Those who don't give up

Мятые простыни — единственное, что выдает ее присутствие прошлой ночью в его холостяцкой однушке. Мятые простыни и запах, который они хранят — что-то цветочное и еще, кажется, абрикос или персик — Блейк не силен в этом. Знает только то, что он въелся ему под кожу и в мысли. Тянет материться и курить — долбаное клише. Чертов запах. Чертовы мысли. Чертова Принцесса. Он ведет ладонью по пустеющей стороне кровати и может только фантазировать о том, как бы солнечные лучи играли в ее растрепанных волосах, рассыпанных на подушках, о том, как тень от ресниц отражалась бы на фарфоровых щеках и о том, как она бы стягивала с него одеяло только для того, чтобы зажать его зачем-то у себя между ног, соблазнительно выставив голое бедро на показ, чтобы он глаз от нее не мог отвести и плевал на это идиотское одеяло. Блейк шумно выдыхает и сжимает простынь в кулак, сцепляя челюсть. Плевать. Тебе же плевать на нее, о чем, блять, ты тут разлегся и думаешь? Что за глупые подростковые мысли — точно первый раз с девчонкой переспал? Ему тошно от самого себя, внутри какой-то сраный узел, что вот-вот затянется до той степени, что ему уже будет и не вздохнуть. «Завтра станет легче», — так утешает себя Беллами. Завтра он снова трахнет миловидную девицу из какого-то бара, что сама будет вешаться ему на шею и льнуть, как кошка. А сегодня — просто еще один день «после Гриффин». За последний месяц это уже пятый день «после Гриффин». Жалкий. Плевать. Он тянется за штанами, комом валяющимся в углу на полу, натягивает футболку и абсолютно уверен — завтра пройдет. Завтра и впрямь проходит, и послезавтра тоже. И еще позже. Дни меняются один за другим, как череда бессмысленных картинок, отражающихся за окном, движущейся машины, но вот то самое — «завтра пройдет» так и не наступает. *** Блейк позволяет Джине зарываться пальцами в свои волосы и жадно целует ее в ответ, покусывая губы и сжимая в сильных руках. Джина не пахнет абрикосом или персиком, она не пахнет цветами — какой-то терпкий аромат корицы, а если совсем честно, то ему абсолютно плевать, как пахнет Джина. Гриффин вдруг слишком давит на бумажный стаканчик, проливая виски себе на пальцы и заливая пол. Казалось бы, ей давно понятны их отношения — секс, который дает разрядку им обоим, не более. «Чего ждет?» Ответ простой: «Ничего». Кларк не ждет — привыкла. Не смотрит — чувствует мурашками на теле еще за долю секунды «до» — до того, как зайдет, посмотрит, скажет. Что-то в своей колючей манере: грязное, вредное. Для него все просто — заставить рычать сквозь зубы, вывести, выбесить. Сделать так, чтобы в этих голубых радужках он видел снежное покрывало презрения и ненависти. И этот трюк удается ему на пять с плюсом. Она н е н а в и д и т. Блейк так медленно-медленно ведет вдоль руки девушки пальцами, что-то горячо шепча ей на ухо, от чего та ближе жмется к нему и откидывает каштановые волосы с плеч, как бы позволяя ему продолжить. А Гриффин кусает губы, не замечая металлический привкус на языке. Она лелеет надежду на крохи своего рассудка, что вышел из строя, а инструкция прямо в руках придурка напротив. Н е н а в и д и т. Он приподнимает ресницы, встречая ее уставший взгляд голубых глаз, что прячут искренность за занавесой наигранного безразличия. И этот трюк удается ей на пять с плюсом. Джина отчего-то становится еще более неправильной — волосы не пшеничные, глаза не глядят вот так, с презрением, она не оставляет полумесяцы на его коже, сильнее цепляясь ногтями, не замахивается на него ладонью и не пытается убить одним лишь выдохом в губы. *** — Развлекаешься, Принцесса? — его голос брезглив, точно не он только что-то пожирал ее взглядом. Блондинка щурит глаза и упорно делает вид, что не замечает Блейка рядом с собой пока не хватает еще один стаканчик, наполненный обжигающей жидкостью, и не выливает его в лицо, веснушки на котором может повторить карандашом на бумаге с закрытыми глазами. — Теперь, да. Смеется, откидывая голову назад и убивая его своей улыбкой. Слишком громко. Слишком неискренне. Холодные капли застилают глаза, удивление в которых растет в геометрической прогрессии, а челюсть напряжена, так что она понимает, с каким трудом ему удается сейчас сдерживать себя. — Ты, блять, ахринела, Гриффин? — рычит, хватая ее за руку чуть выше локтя. Сжимает до боли, но обоим плевать — она ведь добивалась этого, он не идиот. — Этого хочешь? Хочешь, чтобы я причинял тебе боль, кричал, материл, — у него пульс бьет в ушах, а она глотает воздух сквозь приоткрытые губы, молясь, чтобы сердце не выпрыгнуло из груди. — Чего молчишь? М-м? Больше она не слышит [не слушает]. Вырывает руку из его хватки и толкает ладошками в грудь, все еще оглушенная собственным сердцебиением. Он снова хватает ее руки, притягивая к себе, сжимая до красных полос на запястьях. — Я знаю, что ты пытаешь сделать, Принцесса. Молчит. Блейк вдруг ухмыляется, не отпуская ее глаза. — Но слишком поздно, не так ли? Молчит. Он бы позавидовал ее самообладанию, не знай, что она выплеснула виски ему в лицо две минуты назад. — Это было твое условие, Гриффин. Ты сама нарушила свое гребаное правило, — почти смеясь выплевывает ей в лицо Беллами. — Ты влюбилась, — шепчет, касаясь ее мочки уха губами, — по уши влюбилась и ненавидишь себя за это.