Допрос

Большаков Внут­ренняя тюрь­ма нар­ко­мата гос­бе­зопас­ности. И­юль 1943 год. Когда я очнулся в тюремном лазарете, было уже светло. Врач заглянул один раз и дал понять, что я пока здесь задержусь. «Замечательно!» — саркастически подумал я, усаживаясь на кровати. С одной стороны вроде и ничего, но с другой… Не знаю, на душе муторно, сердце колотится, голова болит. Помассировал виски и от нечего делать уставился в пол. Не обнаружив там ничего, что заслуживало бы моё внимание, снова лёг, заложил руки за голову и стал размышлять. Надо было подумать, что и как говорить следователям, чтоб у стенки раньше времени не оказаться. С конца мая по июль 1943 года. Вылетели мы с Захаровым через двое суток, прохладной майской ночью, с одного из прифронтовых аэродромов в районе Харькова. Ночь выдалась для полета удачная: было облачно, молодой месяц, когда снижались, лишь изредка мелькал в разрывах облаков. Линию фронта прошли на большой высоте, благополучно. [Так и тянуло высказаться в адрес наших зенитчиков.] Нас, то есть пассажиров, не считая команды, в самолете было трое: я, Захаров и инструктор, ответственный за выброску. Мы были снабжены надежными, «железными» документами на наши собственные имена, изготовленными лучшими специалистами абвера на подлинных бланках одной из войсковых частей Советской Армии, которые были взяты гитлеровцами в весенних боях этого года. Помимо офицерских удостоверений у нас имелись командировочные предписания, а у Захарова ещё хранился запас продовольственных аттестатов, тоже подлинных, в которые немцами были внесены лишь имена предъявителей и отделения солдат. Был ещё один запасной комплект документов, на всякий случай, на другие фамилии (у меня на имя Николая Семёнова), которые были предусмотрительно зашиты под подкладками кителей. Наше диверсионное снаряжение состояло из заплечного вещевого мешка, личного оружия советского образца и одной саперной лопатки на двоих. Больше ничего. Что находилось в мешке Захарова, я не знал. [Потом уже выяснил, что там был немалый запас продуктов, но что ещё, не знаю и по сию пору. Предполагаю, что Захаров был снабжен специальным оружием: бесшумным пистолетом, термитными шашками — для поджога, взрывными устройствами — «сюрпризами», — но это только предположение.] Лично в моём мешке находился запас продуктов, смена белья и еще портативная рация новейшего образца с питанием. Самолет шел, не зажигая бортовых огней. Инструктор сообщал нам, какие города мы пролетаем. Вот уже слева осталась Тула, прошли Серпухов. За Серпуховом самолет начал снижаться. Все шло благополучно. В районе Подольска моторы были заглушены, самолет сделал глубокий вираж, и инструктор дал команду прыгать. Приземлились мы оба удачно, на какой-то обширной лесной поляне, километрах в пяти от Подольска. Быстро уволокли парашюты в лес и там их аккуратно закопали, прикрыв яму сверху нарезанным в стороне дёрном. Углубившись в лес, раскинули антенну, и, поймав позывные станции абвера, я отстукал короткую шифровку о благополучном приземлении. [Интересно, а у нас вообще её засекли или нет?] Под утро, когда рассвело, нашли приметный овражек с крутыми склонами и у самого его устья, под вековым дубом, широко раскинувшим ветви, зарыли рацию. Место тщательно замаскировали, не оставив поблизости ни одного комочка свежевыкопанной земли. С момента приземления, как, впрочем, и раньше, в школе, Захаров откровенно третировал меня, не давал и шага ступить без своего разрешения. Хотя я честно старался слушаться его беспрекословно, совершенно не хотелось оказаться зарытым в лесу с пулей в голове, когда уже почти оказался дома. Захаров же задолбал меня тем, что-то и дело подчеркивал после каждого нашего разговора: «Имей в виду, в случае чего я церемониться не стану. Запомни это». И выразительно хлопал по кобуре своего пистолета. Часов около восьми утра я и Захаров выбрались на шоссе и скоро очутились в Подольске. Без всяких затруднений добрались до вокзала и во второй половине дня были в Москве. Прямо с вокзала, никуда не заходя, направились к Аристарховым. Так решил Захаров. Немецкий генерал-разведчик оказался прав: профессор с семьей уже вернулся из эвакуации и жил в Москве. Когда на наш звонок открылась дверь, то на пороге стояла изумлённая Татьяна и смотрела на меня во все глаза. Понятное дело, от меня вестей почти год не было. Неудивительно, что списали со счетов. Я не удержался и усмехнулся: — Что, Мышка, чего глаза таращишь? Не узнала? На шум вышла Ева Евгеньевна. Несмотря на войну, женщина выглядела дорого и ухожено, к тому же была красива такой холодной, царственной красотой и была младше профессора лет на двадцать. Увидев меня, всплеснула руками и кинулась на шею. Восторженно она встретила и Захарова. [«Ну, ещё бы», — фыркнул я про себя. — «Захаров, да и не понравится». Максим был хорош собой, видимо гены царского офицера давали о себе знать, к тому же строен, подтянут, с перехваченной широким ремнем тонкой талией. С усиками. А уж как жена профессора ему глазки строила, пока меня обнимала. Когда-то, точно так же, Ева Евгеньевна строила глазки и тем двум офицерам госбезопасности, что приходили в квартиру вместе с Берией.] А вот Татьяна держалась холодно, но тетке не перечила, когда та, узнав, что «фронтовики» прямо с вокзала, ещё не нашли пристанища, предложила им располагаться у них, в профессорской квартире. Меня очень удивил такой радушный прием со стороны обычно холодноватой, эгоистичной Евы Евгеньевны. Вошли мы в квартиру. Захаров развязал свой «сидор», а там чего только не оказалось: и хлеб, и сахар, и соль, и консервы всякие. И водка. Н-да, с таким богатством можно и мир завоёвывать. Спецпаёк поди только у профессора, Ева Евгеньевна и Таня явно на иждивенческих карточках, на них не разгуляешься. Уселись за стол, не ожидая профессора, было видно, что Ева Евгеньевна не считается с мнением супруга, да и ладно. Устал я сегодня. Лишь бы язык после водки не развязался. Постараюсь много не пить. Пётр Андреевич появился, когда пир уже был в полном разгаре. Сначала мы все немного растерялись, потом стали усаживать профессора за стол, угощать его, только он отказался. Пётр Андреевич, сколько я его помню, не очень любит посторонних людей, конфузится, а тут — Захаров, как чёрт из табакерки нарисовался. Одним словом, ушёл профессор к себе в кабинет и там заперся. А застолье шло своим чередом. Выпили, конечно, особенно я «налегал». Язык «развязался». Стал я из Захарова всякие фронтовые воспоминания вытаскивать. Для чего? А для того, что воспоминания ограничивались временным отрезком до лета сорок второго, когда Захаров добровольно угодил в плен и делалось это исключительно для Татьянки. Мышка с детства не любила пьяных, а наши с Захаровым недомолвки и полунамёки о фронтовой жизни могли вызвать у неё подозрения. Когда девушка созреет до похода в милицию или куда посерьёзней, то останется только подтолкнуть и она сама всё сделает. Никуда бегать не придётся — за нами придут. В тот вечер мы, разумеется, никуда не ушли: остались ночевать, а там и вовсе поселились в профессорской квартире. Ночевали в столовой, выселив Таню в кабинет (обычно она спала в столовой), а днём слонялись по квартире. Мы ж за изобретением профессора охотимся! Знал, что насчёт нашего проживания в квартире Ева Евгеньевна спросила разрешения профессора, но только для видимости — решила всё она сама, а Пётр Андреевич не стал ей перечить. Всё бы хорошо, но в столовой был один диван и Захаров каждый вечер засыпал, утыкаясь носом мне в шею и по-хозяйски обнимая меня. Почти каждое утро я просыпался от того, что Захаров фактически лежал на мне. Приходилось раньше всех вскакивать, чтобы успеть до того, как проснётся Таня. Не хватало ещё, чтобы она видела этот содом. Нет, Захаров не трогал меня, поскольку мои раны в интересном месте плохо заживали. Кто бы знал, какого труда мне стоило стоять и ходить прямо, а уж про то, чтоб сидеть нормально, я и не говорю. Сами понимаете, с такими ранами я не мог пойти к врачу. Приходилось изворачиваться и делать всё самому: смазывать, перевязывать и прочее. Захаров несколько напрашивался помочь. Чуть ли не матом послал его куда подальше. Раньше надо было думать, когда охранникам отдавал. Понимая, что ему надо для разрядки, я ткнул пальцем в сторону Евы Евгеньевны — вот уж кто сама даст. К Тане велел и на пушечный выстрел не подходить. В общем, стали мы в профессорской квартире чуть не полновластными хозяевами, особенно когда у Захарова завязался-таки роман с Евой Евгеньевной. Ни Тани, ни тем более меня они не стеснялись: будто нас тут и не было. Не успеет Пётр Андреевич выйти за порог, как Ева так бросалась к Захарову: «Максимушка, хороший мой, ласковый!» Это он-то ласковый? Обращался он профессорской женой грубо, покрикивал на неё. Если кого и побаивался, так это профессора, точнее будет сказать — не нарывался. Старался вести себя при нём тихо, скромно. Делал вид, что заискивает перед ним и от Евы Евгеньевны в присутствии профессора держался подальше. Несмотря на мои «усилия», откровенный роман Захарова с Евой, Таня держалась. Сообщать куда следует, не спешила, но косые взгляды в сторону меня и Захарова были постоянно. Я чувствовал, что она едва сдерживается, чтобы не высказаться. Иногда мне хотелось на всё плюнуть и рассказать ей правду, но проблема была в том, что из Тани очень плохая актриса. Она могла не сдержаться и выдать себя неаккуратным словом или действием. Очень бы не хотелось, чтобы она «случайно» пропала или упала из окна. К тому же девушка постоянно находилась дома, изредка убегая куда-то по делам. Ей бы заняться чем-то полезным, глядишь, стала бы поспокойней. В госпитале поработать, например, или ещё что. Уж где Таня упёртая, а где мнение тётки превыше всего. Ева как-то обмолвилась, что Таня по приезду из эвакуации рвалась на фронт: бойцом или медсестрой. Ева не пустила. Я хмыкнул — фронт не романтика. Ева Евгеньевна, пережившая Первую Мировую и гражданские войны, прекрасно понимала, что девушка могла погибнуть или остаться калекой. Неизвестно, что хуже. В своё время Ева и профессора-то окрутила, чтобы больше никогда не выезжать за пределы Москвы и вращаться там, куда простые люди редко могут попасть. Ну, в самом деле, о чём могут говорить меж собой учёный и простой работяга? Конечно, понимая, что от Тани толку мало, я всё же не отступал. Других вариантов стать дать органам безопасности знать о нас просто не было. Поэтому день ото дня: ежедневные пьянки, странные разговоры, звонки и Ева вовсе стыд потерявшая. Профессор делал вид, что ничего не замечает, будто ничего особенного не происходит. [На самом деле, насколько я знал характер Петра Андреевича, он всё прекрасно подмечал и, если хорошо порыться у него в кабинете, наверняка нашлась бы пресловутая книжечка, куда всё записывалось.] Впрочем, к профессору никто не липнул с его изобретением, поэтому можно делать вид, что ничего не вижу и не слышу. Захаров, как мне показалось, вообще махнул рукой на задание абвера. Вырвался на волю, блин. Спустя пару недель такой жизни в доме профессора, стал замечать, что Таня чаще и чаще скрывается от нас, сидит в кабинете или тихой мышкой выскальзывает из квартиры. Разумеется, она никуда не жаловалась, поскольку ни я, ни Захаров слежки за собой не замечали. А мы могли уйти вечером или даже пропасть на сутки. Вдвоём или по одному. У Тани даже круги под глазами появились от недосыпа, но девушка упорно ни на кого не заявляла. Полагаю, она боялась за дядю. Наивная! Вот как раз дядя-то и не пропадёт. Кое-кто отмажет, поскольку этот кое-кто как раз и руководить тем ведомством, куда боится пойти Мышка. Прошёл месяц. Захаров становился всё более раздражительным и как-то ночью сообщил мне, что молодящаяся вертихвостка Ева больше его не устраивает. Я твёрдо сказал, что не могу, а если даже, то пойдёт кровь и как потом объяснять окровавленное постельное бельё? Захаров пригрозил, что есть ещё и племянница профессора. Я покрутил пальцем у виска, но в душе понимал, что Захаров специально может изнасиловать Татьяну, а потом либо запугает, либо убьёт. Пришлось стиснуть зубы и пойти в ванную. Пока мы там чёрти чем занимались (прокусил нижнюю губу до крови, чтобы не стонать), я слышал под дверью тихие шаги. Татьяна. Девушка не спала которую ночь, а наш странный поход в ванную мог заставить её подняться с кровати. Захаров вышел из ванны первый, удосужившись хотя бы обернуть вокруг бёдер полотенце. Возмущённого голоса Мышки я не услышал, значит девушка благоразумно спряталась. Что касается меня, то я ещё долго стоял под душем, дожидаясь пока последняя капля крови исчезнет в водостоке. Пришлось заново накладывать мази и повязки. Когда вышел из ванной, то наткнулся на возмущённо-брезгливый взгляд Тани. Девушка поджала губы. Так и хотелось ей сказать, что её ждало, если б не я со своим, зараза, благородством. Жалко дурёху стало. Сделав вид, что мне всё равно, кто тут с возмущённым видом стоит, прошёл в столовую, а Таня так и осталась стоять с раскрытым ртом. Я посмотрел на уснувшего Захарова и лёг на самый край, прислушиваясь к тому, как Таня шебуршит в ванной. То, что она может найти капли крови, за это я был спокоен, но вот пара окровавленных бинтов, затолканных под ванну, могли принести проблемы и ненужные вопросы. Помимо физиологических «хочу-не-могу» Захарова, он умудрялся создавать проблемы на пустом месте. Любой звонок или стук в дверь в неурочный час на нём лица нет, хватается за оружие, мечется. Плюс ко всему о прописке — ни звука, а время ведь военное. Сам слышал, как Таня заикнулась было, что надо бы сообщить в домоуправление, в милицию, так Ева в ответ только зашипела: чего, мол, суешься не в свое дело? Умнее всех захотела быть? Узнав от Евы, что Таня говорила о прописке, Захаров так на неё посмотрел, что сразу стало понятно — он её напугал. Поход в НКВД откладывался на неопределённый срок. Пришлось мне, пока никого дома не было, распихать по углам всё расчёты профессора, чтобы Захаров помучился и продлить время пребывания в Москве. Возвращаться обратно в разведшколу, ой как не хотелось. А Пётр Андреевич дураком не был, воплей о том куда, мол, подевались его записи никто не слышал, а это значит профессор обо всём догадался, но будет изображать непонимание до последнего. Судя по всему Ева ему до чёртиков надоела со своими капризами и поэтому любой шанс от неё избавиться он использует. Ладно, нашим легче. Приближался июль и как-то ранним утром, выходя из столовой, я увидел, что дверь кабинета раскрыта, а оттуда доносится танино бормотание: — …Пойти в райком комсомола, в свою организацию? А с чем пойдешь? Что скажешь? А если они действительно выполняют какое-то задание? [При этих словах я скорчил рожу — конечно, выполняем, какие проблемы, только абвера, а не НКГБ.] В милицию? В НКВД? И совсем страшно. [Ну ещё бы!] Что делать? Кроме всего, Борис. Как-никак я знаю его с детства и ничего плохого за ним раньше не замечала. Парень как парень. Ну, подлизывался к дядюшке, к тётке. Не имел собственного мнения. Правда сейчас как небо от земли, отличается от того, которого она знала раньше, до войны. Куда девались прежняя мягкость, деликатность? Грубый он какой-то стал, резкий. И все в рот этому Захарову смотрит: как тот, так и этот. [Ой, девочка, сказал бы я тебе, куда всё подевалось!] Я же хорошо помню, как он на фронт рвался, когда началась война, как рвался! А ведь его отговаривали, та же тётушка, броню обещали, но он настоял на своем — пошел добровольцем, а теперь? [А теперь, Мышка, многое изменилось и плен может сломать, хотя всякие встречаются.] Слова доброго о Родине, о Советской Армии не скажет, а если говорит о фашистах, так только с каким-то страхом, с ужасом. [Для тебя ж, дура, и говорю, чтобы ты быстрее ноги в руки и помчалась в НКВД, а ты сидишь и причитаешь.] Изменился он, сильно изменился. И тут Таня, видимо, увидела, что дверь кабинета открыта и пошла закрывать, увидела меня, поняла, что я всё слышал, сделала вид, что так и надо и задала совершенно не значащий вопрос: — У тебя до войны была девушка, Мусей звали, вы ж очень дружили. А теперь ты к Мусе и не заглянул, даже о ней не вспомнил, зато нашёл какую-то расфуфыренную Люду! Она ж старше тебя и замужем. Вот тебя забыл спросить, продолжать мне общаться с Мусей или нет. Если честно, то она меня перед самой войной стала сильно раздражать. Я прекрасно понимал, почему Муся ко мне прицепилась. Я учился в консерватории, имел знакомство с семьёй профессора и всё благодаря своему покойному отцу. Если б не война — имел бы неплохие перспективы в качестве пианиста или преподавателя музыки не в заштатной школе на окраине Советского Союза, а в приличном музыкальном училище либо в европейской части, либо в самой Москве. Так я плохого ничего не могу про неё сказать, но её приземлённость мне поднадоела. Ну, а для Тани пришлось специально заводить безхозную из-за войны дамочку, чтобы дополнительно позлить. На танины возмущения я не ответил и пошёл обратно в столовую. Слышал, как девушка с силой захлопнула дверь. С утра решил, что пора действовать решительней. Как? А так! Были у Захарова бланки для продовольствия одной из разгромленных в мае сорок третьего года советских частей. И была там одна очень запоминающаяся фамилия Кривошапка. Сержант Егор Тарасович Кривошапка. Я давно заметил, как заместитель начальника продсклада у Белорусского вокзала, прихрамывающий на одну ногу капитан Константинов, подозрительно на нас косится. Ему явно не нравилось, что мы тут ошиваемся, да ещё якобы с целым отделением солдат, когда наши войска ведут ожесточённые бои на Орловско-Курском и Белогородском направлениях. Когда мы были во второй раз, замначальника продсклада не удержался и спросил у Захарова, мол, какого мы тут с солдатами, а в районе Орла и Курска такое происходит и без вас, родимых. Пока Захаров что-то шипел сквозь зубы, я краем глаза увидел, что на столе капитана лежит раскрытая папка с кучей старых вырезок из газет (видимо перебирал перед нашим приходом), на одной из которых были списки награждённых. Посмертно. Значит, капитан собирает летопись войны. Что ж, похвально. План созрел не сразу, но после танинных расспросов, я понял — пора действовать. Как говорится, Захаров следовал золотому правилу профессора Преображенского из «Собачьего сердца» Михаила Булгакова: «Не читайте перед обедом советских газет». Захаров не то, что перед обедом, он их вообще не читал из принципа. Газетные вырезки, любовно собираемые капитаном Константиновым, натолкнули меня на мысль поискать в наших газетах списки тех солдат, что абвер вписал к нам в продовольственные аттестаты. Мне нужны были газеты за май (никто ж не думал, что мы тут на два месяца застрянем) и я пошёл в библиотеку. В одной из майских газет я и нашёл то, что мне надо. В одном из списков посмертно награждённых и был сержант Кривошапка. Я понял, почему замначальника продсклада стал столь подозрителен. Фамилия редкая и вырезки из газет могли подтолкнуть его на раздумья. Мне оставалось только поменять местами два списка солдат в мешке Захарова и ждать. Ведь сегодня мы опять идём на продовольственный склад. На склад мы заявились вовремя. Ну ещё бы, по Захарову можно было часы иногда сверять. Я видел, как Константинов, пытается скрыть торжествующий блеск в глазах. Усмехнувшись про себя — понял, что он нашёл связующее звено между своей подозрительностью и нами. Тем временем, начальник продсклада Попов открыл двери во внутреннее помещение и оттуда появился военный патруль во главе с подполковником и военным прокурором. — Документы, — сурово потребовал подполковник. — Оружие. — Прокурор кивнул начальнику патруля. Опомниться не успели, как были обысканы, а наши оружие, документы, полевые сумки оказались на столе у торжествующего замначальника склада. Прокурор все сложил в чемодан и указал нам на дверь. Захаров был зол, как чёрт. Ну ещё бы, так глупо попасться! Мне с трудом удавалось скрывать ухмылку. О дальнейшем я как-то не задумывался, но постепенно в душу стал заползать страх. Тем временем ко входу подрулил «пикап». Прокурор уселся в кабину с водителем, а нас с Захаровым, под охраной патруля, поместили в кузов. Поехал с ними и начальник продсклада Попов. Нас отвезли в военную прокуратуру. По дороге Захаров вдруг подозрительно быстро успокоился и пока нас держали в каком-то кабинете под охраной начальника продсклада, прошипел мне на ухо свой план: — Я сейчас нападу на тыловика, а ты бегом в окно. Рядом с ним есть водосточная труба. Я следом. Кстати, окно было открыто. Ну не идиоты ли работают в военной прокуратуре? На нас даже наручников не было. Однако, бежать мне не хотелось, не было уверенности, что я не упаду. Но Захаров так на меня посмотрел, что я решил рискнуть. Да и эйфория от удачно исполненного плана прошла. Стал понимать, что сам себя загнал в ловушку и в случае чего мне могут элементарно не поверить, особенно если Захаров разговорится первым. А уж у него язык всегда был хорошо подвешен. Правда, отступать было поздно и, пока Захаров скручивал начальника продсклада, я сиганул в окно и добрался до водосточной трубы. Чуть не сверзился вниз, а следом на подоконнике уже показался Захаров. И тут выстрел! Я видел, каким удивлённым взглядом посмотрел вглубь комнаты Захаров, затем покачнулся и полетел вниз, едва не задев меня по дороге. Прижавшись к трубе, я смотрел, как тело Захарова касается мостовой, затем глухой удар и кровь вокруг головы. Закрыв глаза, я сглотнул и полез по трубе наверх. По крышам легче уйти. Пошло всё к чёрту! Я уже ничего не хочу. В квартиру профессора я ввалился с чёрного хода уже под вечер, когда начало смеркаться. (Вообще мы часто пользовались черным ходом, даже свои ключи завели.) Вид у меня ещё тот: весь встрепанный, пуговицы на гимнастерке оборваны, на ладонях — ссадины. Татьяна было спросила, уж не подрался ли с кем, но я лишь что-то буркнул в ответ, что не знаю. Ева, увидев меня в таком виде, так и кинулась ко мне, увела скорее в спальню и заперла за собой дверь. Я ей всё и рассказал. Нельзя сказать, что она не догадывалась. Дурочкой она, в отличии от прямолинейной Тани, никогда не была. Полагаю, Захаров ей мог что-то там рассказать, пока они любовным утехам предавались. Ева же немка наполовину. К заветам Ленина была равнодушна, я бы даже сказал, враждебна, но на людях никогда этого не показывала и на провокационные выкрики некоторых индивидуумов не велась. А сейчас, видимо, она всерьёз увлеклась красавцем Захаровым. Но тут я ей ничем не мог помочь. Захаров был мёртв, а его тело наверняка уже в морге. Да и меня ищут (в своём мешке я оставил книгу с записанным телефоном Люды). Оставив Еву Евгеньевну предаваться горю, я быстро схватил свои оставшиеся в квартире вещи и направился к двери чёрного хода. Меня окликнула Таня, спросив, что случилось и где Захаров? — В часть его отозвали. Внезапно, — ответил я, понимая, что Таня мне не поверила. Ну и пусть! Её проблемы. А вот прятаться мне придётся у своей разбитной парикмахерши. Ей я был известен под именем Николай. Внутренняя тюрьма наркомата госбезопасности. Июль 1943 год. От размышлений о своей бренной жизни меня оторвал не только звук открывающейся двери, но и осознание того, что на дворе почти ночь. В тюремного лазарета стоял тот самый капитан госбезопасности, что ввалился ночью на мой допрос. А ещё ранее, до войны, был в квартире Петра Андреевича вместе с наркомом. Меня он ночью не узнал, но что теперь ему нужно? Неужели вспомнил? Я сел, стараясь унять, колотившееся сердце.