После и вместо

Она снится ему иногда. Люси Грей Бэйрд. Его певчая птичка. Любовь, которую за все эти годы не получилось забыть. Его самая главная, огромная слабость. Единственная, которую Кориолан Сноу [не] смог позволить себе. В том сне они снова вместе на озерной поляне. В том сне Люси Грей шепчет, как любит его. В том сне он действительно вместе с ней уезжает — далеко-далеко, в Тринадцатый дистрикт. Навстречу свободе. Во имя любви. Так нелепо. Недальновидно. И глупо. Он просыпается в четыре утра. В голове — грохот, взрывы и канонада. Ледяная вода из графина льется в горло и попадает на грудь. Запускает в волосы сухие пальцы, сжимает. Они — давно уже не мягкие кудри, да и сам он много лет как седой, с набрякшими мешками под глазами, весь в глубоких морщинах. Он — выше и сильней всех, он — президент. Но годы одинаково неумолимы и к сильным мира сего, и к бесправным рабам. Охрана не попадается на глаза, когда президент в простом махровом халате бредет к крытой оранжерее через двор, загребая свежевыпавший снег мягкими домашними башмаками. Молодчик в сверкающей снежной броне отдает молча честь и сторонится, придерживая для правителя дверь. Внутри — сад цветов. Внутри — благоухающие белые розы. Их аромат он не смог бы забыть. Эти розы — не просто память о красивой девчонке, что пела и приковала к себе взгляд всей страны. Эти розы — символ. Свидетельство, напоминание о том, чем может грозить величайшая слабость. Сминает в пальцах белый бутон, и лепестки мелко крошатся, оседают на плитку мелким снегом, ароматной пыльцой. За колонной — увитый лианами замаскированный вход в подземелье. Перед дверью, конечно, снова охрана. Ему открывают без вопросов и деликатно отходят. Президент идет внутрь, согнувшись в низком проеме, и начинает спускаться, подсвечивая себе путь фонарем. Вниз ведет много-много ступенек. Здесь сухо. Здесь пахнет розами, сеном, свечами, хвоей. Просторная комната — десять на восемь, отхожее место — за ширмой в углу. Кровать, стул и стол, лампа, книги, гитара. Оставшаяся с ужина посуда, кувшин с чистой водой. И женщина с рассыпавшимися по плечам седыми кудрями в старомодном радужном платье не поднимается навстречу ему. — Гляжу, тебе снова не спится. Что-то ты ко мне зачастил, — усмехается дерзко, а у него что-то остро и быстро колет в груди. Краткий миг. Наверняка, показалось. — Принес тебе розу, — кладет на стол не распустившийся белоснежный бутон. На туго скрученных лепестках блестят капельки влаги. Как слезы, которые ни один из них так никогда и не пролил по другому. — Опять твои розы, господин президент... Так сразу и не скажешь, кто из нас — в клетке. Она берет в сухие, морщинистые руки гитару, а он садится на стул и прикрывает глаза. Она поет. Ее голос стал более хриплым и чуточку ниже. Но он все равно узнает. Он может представить, что прямо сейчас они там, на мягкой траве рядом с озером, по ровной глади которого расходятся шире и шире круги, когда рыба подпрыгивает, чтобы поймать мошку. Она держит его руку в своей и ласково гладит. И солнце светит им с вышины. И кажется, что все еще будет. И кажется, не было того страшного ливня и тех страшных слов. Его выстрела, ее долгого бега. И кажется, что она не сумела сбежать, а он — уже сильно позже, уже став президентом Панема, не перевернул всю страну, не нашел в подземном Тринадцатом дистрикте, полном повстанцев. Недобитых остатков прошлого мятежа. Не сидел пять суток в засаде, не выкрал... Не заточил на всю жизнь во дворце... Под дворцом. Она поет. Снаружи дремлет охрана. Они по опыту знают — из подземелья президент не выйдет еще много долгих часов...