Ангел для героя

      Ирка размечталась. Так хорошо всё сложилось. Она рассказала, как есть. А он понял. Враки, что в средневековье люди совсём тёмные! Не Атос, это точно.       О том, как теперь всё шикарно будет, она фантазировала много дней. Как она придёт туда и со всеми познакомится. И какие приключения у неё с ними будут. Терпела, сдерживала себя, чтобы не помчаться ТУДА немедленно. Мало ли, что ей хочется. Человек там раненый, пусть поправится сначала. А потом она туда будет бегать каждый день.       Только надо переодеться, чтобы в неё пальцами не тыкали.       Родители очень удивились, когда Ирка принялась посреди лета сооружать себе маскарадный костюм. В прошлом году на неё это накатило в ноябре, когда начало подмораживать и выпал первый снег. Но не в июле же! И ладно бы это был костюм индейца. В «Орлёнке» показывали «Среди коршунов», и по всем дворам скакали с дикими криками разнообразные личности в перьях. Но Ирка к этим личностям не примкнула. Вместо этого она заявила, что будет Котом В Сапогах, только хвост к штанам так и не пришила. Штаны были замечательные, сотворённые из необъятных сатиновых трусов тёмно-зелёного цвета, собранных на резинках. Получилось что-то вроде штанишек пажа, которые можно было натянуть поверх колготок. Рубашку с отложным воротником мама сшила сама. А ткань на плащ – восхитительно малинового цвета – Ирка высмотрела в Центральном Универмаге. Ленту в шов – и плащ готов. Красные осенние сапожки на ноги (ох и жарко в них летом!). Довершала наряд мамина фетровая шляпа с заколотым булавкой полем. Шляпа была ярко голубая. В общем, красота – это страшная сила. Портос бы одобрил.       Но прежде, чем предстать перед мушкетёрами во всём своём великолепии, Ирка критически задумалась. Не над нарядом, им она была довольна. Над собственной персоной. Она ведь, если честно, не очень смелая.       А вдруг там произойдёт что-то такое… вдруг она струсит у них на глазах… Это же просто представить невозможно!       В общем, надо вначале испытать себя. Надо проверить, на что она на самом деле способна. А тут и возможность подвернулась. Мамина сотрудница выходила замуж. И конечно, родители были приглашены. И конечно, гуляние затянется на всю ночь. Папа сказал, что не пойдёт. Во-первых, он вообще не любит шумные гулянки. А во-вторых: «Маленькая одна дома». Но Ирка неожиданно заверила, что всё хорошо, ничего она не боится, и пусть папа идёт тоже, а то тётя Таня обидится. Папа поглядел на расхрабрившуюся дочку с сомнением, но потом им с мамой стало не до того: надо было искать подарок молодым, и на дачу съездить – клубнику собрать. А маме ещё в парикмахерскую. В общем, не успела Ирка оглянуться, как волнительный час испытания настал.       Надо признаться, началось с разочарования. Оказалось, что ни темноты, ни бабушкиной комнаты она больше не боится. И даже интригующие ночные шорохи внезапно стали объяснимы. И лязг лифта за стеной не давал забыть, что на самом деле она вовсе не одна в этом мире. Да к тому же… если подойти к тому простенку и коснуться его рукой… Нет, Ирка себе решительно запретила, хотя при одной только мысли сладко заныло под ложечкой.       Увы, несмотря на все старания, бояться в мире было решительно нечего!       Разве что на улице…       Была глубокая ночь, но психика, взбудораженная до предела, требовала подвига. Ирка решилась. Сунула ключи в карман, звонко хлопнула дверью и выбежала на улицу – как в ванну нырнула. Оказывается, в доме было намного прохладнее. А прокалённый за день асфальт и стены домов просто источали жар. И снова было нисколечки не страшно. Хотя чувствовалось всё как-то острее.       В ясном небе застыла огромная луна. От неё и без того светло было, а на набережной светилась яркая цепочка фонарей. Поэтому к реке Ирка не пошла, хотя оттуда приятно тянуло прохладой. Вместо этого углубилась во дворы, где тень громадных тополей создавала желанный таинственный полумрак.       Дворы все хожены-перехожены. Но это днём. Днём всё не такое. А сейчас у Ирки было странное чувство, будто это совсем не тот город, который она знает с пелёнок. Впрочем, это чувство тоже скоро пропало. Потому что повстречалась горбатая горка, на которой Ирка расколола зуб в первом классе. Вспомнилась ноющая боль в разбитых губах и слова зубного врача, о том, что лет в семнадцать придётся ставить коронку. Если до того времени зуб простоит и окончательно не развалится, а не хотелось бы – всё же передний резец. Зуб до сих пор не развалился, и щербину стоматолог умело сточил. Зато Ирка припомнила, что она тогда не плакала, хотя боль переносит не очень хорошо. Может она и вправду достойна дружить с мушкетёрами?       Немного покачалась на качелях, пробиться на которые днём было практически невозможно – пацаны на них всё время раскачивались до «полусолнышка», получалось очень высоко. А Мирка однажды с них так упала, что камень изо лба торчал. И кровь всё лицо залила. Вот это, правда, страшно было. Почти как тогда – на улице Феру… Значит, высоты она всё же боится. До «полусолнышка» раскачаться не удалось – не хватало веса. Вспомнила, что мальчишки помогали расталкивать качели снизу, а потом отбегали. Ладно, придётся так… Ирка разжала руки и спрыгнула вниз с самой высокой точки. И отскочить успела, чтобы не получить качелями по затылку. Нервы приятно щекотнуло – но и только. Страх не пришёл.       На проклятую горку она не пошла. Какой смысл? Всё равно не страшно, только зубами рисковать. Дурацкая она - эта горка – волнами вся. На середине примерно скатываться перестаёшь, приходится ерзать, чтобы спуститься. Вот так она всей пастью в железо и въехала.       На крышу что ли залезть? Или гусеницу поискать?       Размышляя, что бы ещё такое вытворить, девчонка покинула двор и затопала по сумрачной аллее вдоль ярко освещённого проспекта. Тоже не бог весть что. Но именно там долгожданный страх её нашёл.       Навстречу двигался человек. Мужчина.       И больше никого.       Совсем.       Ирка сбавила шаг, но потом убедила себя, что не боится и не подаст прохожему вида. Снова двинулась вперёд. Они поравнялись.       Ей нет до него никакого дела. Она его не замечает. Старый какой-то, пятьдесят лет, наверное. Немытые волосы свисают над ушами. Она его всё равно разглядывала, как ни старалась не делать этого. И он её разглядывал. И обратился, не дав пройти мимо: - Сколько тебе лет, девочка?       Ирка собрала всё своё мужество, чтобы казаться беззаботной. Она не боится. И непременно ответит. Ответить не успела. Мужчина внезапно шагнул к ней, а его рука коснулась тесных шорт внизу живота. - Тебе сюда семнадцать сантиметров войдёт?       И вот тогда ужас стегнул её до потери сознания. В панике она рванулась прочь - на свет фонарей, словно там можно было спастись.       И зацепилась за бордюр…       Внезапно всё стало очень медленным. Ирка отползала на заду, разбитая коленка огнём горела. А мужчина шёл к ней, на ходу расстёгивая штаны…       А потом вдруг полыхнуло синим и – совершенно бесшумно – между ней и насильником встал кто-то, кого она в первый момент не узнала. Увидела только спину в белой рубашке, тёмные волнистые волосы… ботфорты…       Страх в Ирку уже просто не вмещался, она тупо сидела на асфальте и смотрела, как спаситель коротко, резко двинул правой рукой – и насильник согнулся вдвое. Новый удар – левой в зубы – заставил его разогнуться. Всё это в полном молчании. Но потом спаситель от души пнул насильника в пах, и ночную тишину раскроил истошный визг. Ирка даже не поняла, что визжит тот страшный мужчина, упав на колени и зажимая промежность.       Но этот крик словно её саму от немоты излечил. Ирка судорожно вздохнула. Негромко совсем, мужик скулил громче. Но спаситель всё равно услышал. И обернулся.       Только радоваться почему-то не было сил. Ирка отметила про себя, что он без шпаги. Значит, наверное, он того дядьку не убьёт. Но всё мысли стали какими-то далёкими-далёкими. И звуки тоже…       Когда Ирка очнулась, Атос куда-то нёс её на руках. Она уткнулась ему в плечо и вдруг невозможно остро почувствовала его запах. Сыромятная кожа, пот, чистое полотно рубашки, что-то ещё – пахнет горьковато, незнакомо. Немного пахнет вином, но совсем не противно. А всё вместе – такое непередаваемо родное! Словно это не чужой мужчина, с которым виделась три раза в жизни, а кто-то очень близкий, кого хочется обхватить за шею и никогда не отпускать. Чувство было таким сильным, что защипало в носу. Ирка и не замечала, что её трясёт так, что зубы лязгают.       Зато Атос заметил. Обнял покрепче, прижал к себе и пробормотал: - Всё, всё уже.       Остановить негодяя, отлупить, лишить навсегда возможности угрожать детям – это он мог. А вот как утешают детей, мушкетёр не знал. Он вообще с детьми нечасто дело имел. И потому чувствовал растерянность.       И куда идти, он тоже не знал. Он вообще не представлял, где оказался. Это могло быть время, в котором обитала барышня-ангел. Но она вполне могла бродить и в других местах. Оказалась же она у него. И тоже посреди ночи. И не единожды.       Самое разумное, что он должен был сейчас сделать – это скрыться с ярко освещённой улицы, где могли заметить визитёра из другого мира. И дождаться, пока барышня придёт в себя. Потому, недолго думая, он направился во дворы, и там помедлил лишь мгновение, выбирая скамейку, чтоб была не на виду, но и не совсем лишена света. Коленка у барышни-ангела была разбита, её следовало перевязать. К счастью, носовой платок ещё совсем свежий.       Ирка уже немного успокоилась. - Не надо меня носить, - сказала она тихо. И шмыгнула носом. – Я толстая. Вместо ответа он только хмыкнул, продолжая бинтовать ей колено.       Толстая – не толстая, а платка хватило ровно на два витка. Ну и платки у них там, в семнадцатом веке! Было уже не так больно, а бояться рядом с ним вообще глупо. Так что Ирка даже шмыгать перестала.       Атос поднял голову и строго поглядел на неё. Ой, что сейчас будет! - Итак, мадемуазель. Что вы делаете одна в такую пору?       Нет, он вовсе не собирался быть суровым. Просто до него только сейчас дошло, что было бы, не появись он. И… не умеет он воспитывать детей. А сейчас, кажется, надо. Только как? У него было смутное впечатление, что с мальчишкой он как-нибудь справился бы. Но что делать с девчонкой – понятия не имел. - Где вы живёте?       Она неопределённо дёрнула головой: - Там.       Это следует понимать так, что они в её мире, в её времени? - Где ваши родные? Не могу поверить, чтобы они отпустили вас из дому в такой час.       Ирка поняла - придётся отвечать правду. С ним – ничего, кроме правды. - Они не отпускали. Их на свадьбу пригласили – на всю ночь. А я из дому ушла.       Он склонился ещё ниже, чтобы разглядеть в темноте её лицо. Словно не мог поверить, что на свете существует подобная глупость. - Во имя всего святого, зачем? - Храбрость проверить, - буркнула Ирка, опуская голову.       Сейчас ей было совершенно очевиден весь идиотизм этой затеи. И то, от чего он её спас. И то, что теперь ей отчаянно стыдно смотреть ему в глаза. - Что-о??? - Храбрость проверить, - повторила она.       Он резко выпрямился и пробурчал сквозь зубы что-то такое, чего Ирка и понимать-то не должна была. Проклятие, но не по матери, а что-то такое – про святых и ангелов. Ничего противного, в общем. Но удивительно. - Вы ведь по-французски ругаетесь, да? А почему я вас понимаю?       Атос с изумлением уставился на неё. Так, словно у неё отросла вторая голова. Ирка снова шмыгнула и пояснила: - Ну, я же по-русски говорю. А вы про исподнее святого Мартина что-то сказали. Я понимаю. Почему?       Он пробормотал себе под нос, теперь уже непонятно совсем. Ирка разобрала что-то вроде «эль каброн». - А это по-какому? - По-испански. Не понимаете? - Нет. - Ну, хоть это…       Чёрт, он не собирался учить дитя ругательствам! Он собирался сделать ей внушение и сказать о том, что девочке всегда надлежит слушаться родителей. Но после этого исподнего… Атос почувствовал, что голова у него идёт кругом. И надо ж было именно сегодня… Эта дата всегда преподносит ему сюрпризы, несовместимые с рассудком. Но чтобы настолько?       Голова наотрез отказывалась соображать, что делать или говорить дальше. К счастью, барышня сама приняла какие-то решения. - Мне домой надо. Проводите меня, пожалуйста, - тихо попросила она.       Идти оказалось недалеко. А то мушкетёр уже начал подумывать, не взять ли барышню на руки. Она ощутимо прихрамывала, но по счастью не жаловалась. И это вызывало уважение. Всё, что Атос смутно помнил о девочках, сводилось к тому, что это удивительно нежные создания, склонные к капризам на пустом месте. Но его персональный ангел в этом смысле больше напоминал нормального мальчишку, Невзирая на очевидную глупость. Впрочем, кто сказал, что мальчишки – святые?       …То лето в Берри выдалось ненастным, и грозы следовали одна за другой. Да какие грозы! Стремительные, неукротимо свирепые, оглушительные, в заревах во всё небо. И с пронизывающе холодными ливнями, смывавшими посевы. Крестьяне гадали, за что Господь гневается на Францию. В гостиных Буржа судачили, что причиной гнева Небес стали грехи Кончини. Но все эти причины просто не могли иметь отношения к Жанно Пикару. Почему же молния убила именно Жанно?       Тринадцатого июля, в два часа пополудни, когда стало очевидно, что идёт гроза, Арман ушёл из замка, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. И теперь стоял на берегу озера, наблюдая, как наползает непроницаемо-чёрная туча. На восточном берегу ещё светило солнце и было удушающее жарко, но с запада уже дохнуло леденящим ужасом, заставившим умолкнуть голоса жизни. Так, во всяком случае, казалось юному виконту. Пчёлы, только что гудевшие в траве, исчезли, и даже неутомимые стрижи перестали носиться над берегом.       Арман стоял и ждал, сжимая кулаки и дрожа от возбуждения. Он не верил в то, что гроза – это гнев Небес. Ибо Господь справедлив. А то, что неумолимо накатывалось с другого берега, поднимая волосы и покалывая кожу торопливыми иголочками страха, не могло иметь к милосердному Господу никакого отношения. Это было самое Зло – чистое, без примеси, невоплощённое. С жадным утробным рычанием поглощающее всё, что было в мире светлого, доброго и человечного. Так же, как оно поглотило Жанно.       Жанно Пикар был семнадцатилетним сиротой, пару лет назад взятым прислуживать в замке. Всегда спокойный и приветливый, с добродушной улыбкой на некрасивом, но привлекательном лице, он был безукоризненно честен и очень старателен во всём, что бы ему ни поручалось. Присматривать за юным наследником Жанно никто не поручал. Но почему-то он всегда оказывался рядом, когда Армана одолевала тоска. А приступы тоски в то лето случались слишком часто. Потому что мамы, милой, доброй, красивой мамы, больше не было на свете!       От тоски не спасали даже книги, хотя Арман считал, что уж книги-то доставляют радость всегда. Но на этот раз забвения они не приносили. И тогда Арман в сердцах бросал их и убегал слоняться по окрестностям, надеясь, что сумеет выплакаться в одиночестве. Но выплакаться тоже не удавалось, что-то стало ему мешать. Должно быть, память о застывшем лице и ровном голосе графа де Ла Фер. Иногда Арману казалось, что если бы отец хоть на минуту позволил себе слабость, если бы обнял сына, прижал его к себе, взъерошил волосы, как бывало прежде, он смог бы, наконец, заплакать. И слёзы принесли бы облегчение. Но нет - ни слова, ни жеста слабости! Виконт должен был привыкать к мысли, что мужчины рода де Ла Фер переживают горе молча и бесслёзно.       Но долговязому Жанно всего этого никто, понятно, не объяснял. И всё же он находил Армана везде, куда бы тот ни спрятался. И часто за руку уводил от опасных глупостей, которым виконт вдруг начал со страстью предаваться. Лазанье по деревьям, заплывы на глубину, скачки без седла в его исполнении из обычных мальчишеских забав превращались во что-то на редкость пугающее. Должно быть, потому, что Арман ко всему относился с невероятной серьёзностью. И когда Жанно доставал его, полузахлебнувшегося, из омута, он только вздыхал, не рискуя упрекнуть хозяйского сына – такой мрачный огонь пылал в синих, обычно ласковых глазах мальчишки.       Лишь однажды, после штурма осыпающейся стены полуразрушенного замка, - штурма, который закончился повреждённой лодыжкой, - Жанно произнёс это вслух: - Отчаянный вы, месье Арман. Лишнее это – вот так-то. Случись с вами что, батюшке куда тяжелее будет! Неправильно это.       Виконт не заплакал, но не мог заставить себя не кривиться от боли. Больше всего ему хотелось заорать на слугу, бросить в него чем-нибудь тяжёлым, сорвать злость, досаду и боль. Но у Жанно была одна особенность – на него трудно было сердиться. Потому что он был добр – той добротой, которая не нуждается в подсказках и одобрениях, а идёт от щедрости сердца. Потому Арман всё же ответил, вернее, буркнул сквозь зубы: - Правильно. - Да чего же правильного? – спросил Жанно, туго бинтуя несчастную лодыжку. – И опасно, и глупо, и страшно.       Арман отвернулся, потому что слезы уже щекотались в носу. - Вот именно, что страшно, - продолжал Жанно. – Зачем оно вам, а?       Арман знал за собой эту слабость, эту предательскую нежность характера. Мамино воспитание. Отец, Железный граф, был воистину твёрд перед любым испытанием. Особенно теперь… Хорошо бы закалить своё сердце так, чтобы оно не чувствовало боли! - Эх, месье Арман! Да ведь горе-то можно переживать по-всякому. Горе – оно такое, его никому не избежать, хоть ты граф, хоть виллан. Его терпеть надо, а лучше так, чтобы другим от вашего горя не горько было.       Виконт был зол – за то, что грохнулся со стены, за то, что слезинки всё же катились из глаз, за то, что Жанно догадался, зачем он это делает. Да и вообще, что путного может сказать слуга? Арман ответил резкостью, а потом угрюмо молчал, пока Пикар нёс его на руках до замка.       А через три недели Жанно Пикар шёл из деревни в грозу. И его убило молнией. Арман запретил себе оплакивать и эту потерю. Хотя очень остро ощутил её. И поэтому теперь он стоял на берегу и ждал грозы, словно встречал врага, отнявшего у него что-то очень дорогое… вроде брата. Своих братьев Арман не помнил, они умерли до того, как он родился. А будь они живы? Был бы он так же одинок? Он стоял на границе света и тьмы, сжимая зубы и кулаки, и твердил – то ли себе, то ли тому, что ему угрожало: - Ан гард!       Это зло нельзя было побороть, его невозможно было вызвать на дуэль. Арман и шпаги-то не взял (что его, в общем-то, и спасло). Натиск этого зла можно было только пережить, выстояв и не дрогнув.       Что он и делал. Дрожал под секущими струями, оглушённый несмолкаемым рокотом (в тот день гроза была особенно сильной). И на мгновение ему показалось, будто за спиной стоит кто-то очень сильный, умудрённый опытом и потерями – стоит и смотрит на сумасшедшего мальчишку – с усмешкой и одобрением.       И тогда буря в душе внезапно улеглась. Слишком много было её вокруг. Арман сказал себе: «Это в последний раз!» И действительно, с того дня он стал почти прежним – приветливым и спокойным. Только вдруг безвозвратно вырос, слишком рано превратившись из мальчишки в юношу. И стойко пережил всё последствия своего поступка: гнев отца, вышедшего, наконец, из себя, розги, а потом довольно тяжёлую болезнь (он крепко простудился, пока возвращался домой). Сколько ему было тогда? Двенадцать лет? Но даже сегодня Арман не согласился бы считать эту глупость глупостью!       Ирка чувствовала, что уши вот-вот воспламенятся. Лучше бы он за них оттаскал, чем шёл вот так рядом – молчаливый и мрачный. Доведёт до дома, развернётся – и исчезнет навсегда. И ничего с этим нельзя будет поделать. Потому что сама виновата. Дура несчастная!       Хуже всего, что сейчас она снова заплачет. От боли почти никогда не плакала, а от обиды – всегда. А уж представить положение хуже просто невозможно. Даже при самой богатой фантазии.       Ну, хоть бы что-нибудь сказал!       Не дождавшись, Ирка всхлипнула и произнесла сама (на редкость гнусаво и противно, потому что слёзы уже стояли где-то в носу): - Я понимаю, что сделала непростительную глупость.       Атос искоса посмотрел на неё, вздохнул и сказал как-то устало: - Непростительной она была бы, когда бы оказалась непоправимой. А так – ну, глупость и глупость.       Они были уже у подъезда. Вот сейчас не станет причин её охранять и… - А как вы сюда попали? - Сам не знаю. Просто засветилась стена, через которую вы приходили ко мне. И показалось, что по ту сторону творится что-то нехорошее. А сегодня вообще очень плохая ночь... – проговорил он как-то совсем глухо.       Ирка стиснула его большую ладонь: - Ой, а я точно так же! У меня в квартире тоже стенка светилась. Вы, наверное, обратно через неё?       Он снова вздохнул: - Наверное.       Вошли в подъезд. Хорошо, что лифт отключили как всегда в полночь, и лифтёрша Мария Ильинична спать ушла. А то бы что она подумала?       Ирке казалось, что она уже давно успокоилась, но ключ ёрзал вокруг скважины, не желая оказываться внутри. И руки дрожали, и всё внутри вдруг начало трястись. Наверное, целую минуту возилась с замком. В прихожей горел свет, она оставила его, убегая. Остальные комнаты были темны. Фонари светили в незанавешенные окна. И бояться уже совсем не было причин, ведь рядом был Атос. Но почему-то на Ирку накатила такая волна ужаса, что одна только мысль остаться в пустой квартире показалась нестерпимой.       Мушкетёр прошёл в гостиную, совершенно невозмутимо оглядел непривычный интерьер, обернулся к ней. - Где же эта стена?       Ирка махнула рукой в сторону бабушкиной комнаты: - Там.       Впрочем, это было излишне. Простенок отчётливо замерцал синевой, приглашая к путешествию. Ирка скорчилась на диване, подтянув колени к подбородку, и старалась сжать челюсти так, чтобы они, наконец, прекратили плясать.       Не уходите! Ну, пожалуйста! Я больше не буду! Но почему-то совершенно невозможно произнести это вслух.       Атос неожиданно обернулся. - Боитесь?       Она кивнула. - Зажгите свет.       Ирка послушно щёлкнула выключателем – и по стенам поплыли отражения разноцветных рыб. Этот светильник-аквариум всегда зажигали, когда хотели посумерничать всей семьёй. Открывали балкон, чтобы было слышно бормотание реки. А папа начинал читать стихи – смешно, немного подвывая, но Ирке это нравилось.       Атоса чудесная лампа задержала на какое-то время. Мушкетёр молча изучал вначале движение рыбок внутри голубой прозрачной сферы, а потом их тени на стенах. - Вы можете не беспокоиться за меня, - отчаянно сказала Ирка, словно с моста прыгнула. – Я всё равно свой страх переборю. Его короткий вздох сделался ей уже почти привычным. И этот быстрый взгляд – чуть искоса - испытующий. - Никто не требует мужества от женщин. Вот уж это была совершенная неправда. Ирка так и сказала: - Неправда! Он усмехнулся: - Разве?       Ну и представления у них там, в средневековье! - И ничего не разве! Женщина – не человек что ли? – сказала Ирка почти зло. – Вот на День Победы одно кино показывали – про женщин. Вы бы если увидели – так бы не говорили.       У Атоса оказалась удивительная манера выражать свои мысли, не говоря ни слова. Вот сейчас его брови причудливо изогнулись, давая понять, что он не понял ровным счётом ничего. Но глаза блестели насмешливо и остро, словно предлагая объяснить. - Ну, это долго рассказывать. Вы же, наверное, торопитесь?       Атос небрежно пожал плечами и сказал, что ничего важного его в эту ночь не ждёт. Так же небрежно отодвинул стул и присел у стола, поигрывая пальцами и глядя на кружение рыб в светильнике. Потом выпрямился, оборотившись к ней: - Я весь внимание.       Итак, чудо произошло! Ей удалось задержать его хоть ненадолго. И они могут поговорить. Собственно, они ведь и не говорили толком пока. Значит, кино… - Ну, про кино – это просто. У нас умеют делать такие живые картины, словно театр, только не в декорациях, а по правде. Понимаете? Он двинул плечами: - Приблизительно. Вы хотели что-то рассказать, что изменит моё мнение о женщинах.       И вот тут Ирка надолго застряла. Потому что пришлось рассказывать ему историю великой войны, а она её сама не очень-то знала, в школе ещё не проходили. Но была бабушка – мамина мама, которую на Украине, в оккупации, немецкий офицер пинал сапогами – так, что рёбра трещали. И бабушкин огород, усеянный гильзами и осколками. Ирка каждое лето находила их там. И обелиск посреди бабушкиного села, а на нём – шесть родных имён – мужчины Иркиной семьи, не вернувшиеся с фронта. Про всё это Ирка рассказывала долго и путано. Потом махнула рукой, потому что главное было всё равно про Риту, Лизу, Соню, Галку и Женьку. - Папа говорит, что про это книжка есть, только я её ещё не читала. Вот. Эти девушки – они добровольно пошли на фронт. У одной мужа убили, а у неё ещё маленький сын остался, но она всё равно пошла мстить врагам. У другой на глазах немцы всю семью расстреляли. А она самая красивая была, эта Женька, и про неё вначале плохо все думали, потому что она на фронте встречалась с каким-то полковником. Но она же его любила ещё до войны! – Ирка всерьёз заволновалась, что он не поймёт и осудит отчаянную Женьку. – А эта Женька потом такая героиня стала! Ещё студентка Соня была – еврейской нации. Я не очень сама понимаю, но вроде бы немцы евреев убивали больше всех. Не знаю, за что. Соня ничего – нормальная, красивая, стихи всё время читала, тихая такая. Галя – сирота из детского дома. Ей лет меньше всех было, она специально сказала, что ей семнадцать, чтобы на фронт взяли. А Лиза – дочь охотника.       Потом Ирка мучительно соображала, как объяснить про немецких десантников, но оказалось достаточно сказать, что это была такая разведка. И что старшина Васков взял пять девушек, чтобы остановить тех двоих фрицев. - Только их было больше. Двадцать, наверное. Я не помню. И надо было не пропустить их, иначе бы они что-то важное взорвали. Тогда девушки придумали отпугнуть их – будто лесорубы работают. Костры зажгли, кричат, палками стучат. А немцы не поверили, проверять пошли. А Женька как выскочит: «Я купаться хочу! Федя, давай купаться, пока подводы не пришли!» И скачет там на виду у немцев и песни поёт. Старшина к ней выскочил, она давай брызгаться. Они там бегали в речке, пока разведчики не отошли. Подумали, что лесорубов много. А Женька всё хохотала, остановиться не могла. Во бесстрашная, да?       Атос слушал, подавшись вперёд и уперев локти в колени. В лице больше не было вежливого безразличия. На её восторги он неожиданно ответил: - Бесстрашная? Не думаю. Ей было очень страшно. Это нервный припадок был. - Ну и что? Всё равно же немцев остановили! - Остановили. Но они едва ли ушли, верно? Ирка вздохнула: - Верно. Старшина Лизу через болото за помощью послал. Там пузырь лопнул, она с тропинки соскочила и утонула. А Соня за кисетом побежала – сапоги топали, немец услышал и ударил ножом. Она вскрикнуть успела, наши узнали. А Галка струсила. Старшина сказал сидеть, пока не пройдут, а потом стрелять. Она не дождалась, выскочила – и её убили. Нельзя трусить было. Атос задумчиво покачал головой: - Она ребёнок. - Но всё равно ведь нельзя! Потому и погибла глупо. Вот Женька с пользой погибла. Когда Риту в живот ранили, она от них со старшиной внимание отвлекала, стреляла до последнего. Её всю пулями изрешетили.       Атос снова покачал головой, но на этот раз ничего не сказал. - А вот про Риту я не очень поняла. Она живая была, только раненая. Старшина её ветками прикрыл, пистолет дал, чтобы она отстреливалась, если что. А она застрелилась. А у неё сын остался. Но она же не трусиха была. Зачем тогда?       Мушкетёр сцепил длинные пальцы, стиснул их так, что костяшки на мгновение побелели. - Освободила от себя старшину. Ранение в живот - это не только смертельно, но и очень больно. - Я папу спрашивала. Он говорит, что в Великую Отечественную войну уже излечивали такие раны. Она могла бы выжить. - Могла? Но тогда старшина должен был заниматься ею. А она хотела, чтобы он был занят врагами.       Ирка вздохнула. Папа ей тоже так объяснил. И мушкетёр из семнадцатого века сказал то же самое. Какой он умный всё-таки! - Итак, все девушки погибли. А старшина?       У Ирки внезапно задрожал голос. Эту сцену она помнила очень хорошо. Как старшина Васков ворвался в домик, стреляя и дико крича. И как фрицы ползли по полу, поднимая руки. - Старшина захватил немцев. Всех пятерых, которые остались. И кричал им: «Пять девчонок было, пять всего, а не прошли вы! Никуда не прошли!»       И голос предательски сорвался. Только теперь было совсем не стыдно. И плакать тоже не стыдно. Ирка утёрла глаза и сказала сердито: - Вот. А вы говорите, что не требуется мужества от женщин. А сколько таких не в кино, а по правде было?       Он снова задумчиво покачал головой. - У вашего народа какая-то совершенно свирепая, самоотверженная любовь к своей земле. - Вы не понимаете! Просто это война была такая. Двадцать миллионов советских людей убили за четыре года. Фашисты женщин и детей заживо в печах жгли. А мой дед Яша попал в сорок первом году в концлагерь и бежал. Так на него собак натравили и куски за проволоку покидали, чтобы никто больше не бегал. На этой войне только так можно было – или фашисты, или герои! А вы говорите!       Впрочем, ничего он такого не говорил. Сидел рядом и думал. И лицо было такое… ну, не такое, когда он что-то пытается изображать, а совсем открытое. Всё-всё по нему видно. - Вы о чём сейчас думаете? - О том, что вам спать давно пора, - и почти улыбнулся. Глаза всё равно грустные, но Ирке очень нравится эта улыбка. - Не могу же я спать, когда у меня гости. Он улыбнулся заметнее: - Вы уснёте, и тогда я уйду. Ложитесь.       Ирка давно уже чувствовала усталость. Аж голова кружилась. Потому она покорно свернулась калачиком на диване, позволяя укрыть себя клетчатым коричневым пледом. Обидно, что хочется спать, когда у них такой замечательный разговор. - Я вот тоже очень хочу стать смелой. А на самом деле боюсь. Он сел рядом с ней, поправляя плед на плече. - Чего же? - Ну, многого. Гусениц, например. - Чего??? - Гусениц. Мохнатых, но особенно таких лысых, жирных, зелёных. Этих вообще не переношу. В детском саду ещё меня один пацан стал пугать. Зажал листик в кулаке: «Гусеница, гусеница!» Я как размахнулась с перепугу. А там стенка такая возле умывальников. Он на эту стенку головой налетел, в кровь разбил. Его мама назавтра жаловаться на меня пришла, а воспитательница говорит: «Правильно, сам виноват, не надо было пугать!» Он долго с повязкой ходил.       Мушкетёр усмехнулся: - И как, помогло? - Ну, как сказать? Меня он дразнить перестал. Но гад как был, так и остался. В первом классе с нами был, но потом ушёл, слава богу. Вредный. А знаете, я его когда ударила, мне почему-то противно так было. Хоть и правильно всё. Почему, а?       Атос не сразу собрался ответить. А когда ответил, она уже, кажется, спала. Он так и не знал, услышала ли. - Наверное, потому, что никогда не надо бить только оттого, что страшно. Вы этому ещё научитесь. – И, помедлив, добавил. – Я сам бы хотел научиться.       Одним беззвучным, гибким движением поднялся с дивана, не потревожив спящую барышню. Выход всё ещё светился, и Атос двинулся к нему, поглядев по пути на лампу с забавными рыбами. Как её погасить, он не знал.       За окном занималось утро. Проклятый день и не менее проклятая ночь безвозвратно канули во вчера, не оставив обычного кошмарного осадка. И за это он тоже должен был благодарить своего смешного ангела. Бесконечный круговорот мыслей, из которого он не находил выхода, внезапно оказался словно за прозрачной стеной. Он никуда не делся, но Атос словно был вовне и переживал теперь совсем другое. Ну, скажем, судьбу пяти погибших девушек. И страхи этой девочки, которая так стремится стать героиней. Не ведая, что героинь иногда сжигают на кострах.       А может и есть ещё где-то этот суровый мир простых и мудрых истин, просто он сам потерял туда дорогу, обманувшись однажды? А вот эта девочка совершенно чётко, по-детски наивно понимает пределы добра и зла. Да так истово, что глазёнки горят. Красивые, кстати, глазёнки.       Он помедлил, разглядывая портрет задумчивой и чуть печальной женщины на стене. Мать? Если девочке повезёт вырасти похожей, может быть так же хороша.       Вот чёрт, снова забыл спросить её имя! ***       Ирка проснулась поздно. Папа с мамой вернулись со свадьбы и теперь отсыпались в своей комнате. Ирку оставили спать на диване, хотя обычно папа переносил её в кровать. Видимо, решил не тревожить. И хорошо, иначе увидел бы перевязанную коленку, которая была цела накануне. Платок мушкетёра присох к ране. Отдирать будет очень больно. Но после всего, что было в эту ночь, плакать совершенно немыслимо. Ирка засела в ванной, сунула колено под струю и долго отмачивала повязку. Потом так же долго стирала драгоценный платок. И всё вспоминала.       Нет, всё-таки какой он замечательный! Даже когда ругается. Ирка вдруг захихикала, вспомнив это исподнее Святого Мартина. Надо будет тоже так выразиться при случае. Ещё бы понять, что там не так с этим исподним.       А день вчера был просто необыкновенный. Она его навсегда запомнит. Интересно, а он тоже запомнит это чудесное тринадцатое июля?