Радио Пандора

...Который раз за последние дни меня пробирает жуть. Только эта особая – грубая, кондовая, неказистая. Безо всяких мистических красот. Несколько кроватей, отделенных ширмами. Та же стерильная больничная убогость. Нужная койка – крайняя у кафельной стены. Мне всегда казалось, что аппарат искусственного дыхания – это какое-то космическое устройство типа скафандра с миллионом датчиков, огоньков и жизнеобеспечивающих систем. А не хочешь тупо пару трубок в носу и утлые проводки, что присосались к груди? Плюс еще механический звук вдохов и выдохов плюс какой-то ящик, попискивающий на столике у кровати. А то, что лежит на кровати, не имеет ко мне никакого отношения. Наверное, даже в боксерской груше больше жизни, чем в этом пласте посеревшей плоти. Доброжелательная рука подталкивает в спину. Покачиваюсь, делаю шажок. Другой. Вот, уже у самой кровати, сбоку от капельницы. Уже понимая, что безнадежно, протягиваю дрожащую руку и касаюсь … тела. Ничего. Ни искры. Ни волны. Ни сияния. Абсолютно ничего, даже отвращения нет. Просто спокойная прохладная плоть с сероватым отливом. Спящий красавец не откроет глаза. В этой сказке не предусмотрено хэппи-энда. Скрип двери за спиной, шаги, возмущенные возгласы. Но я не оборачиваюсь. Мои глаза словно пустили корни в бескровное восковое лицо. И вот меня уже тащат вон, а я не рыпаюсь. Во-первых, держат крепко, а во-вторых, непонятно, зачем. Мое ставшее чужим тело скрывается из вида. Снова полумрак коридора. Кипящий, как чайник, врач, краснорожие санитары и такое родное… совершенно чужое мне лицо. Пап, откуда ты здесь вообще?! Что-то говорят, но где же источник звука? Рывок за рукав, меня поворачивают на девяносто градусов. Как в замедленной съемке смотрю, как открывается и закрывается рот ужасно знакомой женщины. Моей… матери. Ее лицо сильно портит судорога гнева, и есть в нем какое-то особенное, никогда не виданное мною выражение. Ненависть – и это еще мягко сказано. Наверное, таким ее лицо видят только чужие. Да что уж там, враги. Я сейчас – враг. Постепенно до меня начинает доходить смысл слов: - …смеете являться сюда! Наркоманские отбросы, да вы хуже убийц! Если Толя… Если он… Если с ним что-то случится – вы будете у меня сидеть за решеткой. И никакие богатенькие папы с мамами не помогут. Пошли вон отсюда! Слишком… все это литературно, чтобы быть на самом деле. Я стою, как столб, внутри – руины. Словно желая выбить из меня реакцию, мать с неожиданной силой толкает меня в плечо. Больно. Но не так, как внутри. Некстати встревает мой рыцарь, скованный крепкой хваткой санитаров: - Э, потише, мамаша! Она переводит на него прицел глаз, - А по тебе вообще тюрьма плачет. Документы уже в суде. Резко повернувшись, исчезает за дверью. - Ой-ой, - бросает он вслед. – Страшно, аж жуть! Да шли бы вы в жопу. Вместе со своим овощем. Там ему самое место. Опережая отца, я подскакиваю. Бью с разлета. Здоровой, левой рукой. А потом кручусь волчком в обратную сторону. Увы, не та весовая категория. Ответный подзатыльник вышиб из глаз с таким трудом удержанные слезы. Отец провожает мой триумфальный полет удивленным взглядом. Потом я наблюдаю, как санитары крепко фиксируют недружелюбного друга, а врач пытается загородить его от возмущенного отца. Открывается дверь на лестницу, оттуда показываются еще халаты. Я вскакиваю, подныриваю под расставленные руки и бегу вниз по лестнице, уничтожая слезы рукавом. Грязно-серая улица. Унылая весна. Идти совершенно некуда, но эти неверные ноги несут меня по инерции в каком-то случайном направлении. Шум колес. У обочины резко тормозит какая-то машина. Жирная уличная грязь брызжет мне на штанину. Открывается дверь. - В машину. Быстро. *** Мы едем в молчании. Я и этот чертов паладин, верный цербер Наскиной мамы. Печка фигачит жаром по мокрым ногам, но меня все равно колотит озноб. Достало. Эти девчонки вечно мерзнут. Почему молчу я – потому что если открыть рот, то стошнит злым отчаянием и лютой жалостью к себе. Почему молчит дядя Вова – мне глубоко пофиг. Пролетают светофоры, кварталы и грязные сугробы. Машину мягко покачивает. Серый город убаюкивает, и я не замечаю, как глаза слипаются сами по себе. Просыпаюсь рывком – от того, что стоим. Растерянно шарю глазами по сторонам – большая машина, дождь за окном, серый дом у дороги, моя рука в бинтах и – этот, как его… дядя Вова. Ухмыляется. - Доброе утро, – интонация ничего хорошего не предвещает. Не дождавшись ответного приветствия, продолжает: - Прошу обратить пристальное внимание, - слежу за его рукой, – вот этот симпатичный серый железобетонный особняк – специальная клиника. Та самая, где тебя ожидали четыре часа назад. Общение с доктором заняло бы час, вряд ли больше. Но теперь я склонен думать, что тебе предстоит провести в этих стенах ближайшие цать дней, недель или даже месяцев – до полного избавления от всяческих зависимостей. Стационар замечательный, есть даже комната с мягкими стенами. Без окон. А теперь назови мне хоть одну причину, по которой я не должен поступить с тобой именно так. Скотина. Гладко излагает. Внутри взрывается бессильная ненависть. Господи, да какая разница? Меня все равно уже нет. - Хорошо. Пойдем! Решительно отстегиваю ремень, дергаю левой за дверную ручку и выпихиваю тело наружу. Дождь и ветер в лицо, запах весны в нос – и круги в глазах. Слишком резко, слишком плохая форма, слишком много впечатлений за один день. Прихватываю рукой за край крыши и позорно сползаю назад. - Не дергайся. Посиди, я еще не закончил. И дверцу прикрой – сквозит. Я тяну на себя дверь и пытаюсь унять головокружение. Дядя Вова открывает бутылку минералки, пьет не спеша. Предлагает мне – не хочу. Встряхиваю мокрой челкой и смотрю на него с вызовом, кривясь половиной рта. Видно, не слишком грозно, что-то не видать страха в глазах. Допив, продолжает: - Что, совсем погано? Молчу. Перед глазами студенистое лицо. Мое. - Ну и зачем ты туда поперлась? - Вам какое дело? - Говорил же, нечего там делать. Ну, скажи мне по правде, нафига тебе сдались эти полутрупы? - По правде? - Ага. И тут меня прорывает. Когда в книгах пишут «и тут он рассказал всё», представляешь себе яркую эмоциональную речь, после которой проливаются обильные потоки искупительных слез, настежь раскрываются глаза, наступает всеобщее единение и армии возмездия выступают в поход. В моем случае это было несколько десятков корявых фраз, обильно приправленных тихой истерикой. Под конец и сил никаких не осталось. Только что пылал священным гневом, а теперь не могу даже посмотреть в сторону собеседника. Сижу и таращусь, как снуют дворники, размазывая по стеклу весеннюю кашу. По всем законам жанра должно было стать легче. Черт его знает, не пойму. Да что он все молчит? Новая густая порция тишины. Блин. Что я наделал. Только что подписал себе конкретный диагноз! Но все-таки молчит. Значит, хотя бы думает. А вдруг поверил? Скашиваю глаза. Вовремя. Дядя Вова отмерзает. Поворачивает голову: - Начнем с того, что я тебе не верю. Придумывала ты истории и получше. Ну все, вот он, гвоздь в крышку моего гроба. - …к тому же, как ты понимаешь, эта новая легенда дает мне основание не просто упрятать тебя в спецотделение, но и позаботиться о смирительной рубашке. Видимо есть что-то такое в моем взгляде. Он улыбается и качает головой: - Эти честные глаза мы с твоей матерью видели уже не раз. Прости, но у меня иммунитет. Медлит, словно ожидая от меня чего-то. Потом берет трубу: - Алло, Виктор Валерьич? Здрасьте. Палата на Казанцеву готова? Да-да, нашел... Да не, уже почти на месте, скоро... СТОЯТЬ!!