После и вместо

Он смотрит по сторонам, озирается с каким-то искренним изумлением ребенка, впервые попавшего в зиму. В его глазах яркими аквамаринами зажигаются звезды. И на какое-то время боль отступает. Китнисс знает, что ненадолго, она знает — как только он склонит голову, стряхивая снежинки с золотистых волос, все вернется. Этот загнанный, потухший взор. Взгляд мертвеца, вынужденного для чего-то продолжать дышать, когда можно было бы закончить так просто. Уйти вслед за ними. — Никогда прежде не видел снега? Откуда бы? Мальчик, который вырос у моря, охотился с трезубцем и с пеленок плавал, как рыба. Соленый ветер в лицо, соленые брызги и соль на губах. И радостный смех с берега — смех единственной девушки, что всегда была рядом. Его Энни. — Ненавижу февраль. Его голос не шелестит, не скрипит даже — скребет. Оставляет под грудью рваные полосы, как следы от когтей переродков. Китнисс тоже ненавидит февраль, а еще май, июнь и сентябрь. Она каждый месяц давным-давно прокляла. Каждый, забравший у нее тех, кто был так дорог, так нужен. Кто заслужил эту жизнь намного больше нее. Рута, Цинна, Цеп, Поллукс, Вайресс, Энни, Примроуз, Пит... Она их видит во сне, они приходят и долго молчат, просто смотрят, не осуждают. Грустят. И даже Катон появляется время от времени, он ухмыляется окровавленным ртом и протягивает горсть морника — раз от раза. А она раз от раза просыпается с криком, потому что не успевает, никак не успевает проглотить ни ягодки. Никогда. Сейчас очень холодно и свежо. Для разнообразия она не чувствует запах смерти. Ничего не чувствует, если честно. Только пальцы Финника, осторожно касающиеся плеча. < < Я думал, вы врали с Питом на Играх. Думал, это была такая уловка, чтобы выжить. А потом у него сердце перестало биться, и ты... Был уверен, что ляжешь и умрешь рядом с ним. Хорошо, что он выжил. < < Жаль, что я тогда осталась жива, потому что сейчас не могу. Не после всего, что они сделали. Не после того, как умерли за то, чтобы мы победили. чтобы остались в живых. — Только разве вот это вот жизнь, Китнисс? У нас больше не осталось врагов, но не осталось и тех, кого мы любили. Только снег и февраль. Как же я его ненавижу. — Мы друг у друга остались. Не видишь? У нее руки прохладные, а губы с привкусом снега. Волосы под пальцами — ломкие, будто льдом сверху покрыты. Финник знает, что не осталось надежды. Не осталось ничего, никого, кроме Китнисс Эвердин. Сойки-пересмешницы, что еще держит его в этом мире. Не даст, не позволит шагнуть за грань. Они и не живы оба давно. Твердые, застывшие оболочки, а внутри — пустота и лишь стужа, что поселилась там в день, когда люди Президента Сноу в прямом эфире на весь Капитолий пытали Эни Кресту и Пита Мелларка, и с каждой сломанной их костью ломалось, рушилось что-то внутри. А когда крики стихли... нет, им пришлось остаться в живых, потому что так надо было Сопротивлению, потому что Пит и Энни не могли погибнуть напрасно. Только вот никогда... уже никогда не сумели... А Китнисс так часто снится зеленый луг и белое платье, маленький мальчик и совсем еще крошечная девочка на руках, теплые ладони мужа и его губы, что пахнут свежим хлебом. "Ты меня любишь. Правда или нет?" — шепчет он, а она подскакивает, вырываясь из сна, задыхаясь, потому что нечто пережимает горло, и она не успевает ответить. Из раза в раз. — Снова кошмар? Мне тоже снятся, все время. Иди сюда, — Финник обнимет и до рассвета будет гладить ее густые черные волосы. Он не скажет больше ни слова, но тихое дыхание и мерный стук сердца под ухом... наверное, потихоньку латают дыры, что не успевают затягиваться в груди. Китнисс знает, что ему часто снится синее море и девушка в белых одеждах, что ждет его в волнах прибоя. Ее рыжие волосы треплет ветер, а белые гладкие руки так крепко обхватывают большой, выпирающий живот... Они никогда не говорят о кошмарах. Иногда ей кажется, они проникают в сны друг друга. Падают вместе в бездну, не разнимая рук, чтобы иметь возможность спасти, снова вызволить друг друга. Зачем-то вытащить с того света. — Мы никогда не научимся с этим жить, — скажет она, закрывая глаза. От Финника никогда не пахнет мукой и корицей, глазурью, а губы его никогда не отдают свежим хлебом. Он также немногословен, как и она. И иногда, очень редко, кажется, точно они думаю вместе. На одной волне. Он не ответит, что все пройдет, будет лучше, что они приспособятся, как и всегда. Он не ответит ей ничего, просто притянет ближе, накрывая губы губами. Не выпивая боль, вовсе нет. Просто деля ее на двоих: и боль, и морозную свежесть, и этот проклятый февраль. — Я тебя не оставлю. — Я знаю.