Самое тяжелое-не знать

Сны тоже как будто сошли с ума. Не просто яркие, запоминающиеся – острые, как перец в мексиканском ресторане, густые и тягучие, как сиропы, темные и тяжелые, как монастырский кагор. До крови на губах, головной боли, долгого неусыпного контроля над собой – не свихнуться бы. Длинные, хотя такими они только казались. На самом деле за ночь их успевало перевидеться столько, что каждый просмотреть уже было словно жизнь прожить. Иногда ему даже чудилось, что они приносили и запахи. Странные, ни с чем не сравнимые запахи, которых он и не слышал никогда. Или знакомые до того, что на глаза наворачивались слезы. Вроде бы забытое, вроде бы и не помненное никогда, а, видишь ли, осталось где-то там, на задворках мозга, там, где еще теплилась жизнь. Где она была ярче и глубже, чем была до этого забвения, где все было проще и не приносило боли. Где воспоминания были как пенка на кофе в хорошей кофейне, сохраняющая глубину черной бездны, создающая эффект легкости, воздушности, почти эфемерности. Вспоминалось лучшее, вспоминалось самое давнее. Почему-то именно не школа, в которой столько было пройдено, не учительство, не бесконечные свитки с косым почерком в разные стороны, которые он безжалостно черкал красным, не советы у директора и даже не ночные хождения по коридорам. Вспоминались летние дни в Паучьем, еще живом, еще не покрытом слоем этого бесконечного пепла перегоревшего, несбывшегося, еще теплые, еще дышащие надеждой и запахом рыжих волос, который тоже приходил очень часто, живо. Вспоминался теплом согретой солнцем травы, яркими бликами, рождал глупый вопрос – унаследовал ли Поттер и этот запах, как получил в наследство ее глаза? Разум говорил – нет, не может быть такого. Но во снах, в мутной дали воспоминаний образ, который он так тщательно и часто создавал и оттачивал в своей голове, именно так и складывался – зелень глаз с едва различимыми то карими, то желтоватыми точками внутри. Медовый запах волос, темные ресницы, неловкие, еще по-мальчишески неуклюжие руки. Время давало мудрости по самое не хочу. Да, ты можешь сколь угодно отталкивать от себя мысли о нем, называть свои воспоминания ерундой, злиться, намеренно заталкивать эти мысли вглубь себя, но ведь глубже, чем ты сам, не затолкаешь. Натаптывай, как в мешок с травой, в свои шесть с копейками футов роста все, что хочешь. Выше того, чем оканчиваешься ты сам, не затолкаешь. Выше головы уже толкать некуда, там другое измерение, другая реальность. Тому, что над твоей головой, там, в вышине, абсолютно наплевать, что ты и куда хочешь запихнуть. Оно вообще на все свысока смотрит. И ты так научишься. Со временем научишься. И будешь думать о мальчишке уже без злости, перестанешь его с кем-либо сравнивать, вообще с кем бы то ни было. Будешь смотреть только на него, только ему в глаза, говорить только с ним, прося исполнить данное когда-то обещание – все рассказать. Вернуться откуда бы то ни было и все рассказать. И будешь звать уже, не таясь, отчаявшись услышать о нем от кого-то другого. Будешь выкрикивать во сне его имя, прося, требуя обернуться в этом бесконечном беге, бесконечном незнании. Самое страшное – даже не бежать за ним снова и снова, звать до содранного горла, не терять след, не падать в песок лицом и задыхаться от боли. Самое страшное – не в том, чтобы ожидать его, обещавшего все поведать, ждать бесконечно, долго и отчаянно. Самое страшное – не знать, когда все это кончится. Хоть как-нибудь кончится. В моменты, когда казалось, что это и есть конец, что другого конца и не будет, и именно вот так и уходят туда, за грань, становилось совсем невыносимо. Он любил границы, рубежи событий, отметки о проделанном, какие-то грани, заборы, рубцы, наконец. Шрамы. Они как венец того, что сбылось, как границы, оповещающие о том, что произошло, что было сделано и отделяющие зерна от плевел. Если границ нет, к чему все? Бесконечность и безграничность пугала больше всего. Слова «бесконечность» он боялся. Всегда. Свет снова играл с ним, то появляясь яркими пятнами на закрытых веках, то исчезая, заставляя напрягаться, всматриваться, пытаться понять закономерность, обещая скорую головную боль, от которой не было спасения и там, в той жизни, а уж здесь… Поттер в эту ночь убегал особенно отчаянно. Сжимал в руке Старшую палочку и бежал по бесконечным песчаным дюнам к горизонту, увязая кедами в песке, не оставляя за собой следов. Звал за собой. Туда, быть может? Насмехался, падал на спину в песок, как в снег, раскинув руки, и все равно оставался далеко, сколько ни догоняй. А потом вдруг почему-то смилостивился, остался на месте, и в первый раз за все время подпустил к себе. Позволил подойти, упасть рядом на колени, прямо в песок, горячий, обжигающий ноги, засыпающий полы мантии, набивающийся в туфли. Разрешил протянуть руку и коснуться своих пальцев, обернулся и посмотрел на него. И сжал в своей его руку, как тогда, в той Вселенной, где в глаза еще действительно можно было заглянуть. И улыбнулся… Большого пальца ноги коснулся холод пластика. Холдер с прицепленной к нему историей болезни повесили в изножье кровати, записав утренние показания приборов. Северус так часто видел процедуры, бывая в Мунго, что мог с закрытыми глазами перечислить все, что сделает пришедшая на дежурство медсестра. Вот она опустила простыню, под которой он еженощно прятал от них всех свои – нет, не истощавшие мощи – свои сны, свои кошмары, свои воспоминания, дернула липкие ленты подгузника. Очищающие, зелья, массаж. Северус позволил себе расслабиться в привычном покое приятных ощущений, дать мозгу отдых от изматывающих образов сегодняшнего сна. Еще будет время обдумать все, обглодать сон, как старая собака украденную кость. Он мысленно уложил самого себя на песок, раскинул руки, как Поттер во сне, так же мысленно закрыл глаза и представил легкий ветерок, шевелящий волосы. При всем богатстве воображения никогда не получалось сделать это легче, чем во время массажа. Сегодня дежурила Бывалая, он понял это еще когда теплые руки коснулись бедра. Уверенно, быстро, почему-то будто тщательнее, чем обычно, она поправила ему волосы, сменила белье и вновь накрыла простыней. «Спешит куда-то, не в духе? – отметил он про себя. – Наверняка, перед приходом Врача». Значит, можно было вернуться к снам. От Врача Северус уже давно ничего не ждал. Вновь ступив остроносой черной туфлей на песок, он осмотрел горизонт в поисках лежащего на бархане тела. Поттер был где-то там, образ ярко сохранился со сна, запечатлелся в памяти. Да, вот он. Лежит выброшенной на берег медузой, раскинув руки. Коротко улыбнувшись, Северус шагнул навстречу видению. «А вот и Врач. Доброе утро, Авиценна, мать твою. Приперся проверить, жив ли еще?» – Северус привычно забурчал самому себе, обращаясь к третьему своему посетителю. Сердце неожиданно вздрогнуло и забилось в груди всполохнутой птицей – Врач никогда не брал его за руку. Не брал вот так. Осторожно подхватив в грубоватую мужскую ладонь тонкие бестелесные пальцы, накрыв горячей ладонью сверху. Черт подери, кто это?! К холодной коже прикоснулись не менее горячие губы. Надолго, будто исстрадались по ней. Будто кто-то мог действительно по нему, Северусу, истосковаться. Оставшийся лежать на песке Поттер даже удивленно поднял голову в его видении. Кто это, черт подери?! Кто посмел нарушить такое многообещающее свидание с мальчишкой на песке? Кто вообще мог появиться здесь? Новый? Пришел кто-то новый? Кто-то извне? Сердце билось уже в горле, глупое, не защищенное привычной броней из тысячи нарощенных шкур. Кто?! Он весь превратился в ощущения. Точнее, в одно доступное ему ощущение прикосновения. Ничего из привычного арсенала не работало – ни увидеть, ни услышать, ни даже обонять вновь прибывшего посетителя он не был в силах. «Кто ты? Почему ты целуешь мою руку? Кто ты вообще такой, чтобы тебе, черт подери, было дело до моих рук? Кто ты?» Горячая ладонь прошлась по лбу и огладила волосы. Мягко, очень медленно, будто тот, кто делал это, насыщал в себе какую-то давнюю мечту, словно ждал этого очень долго. Северус даже дышать перестал, ловя крошечные оттенки прикосновения, прислушиваясь к своему телу. Посетитель должен выдать себя, враньё! Не может быть такого, чтобы он не узнал человека, так жаждавшего прикоснуться к его волосам! Уж таких безумцев на свете много быть не может. Главное – предельная концентрация, главное – найти и подметить особенности, присущие незнакомцу. Кто это, мантикора раздери его, такой?! Бывший ученик, из любопытства посетивший своего декана? На спор решивший проявить милосердие к его телу, чтобы потом в компании друзей с отвращением трясти этой самой рукой и изумленно сообщать окружающим: «Я касался Снейпа, представь себе! Я трогал вот этой рукой отвратительную летучую мышь! Представь, какой я смелый, а?» Ничего путного в голову не приходило. Коллег он отмел сразу. Начиная с того, что в коллективе он особой любовью не пользовался, и заканчивая тем, что из мужчин-преподавателей ни у кого не было таких рук, это он мог сказать с уверенностью. Ладони принадлежали не мужчине его возраста и не старше самого Северуса, это он тоже мог сказать точно. Достаточно мягкие подушечки пальцев и при этом шершавые ладони с торчащими в разных местах шрамиками-корочками сошедших мозолей, одновременно уверенные и в то ж время робкие. Будто посетитель каким-то образом был с ним, Северусом, знаком, но настолько заочно, настолько поверхностно, что прикосновение не было приемлемым для обоих, и в то же время Северус значил для него непростительно много. Хотя бы уже судя по тому, с каким блаженством – для кого из двоих оно было сильнее, одному богу известно – пальцы зарылись в волосы, мягко помассировали висок, скользнули к затылку. Кто-то явно смотрел на него, пристально, изучая. Кто-то знал его лицо, но будто никогда его не видел то ли так близко, то ли таким спокойным. Не преподаватель. Студент? Но кто? И зачем все это? Для чего подрагивавшие пальцы снова и снова срываются, словно в пропасть, в сбившиеся пряди его волос, не удержавшись на краю лба? Едва невероятные, блаженные ощущения от мягких поглаживаний рассыпали сонмы мурашек по его телу, Снейп понял – на спор такое не делают. Не делают из любопытства, не додумываются до такого, знакомясь с новым пациентом, какой бы огромной и всеобъемлющей не была любовь к колдомедицине и тяга к новой работе. Не коллега, не проспоривший студент и не новый Врач. Но кто?! Пальцы тем временем огладили подбородок, и уже две руки, предельно осторожно, будто боясь примять едва проклюнувшийся из весенней земли тонкий стебель, повернули его голову вправо. Медленно, очень медленно дрожащие пальцы незнакомца коснулись шеи Северуса, вызвав в его темном, беспросветном, лишенном звуков и картинок сознании целое светопреставление – яркая, режущая острая боль, какой она бывает от оставленного под кожей жала насекомого, пронзила все его тело. Перед закрытыми глазами рассыпались мириады искр, тысячи ярких созвездий, как надутые воздушные шарики, лопнули одновременно, пугая его до сумасшествия, вынуждая безмолвно кричать в темноте и немоте внутреннего плена. Но даже не это заставило потрясенно, изумленно замереть, умереть и родиться снова. Не перенесенная боль, не ужас от того, что пальцы незнакомца, легкие и осторожные, как крылья бабочки, без сомнения, ощупывали на его, Северуса, шее уродливые витые шрамы от уха до самого плеча. Даже не это заставило его исступленно голосить в своей тишине. Самым страшным оказалось то, что, едва коснувшись этих самых шрамов, незнакомец дернулся, будто ему самому стало больно. Будто он мог ощутить в неподвижном, никак не реагировавшем внешне теле этот крик ужаса, мог услышать этот немой вопль изумления, подпрыгнуть от неожиданности вместе с взорвавшимися толпами цветных искр перед глазами Северуса, будто ему действительно… было дело. С заходящимся то ли от боли то ли от страха сердцем, грозящим вот-вот взорвать своим сумасшедшим ритмом трахею, он закричал снова: «Кто ты, черт тебя подери?! И как ты можешь ощущать то, что ощущает неподвижный труп? Как ты можешь слышать мой крик? Кто ты, что ты такое?!» Будто услышав и этот вопль, незнакомец провел ладонью по его щеке, успокаивая, наслаждаясь прикосновением к каждой шероховатости, каждой морщинке, ощупывая каждый дюйм. Северус больше не мог стерпеть такое, не мог оставаться безучастным, и, сам не понимая зачем, но ощущая всей кожей порыв как огромное, выписанное перед глазами слово «надо», сосредоточился на мыслеобразах. «Ты знаешь Поттера? Вот такой невысокий черноволосый мальчишка, глаза зеленые, шрам на лбу в виде молнии, очки круглые дурацкие. Знаешь его? Ты знаешь что-то о нем? Скажи!» Касание прервалось, и теперь Северус мог с точностью сказать, что не под влиянием извне. Влияние на этот раз было именно изнутри. Его слышали! Его услышали! Его зов не остался незамеченным! Незнакомец, ангел, дьявол, кто бы он ни был там, в том, подсолнечном мире, который теперь для Северуса оставался только воспоминанием, его услышал! Заходясь от ликования, стараясь не сбиваться в видениях, он принялся транслировать посетителю одну картинку за другой – Поттер в классе Зельеварения, Поттер на улице, его растерянные широко распахнутые глаза за стеклами очков, когда самому Северусу уже оставалось чуть… И его собственный призыв, яркий, требовательный: «Расскажи мне, расскажи! Что с ним? Что с ним стало?! Он жив?!» Прикосновение к щеке возобновилось, но это неожиданно не стало разочарованием, его продолжали слушать. И каким-то шестым, двенадцатым, двадцать четвертым чувством Северус ощутил – ответ был положительным. Кто бы ни был этим человеком, Северус был готов окружить волшебным сиянием его образ – впервые за столько кругов ада тишины и тьмы он услышал короткое, тихое, какое-то немного грустное, как шепот на пересохших губах: «Жив». Большего было не нужно. Незнакомца явно кто-то позвал. Скользнув кончиками пальцев по щеке, будто прощаясь, он исчез. Но это было уже не страшно. Глупо улыбаясь в своей темноте, стискивая до хруста в костях неподвижные руки, Северус плакал. Теперь уже от невероятного, разрывающего грудь счастья. Незнакомец ушел, и Северус погрузился в свой собственный, наполненный пролившимся дождем, рай. Прохладные живительные капли падали ему на закрытые веки, на губы, заливались за шиворот. Он ловил их жадно, не таясь, раскинув руки от блаженства и кружась в своей тьме безмолвно, радостно, с рвущим душу неожиданным ошеломляющим желанием жить. Слезы не переставая катились из глаз, но он был не в силах это остановить. И даже не пытался. Внезапное прикосновение к сгибу локтя заставило внутренне вздрогнуть – Он вернулся? Но нет, это Бывалая заканчивала прерванный посещением ритуал ухода. Северус закрыл руками лицо и засмеялся над самим собой, где-то на краю сознания понимая, что ему делают обычный ежедневный укол, что процедуры продолжаются, что движения медсестры привычно грубовато-уверены. В этом сейчас не было смысла. Ему дали совершенно другое лекарство. Ему принесли в сверкающих ладонях Панацею. Его темное ограниченное пространство тишины и тягучей безысходности только что залили ярким светом. Бывалая сделала укол, протерла ваткой кожу, и внезапно остановилась, словно ее внимание привлекло нечто необычное. Мягкая теплая рука коснулась его виска, еще раз, еще. «Слезы, – понял он. И впервые за все эти дни улыбнулся сам себе. – Да, видишь, я тоже могу плакать. Я тоже умею. Представь себе. Ты удивлена? Ты не ожи…» Закончить свой монолог он не успел. Уверенный в том, что медсестра сейчас смотрит на его лицо, удивляясь такой странности, как слезы трупа, он оказался не готов. Нет, он совершенно не был готов к тому, что произошло. Он вернулся. Он не просто вернулся. Он налетел, как птица, раскинувшая крылья, сжал в ладонях лицо Северуса, стирая шершавыми большими пальцами полувысохшие слезы, Он закрыл собой все это освещенное радостной новостью пространство, в котором теперь предстояло жить. Он сжал его щеки в своих руках, Он прижал его лицо к своей груди, и Северус ощутил кожей совершенно невероятное, умопомрачительное, выбивающее дух чудо – биение чужого сердца. Сумасшедшее, радостное, живое. Ему были рады! Черт подери, не понять было невозможно – увидевшая слезы на его щеках медсестра позвала Его вернуться, и Он прилетел, как ненормальный, кинулся к нему, сжал в своих крепких объятиях голову Снейпа, ткнул ее в свою грудь, не зная даже, какую роскошь сейчас подарил – стук собственного сердца! Тот, старший, бесконечно кутавшийся в остатки брони, Снейп недовольно хмурился, приводил все мыслимые доводы против того, чтобы верить в некое чудо, в то, что Северус мог быть действительно для кого-то важен. Скептически скалил желтые зубы, тряс сальными патлами и грозил пальцем, призывая не быть таким легкомысленным глупцом. Но этот, не помнящий себя от счастья Северус отвечал ему только глупейшей улыбкой, от которой с непривычки свело пол-лица. «Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо!» – твердил он безостановочно, всей поверхностью кожи целуя чужие руки, отправляя Ему всю радость, которая скопилась внутри и теперь хлестала из него потоком. И Он, безусловно, все понял. Понял, что Его вот так позвали, и ответил. Что Его вот так отблагодарили, и благодарил взамен. Что Его хотели видеть снова, и вернулся. Жест, показавшийся на удивление, до мурашек под кожей правильным, вызвал только тихий вздох. Скользнув своими пальцами по его негнущимся холодным пальцам, Он переплел их между собой и сжал ладонь, крепко, будто давая какое-то обещание, будто ставя невидимое клеймо на коже, будто так всегда и было. Он, Северус, просто забыл, но он знает, что так было. И так будет теперь всегда.