Радио Пандора

***** ... В этой части моего прихода нет ничего особо ценного или интересного. Все, что мне показывают – это черно-белый бокс больничной палаты, плоская лампа, дырявые жалюзи, сквозь дыры виднеется кусок неба, пара лысых веток и вечно нахохленный воробей. Если закрыть глаза, из этого наркотического сна можно провалиться в другой, совсем скучный и вообще без цветов и картинок. Когда я вынырнул из него в прошлый раз, к списку развлечений добавилась капельница. В этот раз – унылая женщина с глубокими следами скучной жизни на тощем лице. Она похожа на училку, и даже причитает так, будто ведет диктант: «Настя, запятая, ну почему ты не слышишь меня вопросительный знак. Настя, Настя, многоточие…» Я наблюдаю за ней из-под прикрытия ресниц, и не спешу вступать в контакт с этим порождением моих галлюцинаций. Но вот училка хватает меня за руку и начинает ее целовать, да так, что капельница, приаттаченная к другой руке, трясется. Это слишком. Открываю глаза и пытаюсь произнести оборонительную фразу «Спокойствие, только спокойствие!» Но выходит только скрежет и сип из пересохшего горла. Впрочем, этого достаточно. Женщина вскакивает, выпучив глаза. Она беспомощно водит взглядом туда-сюда и, наконец, кричит: - Доктор! Вы там… кто-нибудь! Она очнулась! Боже, боже, боже мой, когда же меня, наконец, отпустит… … А между тем, пора подводить итоги. Версия длительного наркотического трипа начала давать сбои еще в день знакомства с унылой женщиной. Слишком кондово-реалистичными были дальнейшие процедуры. Ни тебе буйства красок, ни резких поворотов сюжета, только капельницы, врачи с непонятными вопросами, кормление с ложечки с последующим блеванием да поход по комнате на ватных ногах под присмотром огромного санитара. Дальше – хуже. Таблетки, витамины, анализы, мучительная физиотерапия и на десерт психотерапевт с интонациями человека, привыкшего работать с торчками. С ним я разговаривать не стал, нечего мне сказать этому упырю. Вот такой вот бытовой натурализм. Единственное, что заставляет меня держаться за галюциногенную версию – это упорная черно-белая картина мира. Ну и… Ну да. Я действительно живу эти дни в обесцвеченном сне, в голове у меня такая же вата, как в ногах, эмоции выгорели, и я смотрю это кино со стороны, из самого темного угла зрительного зала. Но со стороны прекрасно видно: все это время за меня отдувается эта странная девчонка, тощая, хрупкая и измученная. Наска. Мой проводник из наркомиров. Не, я буду верить в то, что это продолжение глюков. Иначе придется поверить, что кукушка в моих часах дала серьезный сбой. Раз в день к Наске приходит мама. Та самая тетка из моих видений, навеки пропитанная унынием. Она больше ни разу не позволила себе проявление каких-либо эмоций. Ей и не к лицу. Пусть лучше ведет себя чопорно и отстраненно, прямо как сейчас. Не, между ними точно какая-то большая война. Слезы наедине с дочкой-овощем – это простительно, но на беду она открыла глаза, и теперь любая человеческая черта – это как минимум капитуляция. Да господи, плевал бы я на все эти чертовы тонкости отношений… будь я на своем месте. Своем, не Наскином. Чур, чур меня. Сегодня унылая дама забирает Наску домой. И у меня нет другого выбора, кроме как поехать с ними за компанию. ***** Это я стою. Но меня здесь нет. И зеркала тоже нет. Раковина в осколках. И рука вся в крови. Рука чужая, тонкая, девичья. Боль – моя, густая и красная. Боль поставила все на места. Пыль в углах, окурки в шкафах, волосы, которые щекочут уши, запах заброшенного жилья и пустота между ног – все это стало четко, ярко и до жути реально. Никакой не сон и никакой не глюк. Уж не помню, чем провинилось передо мной зеркало в ванной, но вместе с ним разлетелась вдрызг немая паутина, пеленавшая мои чувства и мысли. Эмоции, страхи, сомнения хлынули, как кипяток из прорванной трубы. Как сквозняк в разбитую форточку. Как кровь из раны. Кровь… Надо остановить. В ванной – нет, здесь ничего подходящего. Кухня – тоже голо, только пол зря закапал. Так, быстро, быстро! В комнате – вот! – пара наволочек в шкафу. Пока сойдет. Ох. Еще одно зеркало. В дверце шкафа. Ради бога, пожалей вторую руку! Это большое, в рост. Блин. Блинский блин. Она изменилась. Лицо осунулось, под глазами круги и даже зрачки, кажется, потемнели. Кожа бледная, вид изможденный и больной. Не девушка, а мечта гота. Волосы ниже плеч отросли. Еще бы, ведь целых три месяца… Да. Три месяца. Когда мы втроем отправлялись в наркотическое плавание, за окном стоял декабрь. Этим утром, когда Наска с матерью садились у больничных ворот в белую «бэху» с водителем, по улице растекался ручьями чумазый московский март. Внутри салона было сухо и строго. Сухими и строгими были и слова наскиной матери. Не помню, про что она говорила. Наверное, про разбитые надежды, последние шансы и прочую мутотень. Я дремал с открытыми глазами и отмазывался междометиями. А когда тон речей стал уж слишком суровым, ответил на очередной вопрос невпопад, но со всей доступной мне искренностью: «Извините, а как вас зовут?» Я не хотел хамить, просто не подумал о последствиях. Женщина осеклась и обожгла меня ледяным взглядом. Стало ясно, что ошибку уже не исправить. Уж не знаю, куда мы ехали первоначально, но через 15 минут меня высадили у подъезда серой хрущевки – той самой, где началось печальное декабрьское путешествие. К моим ногам полетели ключи с брелоком-медвежонком. Хлопнула дверца, прошипели шины – и вот я один, безо всяких объяснений и перспектив. Странно, но дверь на четвертом этаже я запомнил четко. Непослушные руки долго вертели ключ в замке, потом непослушные ноги донесли меня до табуретки посреди пыльной комнаты. Небольшую вечность я тупо втыкал в разрисованные фломастером обои. Потом мне захотелось пить. И умыться. А потом у нас с зеркалом вышел внезапный конфликт… ... Сквозь наволочку потихоньку проступает кровь. А я стою и бесстыдно пялюсь на девушку моего полузабытого друга. Конечно, я провожу пальцами по холмику груди. Чувствую сосок сквозь ткань футболки. Что ж, плоть как плоть. Жить в ней, наверное, удобно. Вопрос только, кому и как. Отбрасываю левой рукой волосы с лица. Непривычно. Действительно, как? До сих пор это был неуютный муторный сон. Но щипать себя, походу, бесполезно. Больно же и так. Вот, вся тряпка уже густо налилась темной краской. Какого черта я тут делаю? Какого черта мне делать дальше? Ни денег, ни планов, ни малейших представлений о том, что со мной. Почему я девчонка? Почему, блин, так больно?! На это у меня ответ есть. Потому что нефиг драться с зеркалами. Шутки шутками, а если я грохнусь сейчас от потери крови, никто же даже не… А-а, черт! Паника. Где-то должна же быть аптечка. Как жалко-то себя, а… Вот и слезы, как не вовремя. Не хватало еще запнуться о плинтус. Ну конечно! Хлоп – теперь еще и коленки. Ненавижу. Ладно. Ладно. Сейчас я успокоюсь, и… Звонок в дверь. Надо подняться и открыть. Ого. А я его знаю. Это водила наскиной матери. С каким-то пакетом в руках. Вид официальный донельзя. Впрочем, существо, открывающее дверь, способно разжалобить кого угодно. Тощая девчонка, вся в соплях, с окровавленной тряпкой на руке. Я не специально, само так вышло. Не паникует, спокоен. - Аптечка где? - Я не знаю… Голос мой звучит хрипло и жалобно. Герой сразу переходит к действиям. Хватает меня за здоровую руку и тащит в ванную. Начинает распахивать дверцы, выметает на пол пожелтевшие флаконы и баночки. Чертыхается, уносится на кухню. Вот уже метнулся в комнату. Вернулся. Надо же. Где-то здесь был целый медицинский чемоданчик. В его недрах и перекись и бинты, и подозрительно много шприцев. Ну-ну. Чувствую себя совсем ребенком, когда он промывает мне руку, вынимает осколок стекла, льет перекись – фак, жжется! – и наматывает поверх кокон бинтов. Хуже, чем ребенком. И слезы – неудержимое доказательство моего поражения – все текут и текут по щекам. Ну, вроде все. Повязка выглядит аккуратно и надежно. Он смотрит на руку, на меня, на разбитое зеркало. - Дура, – резюмирует. После паузы: - Ладно. Чай у тебя есть? Мне остается только пожать плечами. Потом мы сидим на кухне и пьем из треснувших чашек антикварный липтон из углового шкафа. Сахара нет совсем, есть печенья, но их я приберегу гвозди забивать. Мой гость первым прерывает молчание: - Выглядишь – краше в гроб кладут. Знаю. Помолчим, посмотрим, что ты выдашь дальше. - Мать зачем обидела? Мне почему-то вдруг стыдно. Отвечаю, как всегда, глупо: - Я вообще-то… Я не помню. Ничего не помню. Правда. Мрачнеет. - У тебя и раньше крыша была не на месте. А теперь, смотрю, вообще куда-то укатила. Молчу. - Теперь не скоро простит. Сама лучше и не суйся. Молчу. Я чертов Штирлиц в тылу врага. Он пристально смотрит на меня. Опускаю голову, прячусь за волосами. Очень, кстати, удобно. А смотрит пристально, с каким-то смыслом. Только откуда мне знать ваши смыслы. Вот, уже устал пялиться, перевел взгляд в окно. Встает, распахивает форточку. - Душно у тебя, как в могиле. - Угу, – киваю. Снова молчим. Становится зябко, обхватываю плечи руками. Он не замечает, мешает ложечкой несуществующий сахар. Еще бы, что ему холод – здоровый мужик. А я… - Ладно, – нарушает молчанку и толкает мне через стол свой пакет. - Тут твои документы, немного денег и направления в клинику. К наркологу и терапевту. Завтра тебя там ждут. Заодно повязку поменяют. Неуверенно тяну пакет к себе. Он смотрит с сомнением. - Ты ходишь-то нормально? - Ну… так. - Возьми такси. Адрес знаешь. Ага, как же. Но как сказать-то. Он встает. Я лучше посижу. - Скажу матери, что ты извиняешься? Секунду раздумываю. Зачем мне лишнее общение? - Нет. Не надо. Он понял по-своему: - Ну смотри. Тебе жить. Шагает к двери. А я набираю воздух для вопроса. Черт, как, интересно, его звать? Оборачивается. - Ну? - А те парни… С которыми мы… Ну… Смотрит жестко. - Считай, что они умерли. Внутри все обрывается. Ощущение, будто шагнул в самолетный люк без парашюта. Видимо, вид у меня очень жалкий, он смягчается: - Живы они. Оба. В больнице только. Но тебе с ними видеться нельзя. Это приказ. И ушел. Хлопнула дверь. Открываю пакет. Медицинские бумажки. Конверт. Фигассе, немного! Мне на месяц хватит. Опа. Паспорт. Открывать немного стремно. И все же. Открыл. Невольно улыбаюсь. Фотка такая детская, с чеширской улыбой, смайл-смайл. Клевая девчонка. Я бы с такой закрутил. Может, еще получится. Всего-то делов – вернуть, как было. Да уж… Главное – начать. Завтра с утра и займемся. Ну, привет, Анастасия Казанцева. Я у тебя тут немного поживу, лады? ***** Вот честное слово, я даже не притронулся. Ну разве только самую малость. В порядке вознаграждения за героический подвиг - уборку ванной одной рукой. Ведь у этого размякшего в трехмесячном беспамятстве тела нет ни сил, ни мышц, ни энергии, ни этого самого... самого интересного. Зато есть кое-что другое, не менее интересное. Ведь вряд ли хозяйка узнает. Забравшись в горячую воду, я немного потер татуху на правом плече – да не, понятно, что настоящая. А потом расслабился, свесил раненую руку за бортик, и здоровая рука быстро нашла себе занятие по душе. Только... сил и правда оказалось с гулькин нос, так что спустя пару минут я полностью утратил интерес к процессу и соскользнул в теплое марево сна. Напрасно я это сделал. Я был обжигающим ветром, неумолимым и безжалостным. Со скоростью мысли я несся над выгоревшим простором мрачной и торжественной пустыни. Каждый встреченный росток, каждый намек на что-то живое своим дыханием я выжигал дотла, и не было в целом мире наслаждения чище и ярче. Как не было во мне ни ярости, ни злобы, только спокойная уверенность в своей правоте. И так продолжалось пока в череде лиц, пожираемых огнем, не мелькнуло мое собственное. И тут же положение изменилось: я больше не был обжигающим ветром, я стал его жертвой. В мгновение ока он содрал с меня кожу и мясо, оставив только серый безжизненный каркас да серебристую струнку души, трепетавшую где-то внутри позвоночника. Тонкую, абсолютно беззащитную и все-таки каким-то образом не уступающую дикому потоку ни в стойкости, ни в силе. Боль была сверхчеловеческая, и я бы орал, будь у меня губы и легкие. Проще всего было бы вспыхнуть, исчезнуть, но и это не было мне дозволено. У пытки не было конца, но в какой-то момент я почувствовал немое предложение: перестать сопротивляться и стать частью этой неудержимой силы. И я бы, конечно, выбрал "да", если бы не крик. Если бы не крик, с которым я проснулся. Весь пол забрызган водой, зуб не попадает на зуб, дрожь, сопли, истерика, рваное дыхание. И настойчивый стук то ли в стену, то ли в пол: перекрытия-то картонные. И так меня этот стук обрадовал: люди! Господи, живые люди! И я - живой, мягкий, теплый. Пусть не совсем я, пусть не совсем теплый - вода-то в ванной успела остыть, фу, холодная слякоть. Переваливаюсь через край, чуть не падаю, задеваю мокрой повязкой о раковину - больно! Снова проступает кровь. Не важно, не важно, главное - жив. Жив! И вот так, в слезах второй раз за день, завернувшись в несвежее махровое полотенце, ковыляю на кухню, оставляю мокрые разводы. На кухне живет желтый чайник, он умеет добродушно ворчать и пускать пар из носика. Из всех атрибутов уюта и покоя, которые есть на свете, он кажется мне сейчас самым близким и надежным. Ну почему такая стужа?! А, форточка. Тянусь закрыть, роняю полотенце, сияю бледной наготой на всю кухню. А, было бы чего стесняться. Тем более человеку, который только что сгорел до костей? Подними тряпку, утри слезы и пей чай. Пусть без сахара. Какая жизнь - такой и чай.