Бедивер или операция "Верный Друг"

— Тебе нравится, — констатирует Шерлок, не сводя глаз с Джона, читающего письмо. Он лежит на диване, напряженный, как струна. Телефон Шерлока молчит уже восемь дней, и он начинает сходить с ума. — Не говори глупостей, — фыркает мужчина, комкая листок в руке. — Я вижу, что тебе нравится то, как он с тобой обращается. Всё дело в губах, — детектив чешет руку, к которой только прилепил никотиновый пластырь, садится. — Ты улыбаешься при его виде. Неосознанно, и ты умеешь контролировать эмоции, так что это лишь слабое подергивание, но я его вижу. — Знаешь что?! — Джон выбрасывает письмо в мусорное ведро резким, точным движением, как гранату в стан врага. Смотрит на Холмса, и в этом взгляде столько эмоций, что детектив даже не успевает их считывать. Он сохраняет этот момент, запечатлевает его во Дворце Памяти, чтобы разобрать посекундно каждую смену цвета глаз Джона. Каждый вдох, шевеление пальцев, то, что он открывает рот, но не говорит ничего, словно боясь нагрубить. Словно пытаясь понять, что он мог бы сказать в этой ситуации. — Я всё пытаюсь понять, Джон, чью роль со мной играешь ты? И в тот же момент, когда эти слова вырываются из его рта, встают невидимой стеной между ними, Шерлок понимает, что он наделал. Джон отступает назад, хватает куртку с вешалки и выбегает из квартиры. У всех домов, лишившихся своих хозяев, есть что-то общее. Может быть, запах человека, впитавшийся в стены? Или повисший в воздухе незаданный вопрос «Когда же хозяин вернется»? Или чувство томительного ожидания заброшенного дома, ожидающего человека, способного вдохнуть в него жизнь? Джон не может сказать точно. Он лишь бродит по жилищу Гавейна, ставшему музеем воспоминаний, прикасается к корешкам книг, стопками лежащих на полу, но не двигает их с места, вытирает рукавом тонкий слой пыли с крышки пианино. Давным-давно он заплатил кучу денег одной фирме, занимающейся уборкой домов, чтобы сюда приходила уборщица каждый месяц и стирала пыль с его воспоминаний. Кто-то из тех, кто был с ним на той самой миссии, заплатил за то, чтобы садовник подравнивал деревья и газон в саду. Джон ласково оглаживает монолитный, огромный стол, который он невежливо величал монстром, по-доброму смеясь над монументальным вкусом Гавейна. Он садится за стол, глубоко вдыхает, пытаясь мысленно вернуться в то время, когда они сидели здесь, в этой гостиной, пили виски и травили байки. Пахнет пылью и запустением. Он складывается пополам, залезает под стол и закрывает уши руками. Бормочет под нос монотонно: — Этого не было, не было, не было, не было, не было, не было… Вспоминает смех Гавейна, то, что он пролил на себя красное вино и снял джемпер. Как только он напивался, жидкость начинала выпрыгивать из его стакана. Джон вспоминает, как увел Гавейна в его спальню, чтобы накинуть на него что-нибудь. Была зимняя, снежная ночь, и, несмотря на зажженный камин, в доме было прохладно. Со светом тогда по всему городу был непорядок, так что когда лампы в доме погасли уже в третий раз за вечер, агенты даже не удивились. Лишь Гавейн, просунувший голову в джемпер, неловко хихикнул и посмотрел неожиданно трезвыми глазами. — Знаешь, что меня убивает каждый день? — спросил он. Не дожидаясь ответа, обхватил лицо Бедивера ладонями. — Что ты не понимаешь, как сильно я тебя… Бедивер хватает его за грудки и притягивает к себе. Они целуются — неловко, слюняво, слишком сильно прикусывают друг другу губы, слишком громко сопят. — Мы не можем, — шепчет Джон. — Мы правда не можем. Всё, что осталось от Гавейна на память — та ночь, когда он прислонялся к Джону слишком близко, хватался за колени, смотрел на него лучисто, смеялся по-особенному светло. То, что было потом, Бедивер предпочел забыть. Как он сбежал на миссию в Африке, потому что испугался. Как встретились они вживую лишь через три года в Кандагаре, на той самой миссии. Как Гавейн… Билл. Его звали Уильямом.