Забудь о правилах!

Зло ткнув вилкой в самый центр яичного желтка, Джинни невесело усмехнулась одной из сотен своих мыслей. Фыркнула, цокнула языком, вздохнула тяжело, будто дышать было невмоготу из-за так и не прекратившейся жары, а после снова ткнула вилкой в ни в чём неповинную еду, медленно выдыхая. Тут-то я и поняла, что в этот момент, как в спектакле, я должна взойти на сцену словно на кресло психотерапевта: спросить, всё ли с ней в порядке, что её беспокоит, почему она такая грустная и даже немного нервная. Но откладывать в сторону газету, за которой я спряталась, совершенно не хотелось. Не хотелось решать чужие проблемы, лезть в чужую жизнь, слушать сбивчивое и длинное объяснение её подавленному состоянию. Объяснение затянется в рассказ, рассказ в поэму, а поэма – в роман из, как минимум, частей трёх. Слушать не было времени, ведь осталось ещё минут десять перед занятиями. И вникать тоже не хотелось – личных проблем выше крыши. Да, немного эгоистично, но и это можно понять. Что я могу посоветовать ей против плохого настроения? Переспать с кем-то? У неё Гарри есть, между прочим, а уж если он не справляется с этой обязанностью, то я тем более не хочу ничего спрашивать и слушать. Джинни почти разливает весь сок, когда со звуком кувалды о стену припечатывает бокал к столу. Секунд пять бормочу что-то о том, что я непоправимая дура – и чего все считают меня умной? – а после, уже наперёд жалея об этом, откладываю газету в сторону к своей ещё тёплой тарелке овсянки с сахаром. И обращаюсь к подруге: — Рассказывай. Она повторяла это слово по отношению ко мне минимум недели две после того, как у нас состоялся разговор по душам во внутреннем дворике Хогвартса; после того, как я завела ни к чему не обязывающий секс с Забини. Секс, который я не в силах пока прекратить. Чисто физически. Теперь же, очевидно, пришла моя очередь спрашивать, а подруге перебраться на моё место, не желая выставлять душу на показ. — Ничего не случилось, — отвечает совершенно спокойно, будто в мыслях не желает разгромить всё на этом столе. Бить посуду, кричать, рвать на себе волосы. Сидит, ковыряет в тарелке вилкой, едва не клюя носом в давно остывший бекон. На секунду я даже отчаиваюсь вытянуть из неё хотя бы слово, не то, чтобы причину или полную версию истории. Однако в следующее мгновение она взрывается, как бомба, на которой истекло время: — Достало! — рычит она, с оглушающим звоном бросая вилку в тарелку. Я, конечно, удивилась, но хоть не пострадала, как близь сидящий от подруги Невилл – из-за неожиданности он так и не донёс ложку с кашей до рта и вывернул её себе на штаны. Направляю на него палочкой, очищая форму заклинанием, пока бедный однокурсник не сошёл с ума от беспокойства. Пропускать свой любимый предмет из-за незнания очищающих заклинаний он точно не хотел. Все присутствующие обернулись на шум, но, углядев состояние рыжей и мой красноречивый взгляд, мигом отвернулись, занявшись собственными делами. Между тем Джинни продолжила, как ни в чём не бывало: — Нет, ты представляешь, Гарри практически всё время проводит с этой Чжоу! У меня уже сил нет, Гермиона, честно тебе говорю! Сказать, что я удивилась – не сказать ничего. Гарри был не тем парнем, который может изменить своей любимой девушке. По крайней мере, нужно надеяться на то, что у него хватило бы извилин в голове, чтобы подумать над этим и решить, что изменять Джинни – себе дороже. Жизнь с братьями очень закалила её характер: бойкая, смешливая, настоящая душа компании. И любит Гарри Поттера с самого своего детства; любила даже тогда, когда он вообще не замечал её существования. А тут – раз! – и изменил. Или нет? — Должна быть причина, по которой он… — попыталась вспомнить дословно, — по которой он практически всё время проводит с ней, разве нет? Джин фыркает, отодвигая от себя тарелку с едой. — Конечно у него на всё найдётся объяснение, — зло говорит рыжая, ощетинившись, — у него на всё всегда есть объяснение, — продолжает она. — То по лабораторной работе они вместе, то они общаются, как капитан с капитаном команды по квиддичу. А мне надоело выслушивать это, понимаешь? — Я киваю, но это, кажется, был риторический вопрос, потому что на этот кивок не обратили ровно никакого внимания. — Вокруг него постоянно были девушки: то Чжоу, то Ромильда, которая всегда мечтала его в себя влюбить, и… — Она пытается вспомнить кого-то ещё, чтобы закончить мысль логически. — Да в него влюблена была половина девочек в школе! Он же Мальчик-который-выжил, Мальчик-который-победил. Не могу сдержать улыбки, прищурившись. — Да ты никак ревнуешь, Джинни. — Вот ещё, — бурчит она, но потом сдаётся: — А если и так? Я имею на это полное право, разве нет? Я ждала, чтобы он обратил на меня внимания столько лет, а когда война окончилась и всё встало на свои места, — она замирает, прежде чем озвучить действительно волнующую её тему: — Гермиона, я боюсь. — Чего ты боишься? — удивляюсь я. — Это же Гарри. Он добрый, милый. И он всегда тебя любил. — В том-то и проблема, что всегда. Это как привычка, знаешь, — неопределённо махнула она рукой. — Обязанность передо мной за моё терпение. Запасной вариант: не победит – ничего не потеряет, победит – будет девушка, любовь, все остальные лавры победителя. Боюсь, что он поймёт, что всё может быть иначе; боюсь, что всё изменилось. Хочу её успокоить, сказать, что всё не так, всё совершенно иначе и что она всё усложнила в своей прелестной головке, а сама замираю: а имею ли я право это говорить и решать всё за самого Гарри? Точно нет. Определённо не могу. Вдруг в сомнениях Джинни есть определённая логика, а не сплошная, всепоглощающая ревность? Мне этого не узнать, это точно не моё дело. — Пойдём, Джин, а то опоздаем на Травологию, — отодвигаю не полностью доеденную кашу и беру со стола апельсин, прежде чем уйти. На выходе из Большого зала, где стало более шумно, я поддерживающе притянула Джинни к себе, на что та лишь благодарно улыбнулась и на секунду закрыла глаза, будто вся эта ревность и злость забрала у неё все силы. — Всё будет хорошо, Джинни. И говорю это потому, что знаю точно. Даже если у них ничего не выйдет с Гарри – это же не конец, правильно? Но будем, конечно, надеяться на счастливый и лёгкий исход в этой истории.

***

— Гермиона, ты уже взрослая девушка, — говорит мне профессор Стебль немного недовольно, — к тому же самая лучшая ученица на курсе. Не хочу этого говорить, но я ожидала большего от тебя. Все в классе замирают, даже слизеринцы не сразу начинают перешёптываться между собой и злобненько хихикать. Опускаю голову вниз, пальцами разгребая столь ненавистную землю для не менее ненавистного цветка. Что значит быть взрослым? Сидеть в жарком кабинете, когда на улице и без того солнечный Ад? Копаться в земле, любить дни и ночи напролёт просиживать за столом, заполняя журналы или другие документы? Именно поэтому никогда не хотела становиться ни учителем, ни кем-то главным в Министерстве магии – есть более важные и требуемые дела, чем уметь хорошо врать и, тем более, ковыряться в земле, требуя того же от своих учеников. Распитие кофе с крутым видом и странные логические выводы делают тебя взрослым? В таком случае я останусь ребенком, который любит пить апельсиновый сок и есть клубничное мороженое. Никогда не любила клубничное мороженое… — Помягче, — шепчет Забини. Я не сразу понимаю, что это он насчёт растения, потому немного розовею. Все заняты своими цветочными горшочками, где у всех разные растения: от давно пройденного трепетного кустика до чахотника. Нужно размножить все эти большие кусты, что так вовремя разделяют нас друг от друга. Как лес растений, за которым никого не видно, если, конечно, не искать намеренно. Хорошо, что хоть мандрагоры не принесли. Ужасающие воспоминания и не самый лучший второй учебный год для меня. — Ты его пугаешь, — с укором говорит Блейз, и чудом на нас не обращают внимания. Рон и Гарри в другом краю помещения, а Джинни рядом со своей свитой – душа компании, ничего не сделаешь. Одна я пришла на урок, чтобы действительно учиться, но одна и в том, у которой ничего не получается и всё валится из рук. — Погладь его по лепесткам, он тогда успокоится. И землю сначала полей, — продолжает советовать Блейз, совершенно не волнуясь о том, что нас могут заметить. Ему вообще, казалось, было всё равно. Всё, кроме цветка: — Холодную не надо лить, этот цветок не терпит холода. Нагрей, а потом поливай. Придвигаюсь немного ближе, озираясь по сторонам. Сзади цветы, впереди – тоже. Шикарное укрытие, хороший урок… Даже если и отчитали в самом его начале. — Откуда ты всё это знаешь? Он насмешливо приподнимает бровь. — В отличии от некоторых, я учил Травологию в последние несколько лет, а не дурью маялся. Воевать против злейшего в мире мага – это дурью маяться? Как же он тогда Волан-де-Морта называл? Безносым? — Аккуратнее, — едва сдерживается, чтобы не забрать растение от меня и моих рук. — Ты рассеяна сегодня, — замечает он, пальцами утрамбовывая мягкую влажную землю вокруг корешков. Цветок трепетно прикоснулся ветками к его рукам. Я стараюсь перевести тему: — Ты разбираешься в растениях? — Не всем же разбираться в Зельеварении или Трансфигурации, — парирует он холодно, но потом смягчается, увидев, что я немного отошла от него. — Моя мама любила проводить всё своё время в саду, а в детстве я хотел проводить больше времени с ней, не имея возможности… — он замолкает на минуту, не уверенный, что стоит говорить мне продолжение. И всё же решается: — Мой отец погиб. В прошлой магической войне, ещё с Поттерами-старшими. Он был на стороне добра. Не удивляйся так, Гермиона, — поджимает Забини губы и немного хмурится, протирая лепестки мягкими круговыми движениями. — Сын не пошёл по стопам отца, а мать сошла с ума от горя, преклонив колени пред Тёмным Лордом, пытаясь вернуть своего любимого к жизни, — он невесело улыбается. — Знаешь, что самое печальное? Магия способна практически на всё, но возвращать из мёртвых не способна. Я посмотрела на него иначе. Не как на сексуального, очень привлекательного парня, а как на человека, у которого есть своя собственная история жизни. — Ты осуждаешь меня? — Нет. Он удивлённо посмотрел на меня, но увидел лишь то, что я говорю чистую правду. Судя по всему, он ждал объяснения моему короткому ответу. — На первом курсе Гарри открыл для себя волшебный мир, где жили его родители. Всё напоминало ему о потере: люди, которые говорили, что он похож на отца. А эта вечная фраза "у тебя глаза матери"? — фыркаю я, следя за движением его пальцев и пытаясь досконально повторить. — И когда он на первом курсе встретился с отголоском Волан-де-Морта, предлагающего ему возвращение родителей из мёртвых, он на долю секунды засомневался. Кто бы не хотел вернуть своих родителей? Он держал в руках философский камень – призрачный ключ к возвращению своей семьи. — И отказался, — ошеломлённо проговорил Забини, смотря на цветок и сквозь него одновременно. А в голосе было уважение? — А я нет. Не мог, смотря за матерью, которая сходит с ума от горя. — Ты боялся её потерять. Как боялась потерять своих родителей я. Блейз перевёл глаза на меня, вглядываясь в лицо. И глаза у него были темно-карие, как тёмный шоколад. — Чтобы уберечь их, я стёрла все воспоминания о себе. Будто меня никогда не было в их жизни, никогда не существовало. Сейчас же, когда война закончилась, я попыталась вернуть всё вспять. — И получилось? — Не совсем, — дрожащим голосом прошептала я. — Чего-то никогда не вернуть, понимаешь? Сложишь весь пазл, а когда последнего кусочка нет… — Я замолкаю, когда мадам Стебль проходит рядом с нами, одобрительно кивая и не говоря и слова по поводу того, что мне помогают. — Они помнят меня, знают меня, но когда я вспоминаю семейную традицию, вроде поездки к озеру в день Матери, они смотрят на меня участливо, со слезами на глазах. И я понимаю, что они этого не помнят. — Не отрывай, ты повредишь ему, — бормочет Блейз, дотрагиваясь до моей руки, когда я от кустика пытаюсь отделить ветку. — Если бы они забыли обо мне полностью, если бы ничего не вспомнили и у меня в руке был философский камень… — Ты бы не сделала этого. — А я в этом не уверена, — говорю немного громче, с чувством. — Так что, да, – я не осуждаю тебя, Блейз.

***

Да вы шутите. День был не самым лучшим с самого начала: разозлённая Джинни, грустные мысли и разговоры с Забини, а сейчас ещё и МакГонагалл, что будто решила поиздеваться – отправила нас на помощь мадам Помфри, узнав, что именно наши факультеты затеяли драку посреди коридора. Нас? Драко стоял поодаль, скрестив руки на груди и скривив свои тонкие губы в подобии презрения. Старался сделать вид, что меня в этом помещении нет, а во вселенной и вовсе не существует. Жуткое зрелище. Будто наяву вижу движение винтиков в его голове, что со скрежетом переваривали и отбирали нужную информацию. И ещё раз – жуть. — У нас и без того много болеющих! — жалуется мадам Помфри, мельтеша между учениками, что заполнили помещение, как муравьи муравейник. — Скоро зима и ученики начали болеть, а сейчас ещё и драки – только подумать! – ломать друг другу кости просто ради выяснения конфликта! Слизерин и Гриффиндор, кошмар… — качает она головой, а я улыбаюсь. Хоть что-то у нас вечное и неизменное – это приятно. Блондин отошёл подальше от парня, который выпил бодроперцовой настойки и у которого теперь из ушей шёл пар. — Как только они проснутся, директор требует разобраться с ними по справедливости, — она перебивает нас, уже открывших рот, чтобы возразить, — и именно поэтому Гермиона поговорит со слизеринцами, а Драко с гриффиндорцами. Малфой и я глянули на друг друга со смесью раздражения и ненависти. Что-то никогда не меняется. Штора, за которой были пострадавшие, отодвинулась в сторону, и мы с Малфоем-младшим одновременно закрыли глаза, в желании что-то крушить, ломать. Рон и два друга-телохранителя лежали, корчились и бормотали что-то о том, что им до жути больно. — Грейнджер, только попробуй… — начинает Малфой с угрозой, нависая на до мной и грозя пальцем, будто я девочка лет пяти, которая потянула руку к ещё горячему чайнику. — Только попробуй что? — с вызовом парировала я, огрызнувшись. — Я не твоя собачка, так что, будь добр, не указывай мне, что и когда делать. Он схватил меня за руку и, не успев я опомнится, вывел из палаты. Отдёргиваю руку и шагаю дальше, решив, что зайду в медпункт позже – сомневаюсь, что они оклемаются так быстро. — Грейнджер… Видимо, таково свойство человеческой природы — если тебе плохо, сделай плохо и другому, возможно ненадолго полегчает. — Что ты заладил! — взорвалась я. — Грейнджер, Грейнджер, будто я собственную фамилию забыла. Представь – нет. — Ты забыла, с кем разговариваешь. Понизь тон, будь добра. — Ух какой грозный, я вся дрожу, — издеваюсь, сворачивая на другой этаж, пытаясь сбежать. Но он пристал ко мне, будто я за поводок его к себе привязала. Гав-гав. — Грейнджер! — Малфой! А после он снова, гад блондинистый, хватает меня за руку и тянет за собой. Как бы у него это в привычку не вошло, честное слово. Даже возмущаться уже нет сил, так он меня достал. Открывает дверь и закрывает её заклинанием волшебной палочки. А я узнаю комнату сразу, как только дверь исчезает. Выручай-комната. Откликнулась. Она ещё в рабочем состоянии. Я бы, наверное, удивилась ещё больше, если бы не Малфой, что пригвоздил меня к стене, нависнув, как скала. — Ты ничего не сделаешь. И ты отстанешь от Блейза. Удивлённо вскинула брови. — С какой такой радости я должна это делать? — Потому что я так сказал. Хорошо хоть по отдельности слова не произнёс. Голос – чистая сталь, а во взгляде – лёд и пламя. Но ничего не тает и не исчезает. И лицо его слишком близко от моего собственного, непозволительно близко. Господи, Малфой, держи дистанцию. Держи чёртову дистанцию. — Отойди от меня. — А иначе что? А что я ему сделаю? Убью? Угрожающе приложу волшебную палочку к сердцу или горлу и произнесу Аваду? Что я сделаю? А ничего я не сделаю. Совершенно ничего. Застыну, покроюсь ледяной коркой под его пронизывающим взглядом. И закрою глаза. Малфой. А потом, будто в ознобе, буду хвататься за его плечи, сильнее впиваясь в его губы. Замерзать, воспламеняться. И возрождаться заново, будто из пепла. Что он натворил? Что я натворила?..