мелькнула усмешка. Я выдержал его взгляд и пожал плечами: — Возможно. Я не узнавал. — Напрасно, — Николай Иванович опёрся руками о ручки кресла и подтянулся, чтобы сесть поудобней. — Почему? — Ты же вернулся позже, чем следовало, не так ли? Бл…ть! Откуда он узнал? — С чего вы взяли? — бурчу я. — Знаю, — буркнул Ежов и поинтересовался. — И зачем? Я не просил. — А мне так спокойней, — сказал я и пошёл в дом, чтобы заварить чай. Сейчас война и чая не достать обычным людям, но мне как работнику госбезопасности, дают спецпаёк. Поэтому-то я и решил приготовить чай, иначе расспросы Николая Ивановича до добра не доведут. Внезапно у ворот засигналила машина. Я выбежал на крыльцо. Разглядев машину, я похолодел. Только не это. На затерянную в глуши дачу пожаловал сам Лаврентий Павлович. Видимо шофёру было велено сидеть и не высовываться, а сам нарком медленно вошёл в ворота. Веранда не просматривалась с дороги, поэтому пока Берия ничем не рисковал. Я поприветствовал Берию по всей форме, но тот только махнул рукой. Решил пока исчезнуть с поля зрения обоих, но любопытство оказалось сильнее и я осторожно притаился у окна за плотной занавеской. — Добрый день, Николай. — И тебе не хворать, — Ежов демонстративно закутался в плед. — Для тебя есть хорошая новость. — Меня возвращают к жизни? — съехидничал Ежов. — Шутишь, это хорошо, — скрипнул стул. Видимо Берия сел. — А нельзя? — Можно. Ты знаешь, у нас несчастье. — А как это связано с хорошей новостью для меня? — Для тебя, хорошая — тот самый Журавлёв погиб. Несчастный случай. У меня дыхание перехватило. Если Берия узнает, кто подстроил несчастный случай — точно упечёт, если начальство не вступиться. Минимум, будет грозить штрафбат. — Я вижу, ты не удивлён, — не унимается нарком. — А что ты хочешь? — Ежов вздохнул. — Чтобы я рвал на себе волосы от горя или вопил от радости? Берия, как ни в чём не бывало, спросил: — Хочешь последнюю сплетню про тебя, что мои сочинили? — Да неужели всё ещё сочиняют? — Ты был слишком ярким пятном в НКВД, чтобы тебя так просто забыть. — А остальные? — Кто? Советский народ? У него давно другие герои и сейчас, право слово, не до тебя. — Кто бы сомневался. Так что за сплетня? — Ежов плотнее завернулся в плед, так как подул ветер. — А, да, ты сошёл с ума и сидишь на цепи в психушке. Я стиснул зубы. Кажется, я знаю этого «умника», что сочинил эту дрянь. Эта крыса первая сбежала с корабля «Николай Ежов» на другой, по имени «Лаврентий Берия». Встречу в наркомате — врежу, наверное. — Сойти с ума на тот момент было не мудрено, — равнодушно ответил Николай. — Сам удивляюсь, что я ещё что-то соображал. От подслушивания меня отвлекла каркающая ворона, которая уселась напротив окна кухни и смотрела на меня круглым чёрным глазом. Поставив чайник с заваренным чаем и чашки на поднос, я вышел на террасу. Ежов продолжал неподвижно сидеть, закутавшись в плед, а Берия, сидя столом, постукивал снятой шляпой о столешницу. — А почему ты без формы? — вдруг спросил Ежов у Берии. — У меня встреча. Необязательно одевать френч. — Надеюсь не со мной? — без обиняков спросил Ежов. Я расставлял чашки. — А ты бы хотел? Ежов скосил на Берию свои холодные глаза и ответил: — Мне тебя года три назад хватило с лихвой. Мне с трудом удалось удержать на лице покер-фейс, как говорят англичане. После того, что Ежов сделал ради Юрки (особенно в свете того, что совершил с ним сам Старков), я готов был с него пылинки сдувать и даже Берию поганой метлой выгнать, если потребуется. Правда, узнал я о том, как Юре удалось в первый раз соскочить уже тогда, когда Юрку второй раз арестовали и спасать уже было некому. Хотя, глубоко в душе, я всё-таки надеялся, что Юра жив. Ежов каким-то шестым чувством всё-таки уловил мою реакцию на их с Берией диалог и напомнил собеседнику: — У тебя встреча. Негоже опаздывать. — Ты прав, — Берия сверкнул круглыми очками и отпил из чашки. — Я поеду. До свидания, Николай. Не знаю, когда в следующий раз приеду. Дела, дела… — Не торопись, — Ежов всё-таки подбавил яду в свой голос. Лаврентий Павлович усмехнулся и пошёл к воротам. Я задумчиво изучал унылый пейзаж за окном террасы. В доме кто-то двигался. Ежов, поймав мой настороженный взгляд, пояснил: — Приходящая домработница. — А она… — Да, она осведомитель. — Ну, да-да, — усмехнулся я, понимая, что простого человека Берия к Ежову не приставит. Опять наступило неловкое молчание. Наконец, взяв свою чашку с остывшим уже чаем, Ежов сказал: — Я — не фарфоровая статуэтка, Кузнецов. Не надо вокруг меня кружить так, будто я сейчас разобьюсь. — Как вы сказали? — удивился я. — Фарфоровая статуэтка? — Меня так Старков назвал после той ночи. — Той самой, первой? — уточнил я, вспоминая, каким раздражённым пришёл наутро Старков. — Той самой. Нашёл с чем сравнивать, — беззлобно фыркнул Ежов. Я внимательно посмотрел на бывшего наркома. Какой же он всё-таки хрупкий. — А, по-моему, он прав. — Ты вообще молчи. И постарайся в следующий раз так откровенно не думать. — И о чём я, по-вашему, думал? — О том, чтобы наркома прогнать. — Да как вы всё узнаёте-то? Ежов вздохнул: — Должна же быть хоть какая-то польза от дурацких идей Бокия. Я недоумённо уставился на него. Ежов допил свой чай, откинул плед и осторожно поднялся с кресла-качалки. Хотел было помочь ему, но он молча отстранил мою руку и направился в дом. Я остался сидеть. Он ходит, оказывается. Полагаю, что Берия знает, иначе бы не притащился бы в такую даль из Москвы. Подмосковье. Июль 1943 г. Сидел я на берегу долго. Солнышко стало припекать. Посмотрел на свои часы — почти полдень. Вспомнил о чём меня просили и двинулся в сторону дачи. Пообедав, я истопил баню, но парить себя Ежов не позволил. Упёрся и всё. Спорить с ним не хотелось и я уехал в Москву, в наркомат. Встретив в коридорах наркомата Грачёва, узнал, что Большакова пока оставили в покое из-за его срыва. Допрашивать его толку никакого. Он замкнулся и молчит, несмотря на попытки Грачёва его разговорить. Правда, времени, чтобы профессорское изобретение оказалось в руках немецких учёных было мало, но ничего не поделаешь. Профессор исчез вместе с женой. Оставалось «наружке» крутится у здания института, дабы что не пропустить. Вот тут я слегка поморщился. Лично мне аристарховское изобретение всегда казалось ерундой, но товарищ нарком так не считал. А вот идея поговорить с Большаковым и тем самым помочь не только Грачёву, но и себе, пришла внезапно. Попросив, чтоб меня допустили переговорить с Большаковым по поводу местонахождения школы абвера, я надеялся сыграть в свою игру. Мне нужен был тот, из-за кого Юры не стало. Я ж прекрасно понимал, что очередной срыв на общем собрании — это всё-таки мелочи. Самое строгое, что могли сделать — полгода помурыжить в Сухановке и выгнать взашей, а тут аж целый расстрел. Моя интуиция так и вопила о вмешательстве кого-то ещё. Кому Старков умудрился перейти дорогу и когда? Может тогда, когда его перед самой войной куда-то сплавили по приказу наркома? Меня ж с ним не было. В общем Грачёв дал разрешение на разговор с Большаков и я почти в полночь вошёл в тюремную камеру нашей внутренней тюрьмы. Испуг в глазах Большакова вновь смутил меня. Почему он так меня боится? Что я ему сделал, не считая конечно представления на первом допросе? Ладно, сейчас узнаем.