"Надежда"

Усталое солнце, кутаясь в облаках, пряталось за горы и, засыпая, загоралось алым пожарищем, отзвуки которого накрыли землю. Все ближе подходила весенняя ночь, выслав вперед своего предвестника — вечер. Владимир Корф от своего присутствия на концерте отказался. Он слышал, как по коридору стучали костыли, скрипели лавки, передвигаемые в просторное помещение бывшее некогда холлом. Как, переговариваясь, проходили солдаты и офицеры мимо его палаты, а он сидел один в запертой комнате, замкнувшись в себе, не впуская никого, даже ее. Тем более ее. Он совсем не знал, как будет жить дальше. Да и стоит ли вообще… Стоит ли стараться, запеленав сердце в черный саван постоянной тоски, изображать живого человека? Просыпаться по утрам и удивляться, что все еще жив, что мертвое сердце там, под саваном, все еще разгоняет кровь по безнадежно немощному телу и, дивясь собственной живучести, задаваться простым вопросом: — Зачем… зачем жить? Владимир, устремив взгляд на дверь напротив, сидел и думал – там, внизу, сейчас она в окружении музыки, людей, света. Это ее жизнь, ее призвание, и ей ли, отрекшись от всего, что она с младенчества любит и знает, приковать себя к калеке с трудным характером, к его цинизму и приступам мрачного раздражения? Быстрые сумерки сменились полумраком, румяный вечер приглашал свою госпожу ночь, нежную и ласковую, осыпанную светом звезд и воспетую трелями птиц. Давно уже стемнело, а Корф все не сводил глаз с затейливой запятой на доске двери. Кузьма, скрипнув половицей, зашел, принес свечу и, осведомившись не нужно ли чего, вышел, не заперев плотно дверь. Ее голос долетал даже сюда. Владимир слышал, улавливал даже не ухом — сердцем. Эти звуки с самого детства волновали его, заставляя томиться неокрепшее мальчишеское воображение, и сейчас, во тьме, он увидел ее так ясно и четко, как будто находился рядом. Вот она стоит маленькая, худенькая с белым передником поверх платья. Это было невыносимо! И он, стиснув зубы, сжав кулаки, рванул свою боль, как если бы рвал саму жизнь. Романс почти отзвучал, когда запыхавшийся Кузьма, вбежав в круг света, силясь что-то сказать, махал рукой в сторону палат. Замерев на полувздохе, на полутоне, девушка прошептала побелевшими губами: — Что? … — и вдруг, сорвавшись, бросилась к лестнице. Белой птицей она летела по коридору, врываясь в темноту палаты, где, пошатываясь, раскинув руки, у кресла стоял он. И не смея сделать шаг, на секунду замерев на пороге, обессилено скользнула вниз и упала на колени у его ног. *** С того вечера два месяца назад, с той минуты, когда не помня себя, опустилась на пол, она терпеливо, раз за разом учила его ходить. Они прохаживали бесконечные мили по длинному коридору. Начав с малого, с нескольких шагов в палате, они, наконец, стали выбираться во двор, где уже вовсю хозяйничало южное лето. И встречая теплый ветер, упруго бьющий в лицо, Владимир вдруг до боли захотел вернуться в родное поместье. В большой, уютный дом с прудом перед окнами, в знакомый с самого детства лес, в поле, где когда-то бегала, собирая букеты к Троице, его белокурая боль с глазами глубокими, как море. Теперь они уезжали, покидая навсегда этот загадочный, опасный, но такой красивый и щедрый край. Навсегда увозя в своем сердце воспоминания об этих месяцах, наполненных болью и страхами, волнениями и безудержной радостью, радостью от сознания, что они вместе, что они победили, что они никогда больше не оставят друг друга. Федор Игнатьевич, поддавшись на уговоры, согласился съездить на недельку в Пятигорск. Он и забыл, что за последние несколько лет, никуда не выезжал и уж тем более не отдыхал. Доктору вдруг захотелось показать этот замечательный город Надежде Николаевне — она ведь и не видела никогда, насколько может быть прекрасен Кавказ. Да и Владимиру, еще порядком прихрамывающему, отдых на водах пойдет только на пользу.