После и вместо

Финник Одэйр — ее блядский наркотик. Зависимость, от которой не избавиться, не выцарапать из-под кожи, не выкашлять из прокуренных легких. Финник Одэйр — доза, которая нужна ежедневно. Ладно, она продержится дня четыре. Ни секундой дольше. Она пыталась сто тысяч ебаных раз. Она правда старалась, вцепляясь в собственные волосы, почти выдирая, пихая кулак в окровавленный рот. Выла раненым зверем. Сдавалась. А после скулила, когда наматывал на кулак ее пряди, оттягивал назад, чтобы облегчить доступ к шее. Впивался, как кровосос, оставляя синюшные метки. И ее вело, как течную суку. Ее хуярило безбожно, нещадно. И открывалась навстречу. И все позволяла. Все, что хотел. Хотел и брал каждый раз. Финник Одэйр — ебучий нарцисс. Любимец всего Капитолия, павлин и насмешник. За ночь с ним готовы платить миллиарды и раскрывать страшнейшие тайны. Он не живет, он играет на камеру, сверкая белозубой улыбкой. Приторной, точно сахар, которым он кормит с ладони своих лошадей. Как же, блять, она его ненавидит. Как же, сука, он нужен. До ломки, до черных пятен перед глазами, до сбитых коленок. До рези в глазах. Будто кто-то втыкает раскаленные иглы — точно в зрачки, что топят радужку, как у наркомана со стажем. < < Жди ближе к полуночи, Сойка. Ледяное шампанское, клубника и секс до рассвета. Или пока не запросишь пощады. < < А ты не много ли возомнил? У меня планы. < < Ты будешь ждать, девочка. Ты будешь готова. Ублюдок. Он знает все ее слабости. Знает, что давно ее отравил. Своими губами и ядом, что имеет одно только имя. Финник Одэйр. Часы бьют двенадцать. На ней чулки и черное платье, что льнет второй кожей. У нее ярко-красные губы, а волосы пахнут белыми розами. Приторными до тошноты. Она точно знает, что он это все ненавидит. Четверть первого. Никотин горчит на губах. Кривой столбик раскаленного пепла рухнет на полированный столик, усыпая поверхность серой пудрой, как прахом. Ближе к двум помада размазана по лицу потеками подсыхающей крови, а алкоголь туманит рассудок. В пять минут третьего она откроет вторую бутылку, отхлебнет, не заморачиваясь бокалом, что давно закатился куда-нибудь под диван. Пузырьки взрываются во рту, в голове. Разносят сознание в крошево, в атомы. Окно давно нараспашку, и в комнату льется запах ночи вперемежку с бензиновой вонью и ревом клаксонов. Здесь так удобно сидеть, а если свесить ноги и чуть наклониться... — Сдурела?! Внезапно перепугано, сипло. Она хихикнет, как лучшей из своих шуток, что ей удавалось с ним провернуть. Покачнется, невольно опираясь на сильные руки. — Кто-то, я погляжу, абсолютно в ничто? И вот опять перед ней эта маска. Холеный, бесстрастный красавчик. Вот только пальцы совсем ледяные, и эти зрачки... А, может, они оба торчат на чем-то одном? Только она об этом не знает. — Ты оп-поздал. Я решила начать б-без тебя. Язык заплетается, как у бродяги-пропойцы. Как у чертова Хеймитча, что хлещет скотч вместо воды, начиная с рассвета. Пальцем приподнимет ее подбородок, пристально всмотрится. И за алкогольной завесой, из-за которой все плывет и двоится, ей почудится... почудится только — пепельная горечь, как остатки костра под дождем. — Настолько противен? Что надираешься до беспамятства, как какой-то шахтер. "А я была дочкой шахтера когда-то. Забыл?" Как же мерзко. — Мне просто было скучно. И только. А тело уже предает, оно уже подается навстречу, оно извивается, пытаясь избавиться от лишних тряпок, что мешают чувствовать его целиком. Слиться с ним в ненавистном единстве. Нужен. Дай. Я хочу... Просто дай. Мне. Его. Заклинаю. — Ты никогда не умела врать, Китнисс Эвердин. Ты никогда не могла от меня отказаться. — Зато ты можешь просто заткнуться. Скоро рассвет. Скоро солнце взойдет на востоке и зальет бледно-желтым квартиру. Не позволит спрятать ничто. Ни разводы туши на припухшем лице. Ни следы помады на белой подушке. Ни следы жадных губ на ключицах, груди. Ни след от его головы на уже остывшей подушке. Он всегда уходит с рассветом, оставляя на губах привкус соли. Он никогда не целует, чтобы проститься. И не оглядывается от порога — она проверяла. Он никогда... никогда... Ему просто не нужно. А она не смогла отказаться. Она пропащая, слабая. Она — на игле. — Если бы ты не смотрела на меня, как на мусор... — Если бы ты просто занялся делом. Раздевайся, Одэйр. — Все, что захочешь, Сойка. Эти прозвища. Как же она ненавидит. * * * Утром голова будет тяжелой и гулкой, и глаз не захочется открывать. Утром снова в груди зашевелится липкий слизняк, а в зеркало... нет... слишком противно. Но аромат свежесваренного кофе манит за собой, и... Может быть, сон продолжается? Потому что откуда?.. — Доброе утро, мисс Эвердин. Что насчет кофе и тостов в постель? Аспирин тоже есть, а еще круассаны и персики. Сюр. Финник Одэйр на пороге с подносом. Растрепанный и босой, в каких-то мятых штанах, без футболки. У него по плечам полоски царапин и гирлянда засосов на шее. В волосах будто бешеные сойки дрались или пытались свить там гнездо. А еще.. улыбается. Впервые открыто. Смотрит... с вызовом что ли? И тревогой, которую прячет в уголках дрогнувших губ. — Думаю, сегодня мы поговорим обо всем. Или снова прогонишь? Курить хочется так, что руки трясутся. Или это снова потребность — трогать, касаться его, о щ у щ а т ь . К черту кофе, к дьяволу все разговоры. — У меня есть идея получше. Откинет одеяло, потягиваясь дикой кошкой. Он не сможет устоять. Он не мог никогда. Он пахнет кофе сегодня и яблочным джемом. Он стонет ей в губы все так же, но касается... трепетней что ли... нежнее. Обхватить руками, ногами, укрываясь, укутываясь, точно в кокон. Не думать, что значит все это, зачем. Ей просто не надо. Не надо? — Что ты копаешься, боже? — Китнисс... девочка... ох... — на изломе, срываясь. Она в нем тонет, она уже с головою. И тянет, тянет его за собой.