О любви настоящей и нет.

Миром правят насилие, злоба и месть. Что еще на Земле достоверного есть? Где счастливые люди в озлобленном мире? Если есть — их по пальцам легко перечесть. Омар Хайям.

Тобиас. Тобиас обвел взглядои полутемное помещение. «Это кухня, — сообразил он, — в моем доме». Пол был такой грязный, что к нему прилипали даже ботинки. Мутное стекло окна, на подоконнике — мушиное кладбище. В углу — пустые бутылки, коробки из-под еды навынос. Стол залит чем-то липким, тарелка приклеилась намертво, в ней склизкая плесень. В раковине гора грязной посуды. Тобиас взял одну кружку, обтер ее пальцем и наполнил водой из-под крана. Ржавая, с тухлым запахом — водопроводные трубы давно сгнили. Кривясь и морщась, он выпил воды, в животе сразу же забурчало. Надо бы пожрать. Холодильник не работал — электричество давно отключили — в нем догнивал кусок пирога с непонятной начинкой. В буфете лежала дохлая мышь. Надо выйти из дома, дотащиться до ближайшей забегаловки. Думать было трудно. Тобиас помотал головой, разгоняя туман. По черепу словно перекатывались чугунные шары. Выходить не хотелось. Вообще, ничего не хотелось. Впрочем, он уже давно ничего не хотел и свыкся с этим состоянием. Но пожрать надо. Тобиас не смог бы объяснить, зачем надо, но принимал эту необходимость, как указание к действию. Надо выйти из дома. Надо взять деньги. От пособия что-то еще осталось. Наверное. Он тяжело затопал в спальню. Порылся в комоде, подошел к прикроватной тумбочке... И замер. Он обернулся всем телом, потянулся к кровати. Все его движения изменились: стали плавными, легкими. Быстро и ловко он сбросил ботинки, откинул одеяло. Провел дрожащей рукой по холодной коже. Эйлин, Эйлин, Эйлин! Она всегда так действовала на него. Тобиас ощущал ее присутствие с закрытыми глазами, пьяным в стельку, во сне. Всегда, всегда! Он не мог бы описать ее внешность и голос, он не думал о ней, когда она была далеко. Ее отсутствие ощущалось пустотой, тянущей, мучительной, которую он не мог, не умел заполнить. Его влекло, как железо к магниту, туда, где была она. Находясь с ней в одном помещении, он ни о чем не мог думать, стремился к ней всем существом. Каких усилий стоило ему сдерживаться при людях, при сыне! К счастью, он появлялся редко, и Тобиас терпел его, стиснув зубы. Тело Эйлин не отозвалось на его ласки, но оно никогда не отзывалось. Холодная, твердая... Кажется, если согреется, хоть немного, растает, как сосулька. Но ему так даже нравится. Нравится утверждать свою власть над этим равнодушным телом. Нравится ее безвольная покорность. Он обладает ею безусловно, она — только его. Тобиас жадно целовал веки, кусал неподвижные губы, мял грудь. Он попытался протиснуть колено между ее бедер, но они были точно деревянные. Тобиас приподнялся на локте, потянулся рукой, чтобы разобраться с проблемой, и в этот момент услышал сдавленный стон. Он резко обернулся — в дверях стоял сын и смотрел на них безумными глазами. «Что уставился?! Выметайся!» — рявкнул Тобиас. Наглец даже не шевельнулся. «Мама!» — вскрикнул он незнакомым высоким голосом. «Родители отдыхают, убирайся!» — Тобиас разозлился не на шутку. Гаденыш не послушался его, наоборот, шагнул по направлению к кровати. Тобиас вскочил, но запутался в спущенных штанах и грохнулся на пол. Выругавшись и пообещав вырвать уроду глаза, Тобиас поднялся и увидел, что его нет, а дверь закрыта. Он толкнул ее, но дверь не поддалась, Тобиас навалился плечом — безрезультатно. Облегчив душу руганью, он вернулся к Эйлин. Через час Тобиаса увезли в психиатрическую клинику, а окоченевшее тело Эйлин в морг. Альбус. Альбус тяжело вздохнул: разговор с Николя получался напряженным, не из-за того, о чем они говорили — из-за того, о чем молчали. Тема, которой они не решались коснуться, была слишком болезненной, слишком горькой. Альбус не собирался ее подымать, если, конечно, Николя сам не задаст прямой вопрос. Ему нечем было порадовать друга, увы. Вглядываясь в сына Эйлин - Альбус даже мысленно не упоминал его родство с Николя - он убеждался, что принял тогда, правильное решение. Страшно подумать, сколько горя принес бы этот ребенок Николя и Пернелле! Поразительно, что мальчик ничего не унаследовал от своего отца — ни внешности, ни спокойного уравновешенного нрава. Внешне и внутренне он был Принцем, только Принцем. Самые худшие родовые черты проявились в бастарде: высокомерие, мстительность, эгоцентризм, безжалостность, гордыня. Он был умен, бесспорно, талантлив, но с такими личностными качествами его способности внушали только опасения. Мальчик стремился к знаниям запретным, потаенным, со страстью, удивительной в столь замкнутом существе, занимался темными искусствами. Возможно, он был легилиментом. По счастью, развить эти способности без наставника, так же сложно, как такого наставника найти. Альбус видел его несомненное сходство с другим потомком вымершего рода, вступившим на путь Тьмы, но в отличие от Тома Риддла, сын Эйлин был некрасив и не умел привлекать симпатии людей, наоборот, он виртуозно отталкивал любого. Учителя его недолюбливали, даже Гораций. Или, вернее, особенно Гораций: неказистый, дурно одетый заморыш портил ему глянцевый вид факультета, терял баллы и мнил себя умнее авторов учебных пособий. Нет, ему никого не удастся обмануть, очаровать фальшивым обаянием. Этот мальчик разрушает все хорошее, превращает в ненависть дружбу и доброжелательность. Взять хотя бы тот безобразный случай, когда он публично обозвал девочку: «грязнокровкой»! Минерва была возмущена таким проявлением нетерпимости, достойным «звереныша из Гитлерюнгенда», и требовала сурового наказания. Сам Альбус не находил в себе сил сердится на мальчиков, вступившихся за однокурсницу, пусть даже они и перегнули палку. Как о таком рассказывать другу? Альбус попрощался и покинул гостеприимный дом Фламмелей. Разговор не затронул опасную тему, ему не пришлось лгать и изворачиваться, не пришлось огорчать Николя. Пусть в его доме царит покой и мир, Альбус сам разберется с проблемами. Пернелла. Пернелла отдернула руку от письма, как будто чернила обожгли ей пальцы. Не дыша, смотрела она на синие буквы, складывающиеся в слова: «от Северуса Снейпа». Разве могла Пернелла забыть это имя, виденное однажды в «Ежедневном Пророке»! Так назвала своего сына Эйлин. Почему он пишет Николя? Знает ли он что-нибудь? Что ему рассказала мать? Пернелла не знала, что именно обещала Эйлин Дамблдору, и, по понятным причинам, не могла поинтересоваться. Неужели, она рассказала ребенку о его происхождении? Чего он хочет от них? Осторожно, кончиками пальцев, взяла письмо. Сломала печать, развернула, впилась взглядом в острый косой почерк: «...самый великий алхимик... возьмите в ученики... я могу... я готов... мама рассказывала...» Что она рассказывала? Пернелла перевернула лист. Ах, она рассказывала, что жила у них, и к ней были добры. Что-то еще? Пернелла лихорадочно просматривала строчки: «... умерла... отец в клинике... по маггловским законом несовершеннолетний... не имеет права... не может...» — она нетерпеливо постукивала костяшками пальцев, не находя главного. Какие-то формулы, исправленные зелья, он, видите ли, не согласен с учебником. Знает или нет? Прочитав письмо дважды, она облизнула пересохшие губы. Кажется, не знает! Просто напрашивается в ученики. Многие юнцы воображают себя, достойными работать с Николя. Она презрительно фыркнула. Николя Фламмель не берет учеников! Последний с кем он работал, после долгого перерыва, был Альбус Дамблдор! Величайший светлый волшебник, победитель Гриндевальда, директор школы магии и ведовства Хогвартса! Пернелла отбросила письмо, как скользкую, ядовитую гадину. Николя не нужно это читать! Огонь ласкал пергаментные листы, они темнели и скручивались. Пернелла смотрела на пламя, пожирающее письмо. Магглы верили, что огонь очищает, и сжигали ведьм, тех, кого они считали ведьмами. А считали ведьмами женщин странных, нелюдимых, с недобрым взглядом, особенно, тех, на кого по неизвестной причине заглядываются мужчины. Таких, как Анна, от которой не мог отвести взгляд отец Пернеллы. Она никогда не была замужем, но у нее было трое детей. Анну сожгли, когда Пернелле было пятнадцать. У ее трехлетней дочки проявились магические способности, и кто-то написал донос. Анна прибегала к ним, умоляла о помощи, Пернелла слышала через прикрытую дверь ее охрипший от слез голос. Темная, безграмотная крестьянка, она верила, что настоящий волшебник, который ведет беседы с городским главой и самим графом, все исправит. Отец Пернеллы ничем не мог ей помочь, благополучие магов основывалось на том, что они не вмешивались в дела магглов, и, если бы он попытался что-то сделать, навлек бы беду на себя и свою семью. Им пришлось бы бежать, все бросить, скрываться, начинать заново... Анну сожгли вместе с дочерью. Сейчас, пишут в учебниках по истории, что огонь ведьмам не страшен, но, то, что осталось от Анны после месяца допросов, нельзя было назвать ведьмой, это и человеком-то не было. Пернелла помнит, как ее, безвольную, привязывали к столбу, и она бессмысленно качала головой, что-то бормотала, пока пламя не охватило ее. Пернелла вздрогнула и оторвала взгляд от огня. Почему она вспомнила Анну сейчас? Она давно, очень давно не думала о ней. В их доме не упоминали ни об Анне, ни о ее детях. Когда она умерла, мать Пернеллы не была счастлива, но, наверное, все же, чувствовала облегчение и стыдилась этого. Она никогда не упрекала мужа в том, что он заглядывался на эту женщину, но это ее мучило, теперь же об Анне можно было просто забыть. А что стало с детьми? Пернелла помнила их смутно — мальчику было лет семь, девочка года на два постарше — она не знала, были у них магические способности или нет. Они дали показания против матери, и инквизиция сохранила им жизнь. Они просто исчезли, Пернелла не знала куда. Эйлин умерла! Она не чувствовала к ней ненависти, но ее смерть принесла облегчение. Знать, что где-то живет женщина, на которую Николя смотрел с вожделением, которую сжимал в объятиях, с которой... Это было тяжело! Теперь же она исчезла, о ней можно забыть, как о дурном сне, наваждении. Ничего не было! Их брак — безупречен, они — чисты.