Семь дней с Мэй

Тонкий и острый кинжал сверкнул на солнце, почти до самой рукояти входя в стену — и в то же мгновение оглушительно хлопнула тяжёлая, дубовая дверь, а Мэй с такой силой, будто хотела причинить себе боль, обрушила своё худощавое тело на кровать и ожесточённо вцепилась обеими руками в подушку, беспощадно разрывая тонкую наволочку острыми чёрными коготками. Рывок, рывок! Она представляла, что это Зуко. Вечно недовольный, постоянно погружённый в себя, думающий о чём-то своём, проклятущий Зуко! Почему с ним всегда, вечно что-то не так?! Почему?! Мэй честно старалась быть для него хорошей девушкой в меру своих скромных возможностей. Она первая проявила к нему симпатию, да что там, Агни, она практически ему навязывалась, это было так унизительно, но продолжить безмолвно и верно любить его, когда он снова был рядом — ещё хуже. Она приходила к нему, разговаривала с ним, она была с ним рядом. Она всегда первой его обнимала, а он... он даже не смотрел на неё, не говоря уже о том, чтобы ответить на объятие по-настоящему, так, как Мэй читала в романах и видела сквозь тонкую ткань паланкина, проезжая по улицам города: крепко, оторвав от земли, а потом — поцелуй, долгий и страстный... Мэй всегда немного краснела, когда думала об этом: означает ли это, что она... распутная девушка?.. Нет, нет... наверное, нет. Просто её никто никогда не обнимал, и ей так хотелось бы... не как прелюдии к постельным ласкам, нет — просто как знак любви к ней. Знак того, что ему не всё равно. Смешно: ей всё время говорили, что она равнодушная, что ей всё равно на всё, что её окружает, а теперь она жадно ищет хоть какой-нибудь признак не-равнодушия в поведении другого человека. Бесполезные поиски. Зуко всегда был погружён в свои мысли и, судя по изменениям его лица (Мэй могла часами наблюдать за ним, любуясь точёными чертами и стараясь привыкнуть к ужасному шраму вокруг левого глаза), они были неприятными. Мэй старалась не лезть: Зуко не производил впечатление человека, которому бы это понравилось, да и... в те минуты, когда он всё-таки делился — Мэй его не понимала. Он словно озвучивал ей результат размышлений, которые должны были быть ей известны, но это было не так, и Мэй старалась свести всё к шутке — в меру её способностей шутить — и дать понять, что, хоть она и не совсем понимает его временами, она всегда рядом: нежным объятием, ласковым прикосновением, молчаливым присутствием рядом... Унижение. Разве так должна вести себя девушка? Это за ней, за ней должны были ухаживать, оберегать, заботиться, её поддерживать! Конечно, возлюбленная, невеста, жена — обязана поддержать мужчину, когда ему тяжело, но поддержал бы её Зуко, покажи она, что с ней что-то не в порядке? Может, это и были лишь упаднические размышления, но Мэй очень и очень в этом сомневалась. «Ладно... — девушка сделала глубокий вздох и оттолкнула подушку от себя: слуги уберут. — Нужно успокоиться и решить, что делать с этим дальше. Зуко... его поведение... далеко от идеального, это так, но я по-прежнему люблю его... не так ли? — Мэй замялась на мгновение. — Агни, что за чушь лезет мне в голову! Люблю, конечно, я люблю его, он самый лучший! Хорошо. Любишь. И что же тебе с этим делать? Продолжить терпеть? Ты только что голыми руками разодрала подушку! — девушка нервно усмехнулась, почти виновато дотрагиваясь пальцами до мягких перьев. — В следующий раз это будет что-нибудь побольше и, вероятно, живое. Что тогда? Сказать ему прямо? Но ведь ему и так тяжело... и, получается, я буду навязываться: обрати на меня внимание, мне нужно знать, что ты меня тоже любишь... Кох! Он ведь ни разу не говорил, что любит меня... — болезненная гримаса на миг исказила её лицо, острые ногти так впились в мякоть ладоней, что на них остались глубокие розовые следы. — Ни разу... успокойся, Мэй! Думай! Думай, а не чувствуй! Что ещё я могу сделать?.. Так... завтра мы отправляемся на Угольный Остров. Я могу... показать ему, как неприятно его поведение. Не сказать, а показать. Пусть он поймёт, каково это, когда твою ласку отвергают и каждое мгновение недовольны. Если только он будет проявлять эту ласку без твоей инициативы, — сказал ей кто-то насмешливый глубоко внутри, и Мэй снова до боли стиснула тонкие пальцы. — Хватит! Замолчи! — обратилась она к неизвестному. — Зуко любит меня! У него тяжёлый период, но он любит, любит, я знаю. Ты повторяешь это слово снова и снова, пытаясь убедить себя саму, не так ли? Нет! Не так ли?!» Мэй показалось, что это слово разнеслось по комнате, резанув по её слуху, словно самый острый из коллекции её кинжалов. «Успокойся... — мысль — синхронно с тяжёлым выдохом. — Ну же. Успокойся. Всё будет хорошо. Он всё поймёт, должен понять. Ну не идиот же он! И вы будете вместе. Будете пить вместе чай на веранде по утрам и подолгу гулять вечером, обнимаясь, как ты мечтала.» Этой мечте было уже больше пяти лет: влюбившись в Зуко когда-то, худенькая и бледная черноволосая девочка с хвостиками придумала им две эти простые и романтичные традиции, и с тех пор не проходило даже дня, чтобы она о них не вспомнила. «Всё будет хорошо. Нужно только проявить ещё больше терпения. А у тебя его достаточно. По крайней мере, — усмешка скривила её губы, — пока в твоём распоряжении есть ножи, мишени и подушки.» И она даже практически не ошибается. Её план действительно срабатывает. На следующий день они прибывают на Угольный Остров, и Зуко трогательно-романтичен — такой, каким он никогда не был прежде. У них была весёлая ночка: они разгромили особняк того придурка, что пригласил их на вечеринку, а затем они с Зуко долго гуляли по ночному пляжу, и Мэй чувствовала себя робко-счастливой, ощущая горячую ладонь юноши, сжимающую её прохладную руку, чувствуя его крепкие и ласковые объятия. Иногда Зуко засматривался вдаль, на ночное море, но Мэй прогоняла плохие мысли: он просто любуется пейзажем, просто любуется и всё... И Мэй почти счастлива ещё несколько долгих, приятных дней. В их отношениях инициативу всё ещё проявляет всё больше она, но Зуко действительно вроде бы сделался ласковей... а может, ей только так чудится. Потому что однажды, придя к нему в гости, Мэй не находит своего принца, лишь аккуратно написанное, бездушное письмо, поджидающее её на кровати.