Самое тяжелое-не знать

Этой ночью – а ночью он по привычке именовал время, когда его смаривало беспокойным сном – видения пришли еще более жуткие и изматывающие, чем обычно. Как это было ни смешно, подобный сон ему уже приходилось видеть однажды, и именно после того случая с Мародерами, давно, в прошлой жизни. Тем страшнее и безумнее он выглядел сейчас, по прошествии стольких лет. Будто круг замкнулся, будто ему так и не удалось вывалиться, тяжело дыша, из карусели событий. Словно не было лет самоуважения, бытия достаточно уверенным в себе школьным деканом, чьим-то там заместителем и правой рукой. Словно он так и остался тем униженным подростком, а все остальное, что нанесло за это время, как песок, зыбкое и эфемерное, было только его личным миражом, самовнушением. В этом сне он, родившийся в Британии и всю жизнь безвылазно в ней проживший, каким-то чудом оказывался рабом, продаваемым с аукциона на каком-то рынке в колониальной Африке. Причем он был единственным белым среди черных и мулатов, но это не казалось чем-то ненормальным или неправильным. Как и то, что покупателями, придирчиво оглядывавшими «товар», были в том, давнем сне – отец Поттера, а в этом, новом – он сам, семнадцатилетний британский герой. Изменился только «покупатель», все остальное осталось прежним – унижение, от которого сводило зубы, вынужденная поза статуи с опущенными вдоль обнаженного тела руками, оценивающие взгляды, которые бросали на него проходящие мимо будущие «хозяева». Отвратительнее всего было видеть эту самодовольную физиономию с идиотскими круглыми очками и чуть приоткрытым ртом. Джеймс никоим образом не смущался, оглядывая «товар» на витрине, приподнимая палочкой то пряди свесившихся на плечи волос, то края набедренной повязки, в традициях лучших фильмов заставляя открыть рот и показать зубы, оттягивая вниз веки и вращая жертву во все стороны. Самое странное и страшное для Снейпа было даже не снисхождение во взгляде старого врага, не грубость, с которой он щупал его бледную, не видевшую солнца кожу, а в том, что во всем этом, в самом до одурения реальном сне было что-то… волнующее. Даже самому себе ни за какие блага мира Снейп не признался бы, что где-то очень глубоко, в самых потаенных участках мозга, где за семью печатями таилось тщательно скрываемое ненормальное влечение к наглому очкарику, лежало и столь же противоестественное и граничащее для него с патологией возбуждение от нахождения при нем почти что совершенно обнаженным. В этом ковырялось столько трупных червей последней границы падения-ниже-некуда, сосредотачивалось столько завуалированного странного томления при виде Поттера – в самой большей мере, в меньшей же – при виде нескольких других представителей одного с Северусом пола, столько грозящих вот-вот прорвать тонкую преграду плоти назревших гнойных фурункулов похоти, что при одной мысли или воспоминании об этом сне Северуса нехорошо передергивало и обдавало сырой волной отвращения к самому себе где-то внизу, под коленями. Прекрасно зная, что загонять внутрь себя нельзя – сработает принцип «белой обезьяны», он пытался проигрывать этот сон в минуты уединения и самобичевания, придумывал ему разные концовки, частенько ловил себя на возбуждении, которое при этом возникало, пугался, закрывался в себе, и все начиналось по кругу. Чтобы не бояться чудовищ, надо заглянуть под кровать, но едва ты сделаешь это и вновь поднимешься над своей постелью, в ней ты увидишь другого себя, продолжающего панически бояться того, кто под кроватью. И так по спирали, по вечной ленте бесконечности. И выхода нет. Сейчас в его сне был Гарри. Те же очки, те же взлохмаченные черные волосы, но взгляд, походка, цвет глаз совершенно другие. Другая палочка, которой он касается обнаженной груди раба, обводит кончиком предательски набухающие соски, прослеживает дорожку черных волос, уходящую под тонкую полосу набедренной повязки. Другие руки, без смущения рисующие замысловатую вязь на внутренней поверхности его бедер в то время, как сам Поттер безотрывно и в упор смотрит ему, Снейпу, прямо в горящие ненавистью черные глаза. Руки, умелые – откуда только в его семнадцать-то? – подхватывающие потяжелевшую мошонку, добирающиеся до вставшего напряженного члена. Сны были мучением еще там, в той жизни, здесь же от них нельзя было избавиться даже простым и самым примитивным способом. Снейп всегда находил в себе силы обрывать такое усилием воли, переводя мысли на нечто отвратительное и совершенно от возбуждения далекое, но только не во сне. И это становилось еще одним поводом для мучений – подозревать, что такие сны и видения заканчивались в его больничной реальности полузасохшей в подгузнике спермой и смешком пришедшей для совершения манипуляций медсестры. Пробуждение оказалось достаточно мучительным: мало того, что его фактически грубо выдернули из сна, резко откинув простыню в сторону, так еще и смутили совершенно неприемлемым, слишком интимным прикосновением – руки, которые не узнать было невозможно, пригладили его волосы, прошлись по щекам, будто утирая слезы, которые он в своих беспокойных снах так и не выплакал. Он пришел снова?! «Что еще Ему может быть здесь нужно? Ради чего Он мог прийти после того, что вчера видел? Уж не лицезреть все это снова! Только извращенец вернулся бы опять. Нормальному человеку здесь не на что смотреть». Вчерашняя ненависть полыхнула вновь, заставив задыхаться и негодующе шипеть в темноте и молчании его разрушенного покоя. Северус был готов испепелить посетителя силой своего бешенства, и тот, будто ощутив его неприязнь, мгновенно восстановил свои позиции – подхватил прохладные пальцы Северуса и переплел их со своими, вновь возвращая то однажды прочувствованное ощущение единства и прочности их связи. Крыть Северусу оказалось нечем. Незнакомец оказался коварнее, чем предполагалось, и начал игру с козырей. С раздражением приняв навязанные правила игры, он прислушался к ощущениям – в комнате, несомненно, был кто-то еще. Практикантка. Северус мгновенно узнал ее по осторожным движениям, по тому, как медленно и плавно она совершала обычные манипуляции, по прохладным подрагивавшим пальцам. Она всегда боялась причинить ему боль. Будто боль вообще еще имела значение. Однако долго ощущать ее заботу не пришлось. Как понял Северус, Он делал что-то совершенно невозможное и немыслимое – пытался перетянуть бремя обязанностей девушки на себя. Северус понял это по тому, как прямо на его бедре соприкоснулись мужская и женская руки, по тому, как девушка, явно что-то пытаясь объяснить посетителю, убедить его в чем-то, то бралась за край липучки ненавистного подгузника, то вновь бросала его, не убирая пальцев с кожи своего подопечного. Они о чем-то спорили. Он подхватил руку девушки и сжал в своей. Это стало ясно по жестам, по тому, как изменились прикосновения к коже Северуса, как сначала скользнули по ней тонкие женские пальцы, потом – более шероховатые и тяжелые мужские, а потом мужские стали еще тяжелее, но тепло запястья девушки не перестало ощущаться. Северусу даже казалось, что он чувствует биение пульса на этом запястье, легкую дрожь, вызванную чужим касанием. «Она смущена? Смущена его прикосновением? Вряд ли Он пытался бы заигрывать с нею в таком нелепом месте. То есть это означает, что Он, скорее всего, привлекателен. Девушке неловко от Его внимания. Либо от чего-то другого. Быть может, Он – достаточно известная личность? Достаточно молод и достаточно известен каждому, включая молоденькую медсестру из больницы? В магическом мире есть только один такой человек. Поттер. Но о Нем мы договорились даже не думать. Брось, Северус, мальчишка просто хорош собой. Девушка смущена Его вниманием. Вот и все. Хорош собой, молод и у твоей постели? Кто мог бы быть настолько безрассуден, слеп и по-глупому благороден? Только Поттер. Тьфу ты, черт подери!» Посетитель легонько встряхнул рукой, будто стараясь придать вес своим словам, и ощутивший это Северус понял, что расшифровал все правильно – девушку пытались в чем-то убедить. «Либо выразить ей свое сочувствие. Наверняка она так же молода и красива, а ей приходится день и ночь возиться с такими, как я. Скорее всего, Он просто ее жалеет», – тут же подбодрил его Скептик. Но так или и иначе, больше прикосновений девушки на своей коже Северус не чувствовал. Для чего бы Он ни проделывал это, Ему удалось договориться с нею, убедить – она больше не пыталась забирать из Его рук ни простыню, ни подгузник, ни крем для растирки. Совершенно сбитый с толку намерениями посетителя, Северус весь обратился в ощущения. А уж ощущать пришлось, как никогда. Все, что обычно делалось медсестрой, теперь отчего-то делалось Им. Северус пятнадцать раз убедил себя в том, что это всего лишь новый колдомедик, или медбрат, или кто угодно, и двадцать пять раз сам же опроверг свою гипотезу. С одной стороны, зачем было кому-то, кто не собирался связывать свою жизнь с колдомедициной, не был Северусу родственником или даже другом, брать на себя обязанности по уходу за лежачим больным? Быть может, не самым тяжелым пациентом Мунго, но уж точно достаточно безнадежным. С другой стороны – не стал бы медик, пусть даже начинающий, пусть даже очень трепетно относящийся к пациентам, так прикасаться к нему, так убирать за плечи отросшие волосы, так гладить его щеки, и так – Северус никак не мог выкинуть это из головы – так утирать его слезы в то самое первое посещение, как крыльями закрывая его от боли, защищая своим телом. И уж точно никакой колдомедик, даже самый лучший, не держал бы его за руку так, что от одного этого прикосновения внутри что-то словно щелкало, распахивалась грудная клетка и из нее наружу вылетали темные, низко каркающие птицы. А еще отчего-то (ну точно не от того же, что пальцы незнакомца переплетались с его собственными – это уж вообще глупость!), возникало ощущение, что все будет хорошо. Почти убежденность. И Северус даже почти верил. Никому из бывших учеников, даже тех, кого Северусу было не тяжело терпеть все годы обучения, не пришло бы в голову посетить его здесь. А если и пришло бы по какой-то нелепости, то дальше благородных порывов принести дурнопахнущие цветы и пожелать в никуда скорейшего выздоровления уж точно бы не пошло.