Ангел для героя

      Двое вели беседу на берегу пруда. Эта беседа не предназначалась для чужих ушей, впрочем, чужие уши и не могли её услышать. Место, избранное для встречи, было укромным. Да и ветер шумел так, что временами вынуждал собеседников повышать голос, чтобы произнесённое одним было внятно другому. Ветер трепал полы плащей придворных и плюмажи их шляп. Ветер носил обрывки фраз, которые могли бы оказаться опасными, услышь их досужий свидетель. - …уговорить её уехать в Бидассоа, если мы не будем видеть другого выхода, - произнёс господин средних лет, одетый несколько старомодно для двора, где в моду стремительно входило итальянское изящество. Говорил он по-испански. - Будем надеяться, что не понадобится, - с небрежной улыбкой отвечал ему красивый придворный с тонким и подвижным лицом. Его платье, в отличие от платья его сурового собеседника, можно было счесть образцом нового французского стиля.       Собеседник остановился, пристально глядя ему в глаза: - Если дело дойдёт до поединка, Марсильяку не совладать с Конде. Есть ли у нас иные способы остановить зарвавшихся протестантов? Мы не говорим пока о новой Варфоломеевской ночи. - А если и не совладает – что за печаль? – ответ красавца был великолепно небрежным. - Бамбино обещал жёстко карать всех, кто дерётся на поединках. А если королева вступится за Марсильяка… - Если она вступится, - флегматично заметил старший. – Вы можете быть в этом уверены? Или Конде и его партия снова урвут у неё свою долю уступок?       Красавец пожал плечами: - Толстухе придётся встать на нашу сторону. Особенно если она будет понимать, что получит взамен.       Суровый господин нехорошо усмехнулся: - А вы знаете свою покровительницу. Представьте себе, вчера на утреннем приёме ей приглянулся тот самый алмаз. Помните? - Помню. - Угадайте, что она сделала.       Щёголь презрительно сморщился: - Принялась клянчить его у вас, кривляясь, словно девочка лет пяти. - Вы правы, всё было именно так. - Как вы уже заметили, я её знаю. Чего вы хотите? Ей приходится клянчить всю свою жизнь. Выклянчивать даже любовь.       Если красавец собирался добавить что-то ещё, он не успел этого сделать. Сзади раздался срывающийся от возмущения юный голос: - Сударь, ваши слова недостойны!       Двое собеседников на мгновение замерли, ошарашенные тем, что так некстати оказались прерваны. Потом щёголь медленно обернулся, щуря красивые глаза и кривясь в презрительной усмешке, готовый осадить наглеца. Но ветер швырнул ему в лицо пригоршню пыли и вынудил прикрыться платком. Понадобилась пара мгновений, чтобы он вновь обрёл подобающее выражение холодного презрения.       Впрочем, ни эта гримаса, ни само это лицо по какой-то причине не возымели ожидаемого действия на того, кому всё это предназначалось. Возможно потому, что он был слишком молод и совершенно не разбирался в обстановке. Всего лишь глупый мальчишка. Над верхней губой едва начало темнеть. Но безрассудства и наглости хватало на четверых взрослых мужчин. - Вы что-то изволили мне сказать? – в тоне щёголя послышалась ленивая угроза.       К его удивлению, мальчишка не только не испугался. Напротив, он словно бы успокоился, уверенный, что будет услышан и понят. - Я сказал, что вы ведёте себя недостойно, – повторил он звенящим голосом. - И ваши речи больше порочат не честь королевы, но вашу дворянскую честь!       Придворный красавец с усмешкой пожал плечами: - Сударь, а вы не знаете, что подслушивать чужие беседы также недостойно дворянина?       Юноша залился мгновенным румянцем, но ответил неожиданно холодно и спокойно: - Вы говорили слишком громко.       Щёголь досадливо поморщился и обернулся, словно ища кого-то. - Что вы хотите сделать? – быстро спросил его старомодный господин. Теперь он говорил на итальянском. - Кликну слуг. Пусть зададут трёпку этому щенку. - Неразумно привлекать внимание. Сделайте это сами. Щенок слышал много такого, чего ему не полагается знать. - К тому же щенок понимает по-итальянски, - гневно произнёс юноша, сдвигая ровные брови. И добавил, обращаясь к щёголю: - Итак, вы хотите меня убить за свою подлость? Станете драться? Или вашей смелости хватает только на то, чтобы порочить женщину? - Pezzo di merda! – рявкнул придворный красавец, обнажая шпагу. Оскорбляя противника, он предполагал, что юнец немедленно выйдет из себя.       Вопреки ожиданиям, паренёк не потерял головы. Он быстро встал в позицию, забыв, впрочем, удостовериться в том, что старомодный господин не станет нападать на него сзади. Но тот исчез прежде, чем зазвенели клинки, не желая быть свидетелем того, что тут затевалось.       С самого начала поединок пошёл не так, как задумывалось. Мальчик фехтовал уверенно. А вот сам придворный со шпагой оказался не слишком хорош. Через несколько мгновений клинок младшего располосовал рукав роскошного шёлкового камзола, и в прореху обильно полилась кровь. - Figlio di putana! – удивлённо воскликнул красавец, роняя шпагу и зажимая рану рукой. - Сударь, я просил бы вас воздержаться от дальнейших оскорблений, - промолвил юноша, кусая губы. – Иначе мне трудно будет не довести дело до конца.       Придворный глянул в лицо своему противнику и вдруг понял, что сосунок действительно удерживается с трудом. Его лицо стало совсем белым, но синие глаза полыхали испепеляющим гневом. - В самом деле, - раздалось со стороны аллеи. – До конца лучше не доводить. - Какого чёрта? – на этот раз придворный соизволил выразиться по-французски. - Сударь, решительно, вас необходимо учить манерам, - ещё один дворянин вышел из-за деревьев и встал рядом с кипевшим от возмущения мальчишкой. Красивый и спокойный. Старый лев, которому лень охотиться, но почему не обнажить зубы, чтобы все видели, что они на месте? - Манерам? Меня? Вы в своём уме, милейший? – на лице придворного появилось выражение глубочайшего презрения. Он был уверен, что взрослый-то его узнаёт. - Именно вас. И желательно палкой. Впрочем, я не опущусь до этого. Но если вы пожелаете задеть меня или мальчишку... – дворянин сделал многозначительную паузу. - ...уверяю вас, шпагой я владею значительно лучше него.       Раненый вынужден был признать, что сила в данный момент не на его стороне. - Вы пожалеете, - процедил он. – Аllegro. Скоро. И почти бегом покинул место неудачного поединка.       Старший повернулся к младшему. - Действительно. Теперь надо быть очень скорыми, - красивое лицо исказила непередаваемая гримаса. – Чтобы спасти твою пустую голову.       Младший взволнованно ответил: - Я не сделал ничего дурного, отец! Это негодяй порочил королеву! - Королева сама порочит себя связью с негодяем. А тебя угораздило сделаться врагом маршала д’Анкра. Кто бы мог подумать, что мой сын такой остолоп?       Очень красивое, строгое лицо. И это выражение на нём: смесь презрения, гнева и жалости. Лицо приближается, нависает, а потом вдруг начинает стремительно меняться. Чеканные черты морщатся, смазываются и текут, угол рта застывает в пугающей неподвижности. В этом безвольно поникшем уголке рта выступает слюна, но онемевшие губы упрямо шевелятся, чтобы вытолкнуть безжалостные слова: - Ты недостоин моего имени!!! * * *       Атос вскинулся, спросонок больно ушибив локоть. Обо что? Ах, да, бочонок с маслом. Локоть болел ещё с позавчерашнего дня, когда он влетел в погреб и свалился в груду пустых бутылок. Ещё повезло, что ни удар, ни падение не лишили его подвижности. Он успел вытащить ключ, попасть в скважину изнутри и провернуть ключ в замке. А потом упирался спиной в дверь, содрогавшуюся от ударов, и думал, сколько ему осталось. Пока не сообразил, что они могут выстрелить сквозь доски.       И тут же сделал это сам. Потом снова пришлось валиться на пол и пережидать, пока уляжется ответная канонада. К счастью, дверь была крепкая, она смогла отразить все пули. Перестрелка была бессмысленной с самого начала. Но пусть те, снаружи, знают, что у него есть пистолеты. Это удержит их от искушения ломиться к нему.       В погребе было предостаточно материала, чтобы устроить баррикаду. Подперев дверь изнутри, он мог быть уверен, что его не возьмут во сне, когда усталость всё же заставит его уснуть. Усталость или… В погребе, разумеется, не было воды. А вино было, и в немалом количестве. Значит, придётся пить вино. Позволить себе опьянеть - самое неразумное, что он может сделать в сложившейся ситуации. Атос дал себе слово, что прибегнет к этому, когда жажда станет уже совсем нестерпимой. И стал ждать, привалившись к своей баррикаде.       Суматоха за дверью тем временем унялась. Видимо, решили, что из-под замка ему некуда деться. Он получил передышку, и всё же первую ночь спал вполглаза, опасаясь атаки. Заряженные пистолеты лежали у него на коленях. Когда за дверью снова зашевелились проснувшиеся обитатели трактира, он чувствовал себя совершенно разбитым. Долго так ему не протянуть.       Шум во дворе постепенно усиливался, потом сделался вовсе недвусмысленным. Мушкетёра кляли во все корки и намеревались войти, взломав дверь. Постояльцы требовали колбас и вина, то и другое было заперто в погребе вместе с ним.       Атос взвёл курки и посоветовал всем оставаться по ту сторону двери. Пересохшее горло выдало какой-то львиный рык, который, впрочем, только усиливал впечатление. - Но сударь! Атос узнал голос трактирщика. - Постояльцы хотят есть и пить. Вы должны дать нам войти! - Твои постояльцы – это твоя забота. Тем более что ты по-свински с ними обходишься. Я тоже заплатил тебе, так что теперь намерен получить всё, за что заплачено, и в том виде, в каком пожелаю. Пока не явились твои сообщники. - Но это не сообщники, сударь! Это люди господина губернатора. И я вынужден буду ему сказать… - Мне наплевать, что ты ему скажешь. В твоём трактире нападают на мирных путешественников, запирают их под замок, убивают их слуг. - Слуг? Сударь, да ведь ваш Гримо жив! - Жив? Хм, походит на правду. Будь этот дуралей мёртв, ты не смог бы узнать его имя. Что вы с ним сделали? Насколько он плох? - Плох? Да он здоровёхонек! Повязал себе голову тряпкой и сидит на конюшне в обнимку с вилами, никому не позволяя подойти к вашим лошадям. - В самом деле? Молодец, Гримо. Эй, вы, там! Скажите ему, чтобы пришёл сюда. Я желаю с ним поговорить.       За дверью звучно крякнули: - Поговорить? Сударь, да как же вы с ним будете говорить, когда он почитай что немой? - Это моё дело. Твоё дело – позвать его.       По ступеням зашаркали торопливые шаги, потом они вернулись в сопровождении сдержанно гомонящих голосов. - Гримо! – рявкнул Атос из подвала. – Отгоните этих бездельников, если вы в состоянии это сделать. Отвечайте, я не вижу ваших знаков. - Слушаю, сударь! – раздалось из-за двери довольно слабо. Но суматоха усилилась, сопроводившись деревянный ударом и вскриком боли, а потом донёсся голос Гримо: - Уже. - Сюда.       Атос распахнул дверь, выступая со своими пистолетами наружу. Гримо с мушкетом и почему-то с вилами, обнаружился в двух шагах от двери. А чья-то голова маячила у входа. Атосу голова не понравилась, он пальнул, не целясь. Голова стремительно исчезла. Гримо грохоча своим вооружением, ввалился в подвал. Атос прикрыл его и снова забаррикадировал дверь. Теперь он не один и способен выдержать длительную осаду. Он может себе позволить пить и спать.       Но прежде он позволил себе роскошь поразмышлять. Сопоставить наблюдения и проверить их экспериментом, ниспровергая «идолов разума», как советовал бывший лорд-канцлер Англии. Интересно, что сказал бы теперь сэр Френсис о винтовой лестнице его, Атоса, судьбы?       Итак, что всё это значит? Кардинальские монеты фальшивые? Ничуть не бывало! Он уже расплачивался ими в Шантильи и Кревкере, где пришлось оставить Арамиса. И если обаятельная хозяюшка, озабоченная оказанием помощи раненому постояльцу, могла проглядеть, то трактирщик в Шантильи прикусывал монету у него на глазах.       Вздор! Атос и сам прекрасно понимал, что оказался просто «номером три» в череде покушений на д’Артаньяна и его загадочное письмо. Словом, как сказал Портос: «Мы снова по уши в делах кардинала!» * * *       Вот уже второй раз за короткий промежуток времени он по милости гасконца оказался в тёмном и холодном помещении, где к тому же дурно пахнет. От первого раза у Атоса остались весьма своеобразные впечатления. С одной стороны, эта стеснённость, отсутствие свободы передвижения и права быть собой, совершенно непереносимые при его-то нраве. И отвратительная угроза, висящая над головой. Но с другой - роскошь человеческого тепла. Ему казалось, что в камере он промёрз до костей. Но тем восхитительнее было ощутить горячие объятия людей, которые его любят.       Первой была, конечно, девочка-ангел. Но вторым неожиданно оказался вечно кипящий и вечно спешащий гасконец. Атос едва успел привести себя в порядок и переодеться, потом решил всё же сходить к д’Артаньяну и поговорить с ним, пока парень снова не наделал глупостей. Мушкетёр только шагнул за дверь, и тут же был буквально внесён обратно мчащимся навстречу другом. - Атос!       И попал в пылкие объятия, которые не дали мушкетёру свалиться, пролетев через всю комнату. Чёрт возьми, когда-нибудь гасконец точно его убьёт! - Атос! Капитан сказал, что ты свободен. Но мне не терпелось проверить! - Со мной всё в порядке. А ты благополучно выпутался из своей интриги?       Гасконец широким жестом кинул шляпу в кресло и обернулся к другу, сверкая глазами и зубами: - Всё хорошо. А интриги больше нет. Он покинул Париж незамеченным. - О! Даже так? Вот чем мы тут занимались. - Но, Атос, ты слишком много знаешь об этом для человека, только что выпущенного из тюрьмы!       Мушкетёр усмехнулся и слегка пожал плечами: - Милый друг, вы тоже немало узнали бы, оказавшись там. В частности, о том, что не стоит лезть в дела кардинала. Даже ради хорошеньких женщин.       Возможно, д’Артаньян и хотел что-то возразить. В глазах мелькнуло на миг самодовольное выражение, которое можно было трактовать как: «Всё, что ни делается, к лучшему!» Но вместо этого гвардеец серьёзно произнёс. - Я многим обязан тебе. Атос, ты лучший из людей!       Мушкетёр снова пожал плечами, но в кои веки эта мысль не вызвала у него протеста. Не потому ли, что на этот раз ему не в чем себя упрекнуть?       Вслед за гасконцем явился Портос – подобен лавине с горы. Столь же громогласен и стремителен. И с тем же запасом сокрушительной силы, которая на сей раз вылилась в самые свирепые проявления братской любви. Д’Артаньян и пришедший последним Арамис взирали на эти проявления со смесью ужаса, иронии и восторга. И надежды, на то, что Атос сумеет пережить эту радость.       Потом была дружеская пирушка, собранная на скорую руку прямо в квартире на улице Феру. И беседа, которая неожиданно завертелась вокруг теологических вопросов. Беседу начал Портос. Гиганта интересовало, откуда у его друга взялся ангел. Гасконец подтрунивал над Портосом, но унять его любопытство было невозможно. Атос поведал всё, что знал сам.       О природе ангелов спросили Арамиса. Молодой мушкетёр ответствовал, что ангелы суть бесплотные духи, возвещающие человеку божественную волю. - Ну-у, бесплотные! – протянул Портос. – И вовсе не бесплотные! – и предвосхитил ироническую реплику д’Артаньяна: - Я потрогал. - Бедное дитя! – простонал гасконец.       Шуточную перепалку, в которой победа неминуемо должна была достаться д’Артаньяну, остановил Арамис, назидательным тоном заявивший: - Откровение упоминает об ангелах тридцать два раза. Описывая престол Божий, Иоанн указывает, что вокруг него было «четыре животных, исполненных очей спереди и сзади... первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему». Нам не пристало сомневаться в Писании, господа!       Портос запротестовал: - Но у неё не было столько глаз. Нормальный ребёнок, так мне кажется. - Портос, а вы подходили сзади? – осведомился д’Артаньян. – Вдруг не всё так просто? С виду ребёнок как ребёнок, а потом со спины как зыркнет! Это самое, которое подобно тельцу.       Взрыв смеха потопил возражения Арамиса. Громче всех хохотал Портос. Арамис вообще выглядел странно рассеянным. Он, как всегда, неплохо владел собой, но что-то в задумчивом взгляде, который он временами кидал на Атоса, в беспокойных пальцах, сминавших салфетку, выдавало смущение. Д’Артаньян это заметил. - А вы, мой милый друг, верно, переживаете, что мы причастились чудес без вашего участия? Но кто же виноват, что вы так некстати отбыли в Руан? А Атос тем временем с ангелами знакомство свёл. Впрочем, кому с ними и дружить, как не ему? - Ну, у аббата на этот счёт может быть своё мнение! – ввернул развеселившийся Портос. - Не смейтесь над такими вещами, друзья мои, - неожиданно серьёзно ответил Арамис. - По мнению учителей Церкви, человек создан для того, чтобы восполнить число отпавших ангелов. Следовательно, всем нам предстоит войти в Собор Ангелов. Но человек, наделённый свободой воли, может избрать путь соединения с высшей сутью, а может деяниями своими навсегда закрыть себе дорогу туда.       Атос вздрогнул, но сделал над собой усилие, чтобы спокойно произнести: - Вы так полагаете, Арамис? - Это доступно любому из нас. - А если поступки и самая совесть ваша говорят вам, что это невозможно?       Арамис надолго задумался. Тем временем беседа свернула в более земное русло, а на столе прибавилось пустых бутылок. И лишь под конец вечера, когда гасконец уже похрапывал на столе, а Портос готовился последовать его примеру, молодой мушкетёр спросил: - Атос, вы всё ещё желаете знать моё мнение?       Честно говоря, Атос не был уверен, хочет ли он этого на самом деле. Найти подтверждение собственным опасениям было бы не самым приятным открытием для такого дня. Всё же он кивнул.       Арамис кивнул тоже. - Так вот, что я думаю. Неважно, как считаете вы сами. Вы не Господь, а только ему открыты глубины сердца человеческого, и только он будет нас судить в последний час. Важно то, что вы совершаете. Каждый час своей жизни. И случайное отступничество, в котором вы искренне раскаетесь, не может служить причиной для вечного проклятия. Ибо Господь мудр и справедлив, он разберётся без вашей помощи. Просто творите добро с чистым сердцем, не сомневаясь в себе и в Боге. Ваш ангел предстал вам ребёнком. Не потому ли, что все мы должны преисполниться детской верой в изначальное благородство нашего предназначения? - Это трудно, Арамис. - Ну, некоторым удаётся! – молодой человек ласково усмехнулся, глядя на задремавших друзей. – Атос, вам надо бы завести ещё пару кроватей. - Пару? А вы? - А я ещё способен добраться до дому самостоятельно. Вы могли бы заметить, что я не налегал на ваше чудесное божанси. Проводите меня? - Охотно. Давайте только устроим наших друзей поудобнее.       Д’Артаньяна довольно быстро водворили на кровать Атоса. Он спал, как младенец. С Портосом не стали возиться, рассудив, что им всё равно не совладать. Ограничились тем, что подсунули подушку, которую гигант тут же нежно обнял.       Спускаясь по лестнице, Атос бережно поддерживал друга. Вопреки своим уверениям, Арамис стоял на ногах не так уж твёрдо. - Знаете, а ведь из вас выйдет настоящий светоч церкви. Юноша только вздохнул: - Увы, нет, Атос. - Почему? - Светоч церкви не может лгать. Я же солгал. Вам и нашим друзьям. Я не был в Руане.       Атос пожал плечами: - Не думаю, что этот грех столь велик. В свете того, о чём вы мне говорили. - Этот – возможно. Но есть и другие. Я не свят, мой друг! Я очень грешен. И отдаю себе в этом отчёт. Хотите знать, что я делал на самом деле? Я бегал по всему Парижу, исполняя поручения… одного человека, рассчитывая стать чем-то большим, нежели теперь. А вернувшись, обнаружил, что она ушла, как только я свершил всё, что должен был. Что мне оставалось после этого, кроме как сидеть у себя и писать стихи о гордыне и тщете людских надежд? В то самое время, когда я был нужен вам. Не возражайте! Вашему ангелу много легче было бы объясниться со мной, чем с нашим ироничным гасконцем. Итак, вы видите сами, - сказал он после паузы с глубоким вздохом. – Что я практически на ваших глазах свершил вовсе не то, что возвысило бы мою душу. Более того, я почти уверен в том, что дело, которым я занимался... – он махнул рукой, не договаривая.       Атос осторожно заметил: - Мой друг, а если бы я сказал вам, что «один человек» вас просто использует? Арамис усмехнулся: - Вы полагаете, что я этого не знаю? - И всё же рискуете? - Я её люблю, – он пожал плечами и добавил. - К тому же мне интересна игра.       Атос стиснул плечо друга: - Вы рискуете значительно большим, чем можете себе представить. Вообразите, что однажды вас используют так, что вся ваша любовь, все ваши ценности и самое право уважать себя окажутся растоптанными, превращёнными в грязь! И вы начнёте ненавидеть себя за то, что потакали своим слабостям. Ещё хуже: вы начнёте ненавидеть всё окружающее, ибо ничто вокруг не будет казаться вам достойным любви. - С вами так и случилось, Атос?       Арамис видел, каким трудом далось ему «да». И всё же он ждал ответа. - Простите, - выдавил мушкетёр через силу. - Я только хотел вас предостеречь. - Атос, совесть – это зверь, которого каждый из нас предпочитает укрощать по-своему. Некоторые, как вы, не делают этого вовсе. Но дело не в этом. Видите ли, я уверен, что Господь посылает каждому испытание по его силам. И если на вас обрушилось то, что кажется вам чрезмерно тяжелым, то это потому, что Он знает: вы способны это снести. Великие испытания – не знак ли это великой судьбы? - И потому вы собираетесь бесконечно испытывать свою? - Ну, и поэтому тоже. И потом, кто сказал, что те, кто попытается использовать меня во зло, не пожалеют об этом? - Вы говорите о справедливости Господней? - О ней. И не только, - усмехнулся Арамис. - Ха, у вас, я вижу, две мудрости на всякий случай: для себя и для меня! Вы правы, мой друг. Я и забыл, что вы умны. В отличие от меня. Вы найдёте такие способы. Кстати, вот и ваш дом!       И Атос откланялся, смеясь и не слушая протестующий вопль Арамиса, требующего продолжения диспута. Они все были счастливы и пьяны в эту ночь. * * *       Чёрт возьми!       Локоть всё ещё противно ныл. Атос потёр его, морщась и соображая, что бы сделать, чтобы боль унялась. В отдушину начинал проникать бледный утренний свет. Гримо поднял всклокоченную голову с бочонка и вопросительно глянул на господина. - Спи. Теперь твоя очередь, - приказал ему Атос.       Едва ли их атакуют. Похоже, с ним сделали всё, что намеревались – задержали, не дав продолжить путь. Или пустились в погоню за д’Артаньяном. А значит, беречься дальше не было особых причин. Можно даже уснуть одновременно с лакеем. Вот только едва ли ему удастся это сделать. Кошмары вернулись здесь, в тесноте и темноте, где он ничего не мог с ними поделать. Лучше уж бодрствовать, чем увидеть снова…       Итак, Господь возлагает на него ношу, которую считает посильной? Иначе говоря: «Все, кто поднимается высоко, проходят по зигзагам винтовой лестницы». Как сказал мудрейший из англичан. Мысли Арамиса удивительно созвучны этой фразе, которую он сам услышал… дай бог памяти, сколько же лет назад? Услышал, чтобы благополучно забыть.       А вот Арамис умён. Арамис может учиться, и не только на собственных ошибках. «Новый Органон» он наверняка читал и осмыслил. Не то, что некоторые. Которых опыт не учит решительно ничему. «Опыт, существо глупое и мешкотное…»       Быть ребёнком, говорите вы, мой друг? Ну, что ж, если считать ребячество достоинством…       После окончания коллежа, он должен был, наконец, быть представленным королю. Двор в Фонтенбло готовился к большой охоте. Но вместо чаемой аудиенции Арман имел глупость влезть в разговор Кончини с испанским послом. Секретный разговор, как он теперь понимал. И вынужден был поспешно скрываться, нанеся рану всесильному фавориту королевы.       Трое суток спустя в Кале, сажая его на корабль, отец в досаде сказал: - Вы можете попытаться стать придворным в Англии. Ваше происхождение и связи позволяют это сделать. Но я не советую вам совершать очередную глупость. Придворного из вас не выйдет. - Почему? - Потому что я забыл научить вас пресмыкаться и лицемерить. Впрочем, жизнь вас этому и без меня научит.       А ему снова хотелось спросить: почему? Какие основания граф имеет сомневаться в нём? Вместо этого он сказал: - А выучившись этому, неужели я буду таким вам нужен, отец?       Лицо графа дрогнуло, но лишь на мгновение. Потом он в досаде махнул рукой, призывая поторапливаться. Арман вступил в шлюпку, так и не дождавшись прощального объятия. И всё же долго смотрел на берег, не в силах оторваться, пока расстояние не сделало неразличимыми черты графа де Ла Фер, которого он в последний раз видел красивым и сильным.       Второй раз о своей неспособности к роли придворного он услышал на приёме в замке своей английской родни. Виконт был благополучно принят при английском дворе. Совершенно неожиданно он даже привлёк там внимание. Хотя, видит бог, ничего не сделал для этого. Пару раз его удостоил ласковым взглядом сам король. Виконт в юношеской наивности счёл это совершенно естественным. Он не мог только взять в толк, с чего это его скромная персона вызывает столь неумеренный восторг у некоторой части придворных, тогда как другая часть при виде него скрипит зубами. Он ничем не поощрял восторги тех, и никак не был повинен в гневе этих.       Всё разъяснил ему бал в лондонском доме тётушки. Точнее встреча, состоявшаяся на балу. Человек, к которому его подвели, с первого взгляда производил глубокое впечатление. Арман приметил его сразу – по торопливому уважению, которое ему оказывали присутствующие. По широкому плоёному воротнику, только подчёркивавшему гордую посадку головы. Но более всего – по светлым пронизывающим глазам под ровными дугами бровей. Взгляд этих глаз, казалось, проникал в самую суть людей и предметов, исследуя каждую мелочь и не позволяя уклониться от исследования.       Человек был представлен ему как генеральный атторней королевства. Это Армана мало взволновало, так как он не собирался всерьёз искать поддержки при английском дворе. Но имя... - Сэр Френсис Бэкон!       Виконт замер в восторге, пробормотав какую-то по-мальчишески неловкую фразу, даже не поняв, что сам стал объектом изучения для испытующих глаз великого мыслителя. Впечатление, произведённое его именем, не укрылось от генерального атторнея, вызвав на его губах лёгкую усмешку. - Виконт, я немало слышал о вас при дворе в последнее время. Мне стало интересно, чем молодой иностранец мог заслужить столь пристальное внимание. Вы простите старому царедворцу невольное любопытство и эту откровенность, граничащую с дерзостью?       Арман совладал с собой, чтобы ответить нечто вразумительное: - Милорд, это для меня высокая честь – оказаться объектом интереса автора «De Sapientia Veterum» ! - О, я вижу, молва не преувеличила! Вы незаурядный юноша, виконт. Сколько вам лет? - Ещё не исполнилось шестнадцать, милорд. - И уже можете оказаться в фаворе у иноземного монарха. Завидные перспективы для мальчика, интересующегося философией и древними авторами.       Говоря это, Бэкон продолжал неторопливо прогуливаться по галерее, небрежно скользя взглядом по толчее в бальной зале.       Арман застенчиво склонил голову, принимая то, что счёл комплиментом. Сэр Френсис обернулся к нему и снова усмехнулся: - Итак, вы действительно читали «De Sapientia Veterum»? Или, подобно многим юнцам, пытаетесь произвести на меня впечатление?       По тому, как вспыхнули его щёки, царедворец угадал ответ за мгновение до того, как он прозвучал. - Не обижайтесь! И какой же из античных сюжетов, изложенных там, увлекает вас более всего, мой мальчик? - Эссе о Прометее и составе Человека, милорд. - О, вы облюбовали одно из самых сложных. И что же понятно вам в этом эссе в ваши неполные шестнадцать лет? - С вашего позволения, милорд, это мысль о том, что бесконечное любование своими достижениями – дело, недостойное мыслящего создания. Ибо людям, склонным к такому любованию, не достаёт «понимания пользы человека, поскольку они полагают, будто уже достигли высот, завершили труды и потому более не имеют нужды в дальнейших поисках». - У вас прекрасная память, молодой человек! Вы воспроизвели почти дословно, - поощрил его Бэкон. – Эта мысль, весьма полезная для юношества, увы, далеко не всегда бывает им усвоена. Итак, вы хотите принадлежать к той породе, которая вечно неудовлетворенна, вечно ищет новых трудов и новых открытий? - Я хотел бы этого всей душой. - А как же расплата? Вы желаете уподобиться последователям Прометея, которые в своей мудрости и умеренности всё же никогда не бывают совершенно спокойны и свободны от забот и терзаний? Не проще ли быть среди последователей Эпиметия, которых заботит лишь сегодняшнее благополучие? - он небрежно кивнул в сторону танцующих в большой зале. - Такой путь может быть более приятным. Но я боюсь, не окажется ли он недостойным человека, сотворённого мыслящим и способным к деяниям? – осторожно ответил Арман. - Вы в самом деле так думаете, молодой человек? - Простите, милорд, я всегда говорю то, что думаю. - О, в таком случае, в качестве придворного вы безнадёжны. Не спорьте, юноша, поверьте на слово старой лисе! – философ рассмеялся совершенно искренне.       Может он и был старой лисой, но виконту стало неожиданно легко говорить с ним. Впрочем, эта вспышка веселья была мимолётной, мгновение спустя Бэкон снова стал серьёзным. - Ну ладно. А не поговорить ли нам о другом эссе? Что вы скажете о «Тифоне»? - Это притча о переменчивой судьбе королей, которые сами выращивают для себя чудовища мятежей и восстаний? - Именно. Вы удивительно быстро схватываете суть. Не надо смущаться, я не говорю вам комплименты! Я хочу спросить: неужели вас, неглупого юношу, не удивляет тот неумеренный интерес, который проявляют к молодому, ничего не значащему иностранцу некоторые силы при дворе?       Арман помедлил, потом серьёзно сказал: - Я спрашивал себя об этом, милорд. Увы, моих знаний недостаточно, чтобы найти ответ. - Но вы хотите его знать? – продолжал допрашивать Бэкон. - Да, хочу. - Прекрасно! Думаю, вы готовы его услышать, так что буду с вами откровенен. Некоторые хотели бы видеть вас – мальчишку, который ничего из себя не представляет, - на месте королевского фаворита графа Сомерсета. Вам нравится такая перспектива?       Арман растерялся, не зная, что ответить. Но Бэкон не дал ему долго пребывать в раздумьях. Он продолжил, чтобы повергнуть своего собеседника уже в совершенное смятение. - А вы знаете, что дорога к милостям нашего Государя лежит через его любовь? Да-да, вы правильно подумали, я сказал именно это. И только своей наружности вы обязаны столь блистательными возможностями. Вы содрогнулись? Полно, молодой человек, вас это смущает? - Да, - едва смог выдавить Арман. - Ага, так вы не хотите стать марионеткой в руках придворных и игрушкой в королевской постели? Тогда прибавьте к этому ещё одно. У вас на этом поприще есть соперник. Это молодой Джордж Вильерс. Которого ничто не смущает. Что вы на это скажете? - Что я не стану чинить ему препятствий, - сказал виконт, кусая губы. - Вот и прекрасно! – произнёс сэр Френсис подчеркнуто бодро. – Я рад, что мы поняли друг друга. Мне не хотелось бы смуты при дворе из-за хорошенького мальчишки-иностранца. Не смущайтесь, вы достойно вышли из щекотливой ситуации.       Арман поднял на него глаза и тихо, но уверенно произнёс: - Сэр Френсис, я благодарен вам за эту беседу, которой вы почтили меня, и за этот урок английской политики. Я постараюсь его усвоить. - Без сомнения, мой мальчик, без сомнения! - неожиданно тепло сказал генеральный атторней. – Но что вы намерены делать теперь? Куда приложите разум, данный вам Провидением?       Арман пожал плечами: - Попробую ещё чему-нибудь учиться. Чему-то достойному мужчины, тому, что может быть полезным мне и на родине, – он усмехнулся. - И подальше от двора. - Вы в Англии, мой друг! А что может быть дальше моря? - Благодарю вас за совет. Отец хочет, чтобы я научился владеть собой и подчиняться дисциплине. Думаю, в морском деле будет достаточно и того, и другого. - Я тоже так думаю. Вы многого достигнете, молодой человек. Пусть это будет не совсем то, что считают преуспеянием другие. Судьба ведёт нас к вершине по крутой винтовой лестнице. Но вы способны подняться по ней высоко.       А он и не думал, глупец, что это пророчество великого мыслителя окажется таким точным и таким… неудобным для жизни!       … - Сударь! Ваша милость! Вы позволите поговорить с вами?       Круглое, как сыр, лицо трактирщика совершенно закрыло свет в отдушине. - Говори.       Атос не стал менять положение. Он сидел под стеной, чтобы не быть мишенью для стрелка, который мог целиться в отдушину. Хотя была вероятность, что все стрелки покинули трактир с исчезновением д’Артаньяна. - Ваша милость, не хотели бы вы выйти оттуда? - Пока не думал об этом. Что-то ещё? - Да, сударь. Мои постояльцы. Видите ли, они хотят пить. - Серьёзно? Хорошо, что ты напомнил. Я, кажется, тоже хочу пить.       Атос сделал большой глоток из бутылки, потом швырнул её в противоположную стену. - Ай! – раздалось из отдушины. - Что-то случилось? - Моё вино, сударь! Вы разбили бутылку. - Разбилась? В самом деле. Не волнуйся, она была почти пустая. Тут есть ещё.       Атос проделал тот же манёвр с новой бутылкой и насладился новым стоном хозяина. Итак, больное место трактирщика – это его кошелёк. Какой ещё опыт можно извлечь из этого наблюдения? И какой поставить эксперимент? Устроить раблезианскую оргию, чтобы восхитился даже Портос, а потом проверить, что с тобой сделают при выходе? А смысл? Чтобы отомстить дураку?       Атос неторопливо осушал четвёртую бутылку под мучительные охи, несущиеся из отдушины. Когда полупустой сосуд вновь грянулся о стену, трактирщик воскликнул в полный голос: - Вы разорите меня, сударь! - А ты со своими сообщниками ограбил меня. Мы квиты. Вы ранили моего слугу. Угрожали моему другу. Кстати, что сталось с моим другом? - Откуда я знаю, что с ним сталось? – взорвался трактирщик. – Умчался, как сумасшедший, двух кур задавил по дороге. - Двух? Ах, д’Артаньян! Учишь его, учишь! Если уж давить, так не менее пятерых. И желательно не кур. Так. Тебе чего-то ещё? - Да, сударь! – решительно сказал трактирщик. - Я слушаю. - Вы должны покинуть погреб! - Милейший, я никому ничего не должен. Тебе меньше всех. - Но вам придётся это сделать! Господин губернатор… - О, действительно! Ступай к губернатору. Изложи ему все обстоятельства. Когда он пришлёт солдат, чтобы меня арестовать, я выйду и сдамся ему. Но не раньше.       Интересно, в какой мере губернатор был привлечён к их задержанию? И не придётся ли вместо погреба гнить в местной тюрьме. Боже, снова? - Ты всё ещё здесь? Иди, иди. Не мешай нам пить. Гримо, что там у вас в бочке? - Сидр, - откликнулся слуга, догадавшись, что ему позволено участвовать в забаве. - И как он, хорош? - Скверный. - Плохо. Негодяй не уважает постояльцев. Разрешаю вам делать с этой гадостью то, что сочтёте нужным. - Уже.       Послышалось бульканье жидкости, изливающейся наружу. - О-у-у-о! – протяжно взвыл трактирщик. Потом в погребе посветлело, а вой отдалился, не прерываясь, впрочем, ни на миг.       В углу продолжало булькать. - Ты там не утони, - сказал Атос, сдерживая смех. - Вы тоже, сударь, - отозвался Гримо на удивление многословно.       Мушкетёр пожал плечами и запустил в его сторону бутылкой. - Мимо, - меланхолично донеслось из темноты. * * *       Всё это стало повторяться с раздражающей регулярностью. Трактирщик появлялся у отдушины и сообщал, что отправляется к губернатору. - Иди, иди, - напутствовал его Атос, догадываясь, впрочем, что визит, на который так рассчитывал хозяин, давно состоялся и не дал ожидаемых результатов.       Никто не пришёл по его душу, и владелец трактира не рисковал больше вытряхивать его из погреба. Традиционная утренняя перепалка, потом тошнотворные мольбы, потом его оставляли в покое до приезда следующих постояльцев, желающих есть и пить. И вся комедия заново. Интересно, чем всё это закончится? - Одичаем, - сказал Гримо.       Хм, если слуга начал разговаривать вслух, значит и он тоже стал высказывать свои мысли недопустимо громко. Вино, будь оно неладно! Он же совершенно не бывает трезвым.       Атос брезгливо потёр рукой заросшие щёки. - Одичаем. Надо было брать сюда не вилы, а бритву.       Запасное орудие Гримо стояло у самой баррикады, рукояткой выпирая в проход. Они за неё регулярно запинались, и Атос в сердцах обещал отколотить этим дрыном слугу. Обычно тот молчал, как и полагалось, но однажды непочтительно хмыкнул. Мушкетёра это удивило. - Та-ак! Ты, мерзавец, слишком много стал себе позволять! Сейчас это орудие погуляет по своей спине. - Не получится, - сказал Гримо. - Это ещё почему? - Тесно.       Чёрт его побери, этого бездельника! Он прав, места действительно мало.       Атос с удивлением ловил себя на том, что перепалка со слугой может быть занятным делом. Вот бы не подумал! Этот малый умеет быть полезным даже в такой ситуации. И очень даже неглуп. Но зачем, чёрт возьми… - Зачем ты вилы приволок, дуралей? - А нечего ими драться! - с обидой отозвался Гримо, щупая повязку на голове.       Словом, жизнь текла беззаботно и невинно. Можно было даже попытаться вернуть себе свободу, выбрав ночь поспокойнее. Но почему-то Атос этого не делал. Словно продолжал испытывать судьбу, гадая, с какой целью она загнала его сюда. Если Арамис прав, и во всём, что происходит, есть хоть какой-то смысл и цель, эту цель следовало понять. За неимением другого занятия. Сидение в погребе сделало его законченным картезианцем.       Порой размышления становились совершенно нестерпимыми, и тогда он снова надирался. А потом трезвел и презирал себя за трусость. Если выйти сейчас, то снова не хватит сил, чтобы заставить себя думать. А искусительница-жизнь будет подкидывать соблазны снова уклониться от главной темы и плыть по течению, как он это делает уже не первый год.       Нет, надо всё понять здесь и сейчас. Раз уж выдалась такая возможность. Первый и главный вопрос: что и когда он сделал не так? Когда его судьба свернула с прямого пути?       …Зимой 1619 года пришло письмо, которое заставило его не на шутку встревожиться. Вот уже пару лет отец не писал ему сам, препоручая слуге передать виконту основные новости. Арман чувствовал, что граф всё ещё на него сердит, потому не дозволяет вернуться домой, хотя опасность давно миновала. Кончини был убит по приказу короля 24 апреля 1617 года, но в жизни виконта ничего не изменилось. Он продолжал лазать по вантам, изучать навигацию и ждать перемен в своей судьбе. И самым исправным образом докладывал домой о своих делах, хотя давно не получал подтверждения, что отца это сколько-нибудь волнует.       То письмо было не таким, как другие. Старый Жильбер, обычно скупо передававший слова отца, на этот раз писал от своего имени: «Граф не похвалит меня за то, что я делаю, но я скажу, что вам лучше вернуться домой…» Вот и всё.       Виконт собрался тотчас. Он давно ждал этого вызова, гадая только, почему слуга будто бы действует по своему почину. И почему Жильбер рискует вызвать графский гнев? Спорить с графом де Ла Фер было даже не бессмысленно, а попросту невозможно. Один его взгляд замораживал возражения прямо на языке.       Вот так он терялся в догадках, а сам летел, летел домой: вначале под парусами, потом отчаянно шпорил коня. И гнал от себя предчувствия.       Дом встретил его тишиной и запустением. Граф и прежде не любил шумных сборищ, но то, что Арман видел теперь, походило больше не на замок владетельного сеньора, а на пустой склеп, ожидающий постояльца. Ставни первого этажа были закрыты сплошь. А в самом помещении царил стойкий отвратительный запах, опознать который юный виконт не смог. Он тогда ещё не научился его различать. Запах болезни и старости.       Граф обнаружился в библиотеке, и его щуплое тело словно бы терялось в обширном кресле. Худые руки сжимали томик Петрарки.       Арман не сразу понял, что его настораживает в этой картине. - А, явился, щёголь? – невнятно донеслось из кресла.       Виконт замер, не понимая. Он не был щёголем, его ладную фигуру трудно было изуродовать костюмом, а он к тому же обладал вкусом и средствами, позволявшими одеваться, как подобает. Но дело было даже не в этом упрёке, а в том, как именно он прозвучал. Словно половину лица графа зажали подушкой и заставляют говорить сквозь неё.       Ему совершенно необходимо было видеть отца, невозможно же беседовать вот так, в темноте! И как он может здесь читать?       Арман рванулся к окну и распахнул вначале ставни, а потом и давно не мытые окна, словно этим отчаянным действием мог прогнать сгустившийся в комнате морок.       Из кресла раздался болезненный крик. Из-за двери тотчас возник старый слуга и закрыл окно, но этих кратких мгновений хватило, чтобы замерший Арман разглядел и осознал весь ужас происходящего.       Тот, кто сидел в кресле, походил на графа де Ла Фер не больше, чем горгулья походит на реальное существо из плоти и крови. Иссохшее, бессильное тело, едва способное сидеть. Поредевшие и поседевшие волосы, неряшливыми космами свисающие вдоль искажённого гневом лица. - Не можешь дождаться? Решил уморить меня сам?       Это существо выкрикивало нелепые слова, и половина его лица болезненно кривилась, половина же продолжала оставаться пугающе неподвижной. - Пошёл вон! – выкрикнула эта человеческая руина.       И Арман повиновался, не в силах смириться с реальностью этого кошмара. Когда дверь захлопнулась за ним, он прижался затылком к стене, дыша так часто, словно только вынырнул из воды. - Удар был, месье Арман, - раздался голос Жильбера. – Теперь уж ничего не поделаешь.       Виконт сделал над собой усилие, чтобы разомкнуть сведённые челюсти. - Как давно? - Третий год пошёл. Не велел вам писать, но теперь всё стало настолько хуже, что я решился. - Почему?       Слуга непонимающе уставился на него. - Почему он сердит на меня? Ему сообщили обо мне что-то порочащее?       Сам он мог только гадать, откуда бы взяться таким сведениям. В Англии виконт вёл образ жизни, конечно, не голубиный, но и не совершал решительно ничего такого, что возмутило бы его совесть. - Что вы, не на вас, месье Арман! Он на всех нынче так. Всю родню разогнал, друзья давно бросили навещать. Раньше-то он посильнее был, ну так и страху нагонял! Сами видите, говорить с ним – счастье невеликое. Он не хотел, чтобы вы его таким видели. Но теперь в поместье всё так, что должен хозяин быть.       Арман постепенно приходил в себя, принимая случившееся. И понимая, что в глубине души давно ждал чего-то ужасного. - Что с поместьем? - Прошлым летом неурожай был, пять лет назад тоже. А граф, сами видите… не до дел ему теперь. - Я разберусь, - сказал виконт, почти не осознавая, что именно говорит. Слова звучали пусто. Ему предстояло жить в этом склепе вместе с незахороненным мертвецом, жить и ещё что-то делать. Для этого требовалось мужество.       Погодя он вновь толкнул дверь и вошёл в библиотеку. Возле кресла опустился на колени и тихо произнёс: - Я вернулся, отец, и теперь возьму на себя заботы о замке и о вас. - Будто бы! – неожиданно звонко воскликнул старик. – А ты умеешь это делать? Убирайся в Париж, в Лондон, к чёрту, куда хочешь! И там дожидайся, пока тебе будет позволено носить имя графа де Ла Фер. - Я не тороплюсь его носить, - сказал Арман, не поднимаясь. - И чем оно тебе плохо? - Это ваше имя, отец. Вы будете носить его долго. Вы поправитесь, встанете на ноги, и тогда сможете задать мне такую трёпку, какую сочтёте нужной. А пока я вам нужен, и значит, должен быть здесь. - Неженка! – выдавил граф совершенно неожиданный упрёк. Арман так и не сумел его понять.       Он думал, глупец, будто море научило его выдержке! Ничего он тогда не знал. Всему научили его эти бесконечные четыре года в ветшающем поместье, которое он силился удержать на плаву, просиживая ночи напролёт над расходными книгами, где ровным счётом ничего не понимал. Управляющий крал, арендаторы нищали. Арман, от природы чуждый притворства, понимал, что ему лгут в глаза, но не мог раскрыть этой лжи, отпускал негодяя, а сам погружался в цифры. От них рябило в глазах.       Иногда всё было так безнадёжно, что он рисковал идти к старику за советом. Мучительное дело. Графу словно доставляло странное удовольствие унижать его, обзывая глупцом, мечтателем и неженкой. А если ему удавалось вывести Армана из себя, отец бывал ощутимо доволен. Виконт убегал, в гневе хлопая дверью, а потом гонял коня по лесной дороге, силясь справиться с собой. Иногда среди потока обидных слов ему удавалось различить нечто ценное, тогда он склонялся к руке отца и благодарил его. И снова стискивал зубы, в который раз напоминая себе, что любит этого человека. Любит, несмотря ни на что!       Порой он всей душой ненавидел Ла Фер. Как галерник ненавидит весло, к которому прикован. Как раб, понимающий невозможность убежать.       И всё же отец был прав: он продолжал оставаться мечтателем. Он хорошо запомнил день, когда до него вдруг дошло, что благодаря его усилиям доходы превысили расходы. В этот день становилось возможным всё! Ему казалось, что сейчас его рука раздвинет тучу, прекратив изнуряющий дождь. Что отцу станет легче, он выйдет в парк, сядет на коня, они поедут в поля, и граф сумеет, наконец, оценить всё, что сделано его сыном!       Ничего не произошло. Ему надо было учиться мысли, что в реальной жизни не бывает чудес. Дожди не перестали, граф больше так и не поднялся с постели.       Изменился только сам Арман. Исподволь он сделался стоиком, переставшим ждать награды извне, выучившись довольствоваться ощущением того внутреннего покоя, какое давала уверенность, что сделано всё возможное. А когда спокойствие норовило пошатнуться, он до изнеможения фехтовал со старым бретёром мэтром Жено, поселившимся в замке. В поединке чувства отключались почти целиком, кроме тех, что ведали движениями тела, зрением и нервами, ловившими клинок противника и отвечавшими на его действия почти без участия сознания. И это было хорошо.       Со временем он даже смог понять отца. Этот больной, бессильный старик, лишённый почти всех возможностей быть человеком, продолжал оставаться отчаянно гордым. Эта гордость, это мужество отвергать помощь, эта воля, не дававшая другим его жалеть – были единственным, что зависело от него. Арман понимал, что сам никогда не сможет так. И молился, чтобы Господь, если будет на то Его воля, был милосерднее к нему в его последние дни. Чтобы Он позволил ему сохранить достоинство, не прибегая к ненависти.       А потом всё неожиданно разрешилось. В тот день хлеб закончили свозить с полей. Арман спрыгнул с коня у крыльца, бросая повод конюху, и Жильбер поманил его в дом с тем значительным и скорбным выражением лица, которое без слов говорит о происходящем.       Граф был ещё жив. Он лежал на кровати, часто и трудно дыша пересохшим ртом, и было непонятно, осознаёт ли он, что творится вокруг. Арман сел подле, положив руку ему на лоб, и стал гладить этот горячий лоб, эти редкие седые пряди, эти холодные руки. Теперь уже граф не мог воспротивиться ласке.       Уже под вечер он неожиданно открыл глаза, вцепился в сына совсем ещё живым взглядом. Посиневшие губы силились выдавить какие-то слова. Арман склонился к самому лицу старика, когда тот произнес с силой и внятно: - Ты так похож на неё!       Он словно хотел сказать что-то ещё, что-то очень важное, и это усилие застыло на его лице. И Арман продолжал напряжённо ждать, вслушиваясь… пока ставшее вдруг очень громким тиканье часов не сказало ему, что ждать больше нечего…       Что же он не успел сказать?       После похорон Арман вышел из церкви, и его внезапно сразило опустошающее ощущение равнодушной красоты. Жёлтые верхушки деревьев в небе глубокого синего цвета, возможного только в эту хрустальную пору осени. И всё это колышется и дышит, несмотря на то, что в его жизни вдруг разверзлась невозможная усталая пустота. Он ведь и не жил все эти годы, он всё время боролся с чем-то, превозмогая себя. А теперь бороться было не нужно. Служение исполнено, долги отданы. Теперь он может жить для себя… - Странно, если те, кого мы любим, уходят на небо, то почему нам оно кажется таким пустым?       Девичий голос раздавался совсем близко. Арман вздрогнул, словно не ожидал, что в мире ещё остались люди кроме него. Что эти люди могут зачем либо обращаться к нему. Он обернулся на этот голос – и пустота начала стремительно заполняться…       Нет, вот об этом сейчас не надо!!! Иначе он вернётся к тому, от чего долго и мучительно уходил все последние месяцы. Не в этом ли разгадка? Он просто не создан жить своими собственными удовольствиями, он не к этому себя готовил, он этого не умеет. И удовольствие, если вдуматься, он может найти, лишь полностью посвятив свои чувства кому-то другому. Так соблазнительно было возомнить себя достойным по праву рождения чего-то такого, что даётся лишь избранным душам – счастья, покоя, любви. Но демоны живут в тех же краях, что и соблазны.       Это ты – избранный?       У тебя не хватило душевной силы, чтобы вывести её за руку и поставить перед всем светом, сказав: «Да, господа, эту тварь я назвал своей женой!» Потому, что ты и впрямь неженка!       Ты не смог пережить своё собственное решение казнить её без суда и дальше с поднятой головой носить имя графа де Ла Фер, хоть оно и подходит тебе, как платье с чужого плеча? Ты трус!       Ты так и не смог обрести себя в новой жизни, которую выбрал для смерти, но даже и уйти не можешь красиво, опускаешься на самое дно. Ты – ничтожество!       Для кого ты, для чего ты на этом свете, сотворённый не хуже других, а в чём-то даже лучше? Для чего ты нужен той девочке, что даже не родилась ещё, что родится через века, когда твои кости давно будут тлеть в земле? Для чего ты нужен твоим друзьям? Ради сомнительного счастья видеть оплывшую от пьянства рожу?       А ведь они, в самом деле, любят тебя. Они пытаются помочь. Они готовы развеять твою тоску, выслушать твою исповедь – и заранее всё тебе прощают!       Ну, так позови их. Позови своего ангела!       Не можешь? Не хочешь, чтобы она видела тебя таким? Тебе ещё бывает стыдно? Ничтожеству нет дела до стыда!       Ты сказал, что никому ничего не должен. Это ложь! Ты должен – всё и навсегда – мальчишке, который верит, что ты, мерзавец, - лучший! Вспомни, как это важно, как это нужно – не утратить веру. Как сам ты тщетно хранил её, бился головой о стену, прося и не находя подтверждения. Ведь ты же сейчас погибаешь ровно так же, как твой отец – не принимая помощи. С той только разницей, что он уходил бессильным паралитиком, а ты – полным сил молодым слизняком.       Кто ты?       Был ли ты когда-нибудь счастлив? Кроме тех невинных лет, когда ты любил, и тебя любили. Чем ты жил до сих пор? Почему происшедшее так обессилило тебя, когда сколько угодно мужчин любили, и были преданы, и не перестали от этого быть?       Не потому ли, что тебе всё время нужен какой-то высший смысл? Отец прав, ты неисправимый мечтатель, вбивший себе в голову, что создан быть паладином. Твоя любовь тоже должна быть Откровением и Служением. Ну, ты своё откровение получил.       А здесь что ты делаешь? Снова воюешь с Генуэзским Великаном? Погрузился в великую скорбь и великие думы, вместо того, чтобы быть рядом с мальчишкой, который безумно рискует. Рискует, потому что помнит, что такое честь, потому что умеет жить, умеет радоваться каждому дню, своей силе, своей удаче. Радуется тебе!       А ты даже не думаешь о нём. Судьба давала тебе возможность. Она сама подталкивала тебя, шептала на разные голоса, что ты нужен гасконцу. Что его некому будет наставить, подержать, а если нужно, то и остановить. Останавливать надо - парень тоже любит бороться с великанами и ступать по облакам. Что если Арамис всё же прав, и происшедшее не было напрасно? И ты, насквозь обугленный дыханьем ада, нужен именно здесь, на этой черте – чтобы не дать переступить её тем, кто не знает, где лежит порог преисподней.       Ты должен был быть рядом с д’Артаньяном. А вместо этого потерял его. Потерял и теперь не знаешь, жив ли он, есть ли тебе ещё кого беречь. Ты ведь сам только сейчас до конца понял, что он нужен тебе едва ли не больше, чем ты ему! Ты мог стать его ангелом-хранителем. Наплевать, что это был бы копчёный ангел! У д’Артаньяна хватит чувства юмора, чтобы принять и такого.       Только бы он был жив! Только бы не всё было потеряно! Иначе останется только исчезнуть, раствориться бессильным, ненужным фантомом, так и не обретшим ни душу, ни имя. Выйти и дать проломить себе голову вот этим страждущим англичанам, что шумят там, за дверью. Для чего ты здесь, человек? Кто ты? Как тебя зовут?.. - АТОС! Атос, не стреляйте, мой друг, это я!       Он жив!!!       И ты понимаешь, что Судьба к тебе милосердна. Что она ласково толкает в спину, шепча: «Иди, дурачок!»       И ты в этот миг можешь всё. Можешь шутить и буянить, можешь молиться и исповедаться, можешь глотать пьяные слёзы, уткнувшись лбом в баррикаду из винных бочек. Ты можешь идти на свободу!       Потому что, чёрт возьми, сейчас ты действительно счастлив!