Больница Святого Мунго не лучшее место на земле. А теперь и не самое безопасное. Любое безопасное место можно опорочить, как когда-то был опорочен Хогвартс. Паркинсон испортила, извратила безопасную для пациентов гавань. Для всех тех, кто хотел на веки вечные покоя — это место превратилось в темницу, где под покровом ночи твои самые потаенные страхи могли обрести тело. Каждый теперь был настороже. Каждый пытался спасти свою репутацию. Мунго тряслась в судорогах и проверках. А страдали только те, невинные, чьими руками совершались преступления, которым невозможно придумать оправдание.
И единственное, что должно было хоть как-то меня успокоить — я лежала в отделении не для психически больных пациентов, а в обычной травматологии. К моему счастью.
В палате было светло, тепло, пахло настойками на травах и немного кофе, который мне принесла медсестра. От белоснежных стен отражались лучи только-только восходящего солнца.
Кроме меня в палате никого не оказалось. Неудивительно. Героине войны выделили лучшую койку во всем отделении. Тут могла с легкостью поместиться ирония, но шутить, учитывая мое шаткое положение, не хотелось. Все зависело от нескольких слов, отделяющих мою комфортную кровать от окон с решетками в соседнем отделении. Если Малфой заикнется о моей панической атаке, то еще несколько лет моим видом из окна будет больничный дворик. Именно поэтому я не могла просто лечь на мягкую перьевую подушку, пахнущую кондиционером для белья, и притвориться, что все что произошло — это пустая иллюзия, которая меня ничуть не пошатнула.
Он обещал мне молчать. Когда-то бесконечно давно. Обещал скрыть мою проблему от всех. От друзей в том числе.
Но что будет сегодня? Когда он осознает, что я пережила? Захочет ли он хранить эту тайну и рисковать?
Нет.
Я пошевелилась и с радостью поняла, что ничего не болело. Спасибо врачам за болеутоляющее зелье. Что бы я без него делала? Единственное, что хоть немного делало пребывание в Мунго терпимым.
Я помнила все, что происходило вчера. Паркинсон убила 3 девушек ради того, чтобы доказать Малфою, что она была лучшей кандидатурой на брак с ним. Чего она хотела добиться? Убить его? Женить на себе? Доказать свою любовь?
Я помнила ее глаза. Помешательство не лучший союзник. Она была на удивление собранной, ее планы были продуманные. И никто бы не смог предположить, что она самая настоящая психопатка. Но тем не менее не всегда то, что расположено перед нашими глазами, мы в силах заметить.
Скрыть убийство одной за смертью еще нескольких невинных — не это ли настоящее безумие? Не это ли значит быть настоящим Пожирателем смерти? А сколько еще таких ходит по магическому Лондону, скрывая себя под личинами мирных волшебников?
Сколько из окружающих смотрят на меня и видят только то, что мои родители всего лишь маглы? Они видят не героя войны, не подругу Избранного Гарри Поттера, не личность, не лучшую ученицу Хогвартса, не аврора, не женщину, а грязнокровку.
Грязнокровку.
А видит ли меня такой ОН?
Что изменилось за все эти послевоенные годы? Он по-прежнему чистокровный слизеринец с гордыней, манерами и поколениями аристократов за плечами. Общество его обожает. Возносит его заслуги. Девушки мечтают о таком муже, как он, молодые люди видят в нем образец для подражания. Он с чертовой Черной меткой вызывает в толпе больше уважения и преклонения, чем я со своим орденом Мерлина. Я навсегда останусь грязнокровкой.
И для него. И для всех окружающих.
Даже переливание крови не сделает из меня равную ему.
Дверь открывается с легким шорохом. Он делает это тихо, боясь разбудить. Но, убедившись, что я уже бодрствую, он уже не так осторожно проходит в комнату и закрывает дверь. Ролики медленно скользят по рельсам, пока датчик не срабатывает. Дверь закрыта. Мы одни.
Через прозрачную дверь я вижу холл, кожаные диванчики, на которых сидят родственники больных, Поттер, Рон и Лаванда, Джинни. Забини с Ноттом топчутся неподалеку со стаканчиками кофе, изредка поглядывая в сторону моей палаты.
Я понимаю все раньше, чем он произносит это вслух. Но признаться в этом не могу сама себе. Не время.
— Гермиона, — он произносит мое имя так легко и естественно, будто делает это не первый раз. Мое имя разрывает тишину комнаты. Я смотрю на него.
— Да?
Он молчит. Осторожно, будто боясь навредить, он присаживается на краешек моей кровати. Его спина соприкасается с моей ногой, и, несмотря на то что их разделяет тонкая ткань больничного одеяла, мантия аврора и, наверное, еще куча вещей, но я чувствую тепло, исходящее от него самого.
Он ничего не говорит, берет меня за руку, поглаживает своими длинными и изящными пальцами мои, и какое-то время мы просто сидим так, переплетая пальцы.
Его взгляд блуждает по комнате, стараясь не смотреть мне в глаза. И в какой-то момент я понимаю, что мой страх стал реальностью. Он сказал.
Если бы это был фильм, то тут бы показали кадр разбитой посудины в замедленной съемке. Но это не драма по телевизору.
— Драко? — его имя дается мне с трудом, будто я не могу позволить самой себе произносить его имя.
Страх. Кажется, что он сейчас поднимет голову, нахмурится, а в его серых глазах отразится холод и полное презрение к моей персоне. И он скажет, что я не имею права так его называть. Что я жалкая грязнокровка. Что все вернется на круги своя.
Его нежность — это еще одна иллюзия, которую я себе придумала.
Но этого не происходит. Он смотрит на меня. Его взгляд теплый, задумчивый.
— Я рассказал Поттеру о твоих приступах.
Мне хочется кричать. Кричать на него. Вырвать свою руку из его руки. Мне хочется вскочить на ноги, броситься к выходу и кричать на них всех. На Поттера, на Уизли, на всех-всех. Так будет лучше? А они хоть знают, что я испытываю? Но я молчу.
Я чувствую разочарование. Я так надеялась на него.
Надежды.
Он смотрит на меня, изучает, будто пытается разгадать, о чем я думаю. Но я не могу смотреть на него, заглядывать в его глаза. Я знаю, что увижу там лишь жалость и страх за меня.
А мне этого совсем не нужно.
— Зачем?
Малфой молчит. Он снова избегает смотреть на меня, и я понимаю, что дальше меня ожидает новый удар.
— Ты все-таки выкинул меня из команды? Да? Да?!
Мне не нужно его подтверждение. Тут и так все понятно.
— Это…
— Не смей говорить, что это для моего же блага!
Я вырвала руку из его руки. Он потянулся ко мне, но я не могу. Не сегодня.
Сегодня я его ненавижу.
Мне хочется выть раненым зверем. Они снова сделали это — оставили меня на самом краю. Сбросили мертвый груз со своих плеч.
Как тогда, после войны… Рон уехал, Поттер предался гонке за Пожирателями… А я осталась одна со своим горем.
«Она больна». Сказали они.
«Запрем ее в палате, и пусть ее лечат». Сказали они.
«А мы будем сопереживать ее горю. И жить счастливо».
Я этому не позволю всему этому случиться.
— Ты не понимаешь… Гермиона, только послушай!
— Пошел вон!
Я отталкиваю его. Аппарат пищит. Краем глаза я вижу, как к комнате несутся мои друзья. Я соскакиваю с кровати, но Малфой ловит меня. Держит крепко. Не отпускает.
Я кричу до хрипов в легких, бьюсь в истерике и понимаю — этот раунд я проиграла.
Я полностью оправдала их подозрения или надежды.
Комната с решетками уже приготовлена для меня.
Малфой что-то шепчет мне в ухо, но я полностью лишилась ощущения реальности.
Укол…
Постепенно все окружающее меняет свои истинные очертания. Свет окружает меня, и я падаю, словно Алиса. Падаю и падаю, пока не достигаю дна.
Когда выбираюсь из этой ямы сна и открываю глаза — небо уже полностью отдало пальму первенства ночи. В палате горит ночник. Гарри сидит напротив моей кровати и мирно посапывает, положив руку под голову вместо подушки. Видимо медсестры были так немилосердны, что отказались предоставить герою всего одну маленькую подушечку. Ах, какая жалость.
В груди разливается гнев.
Коридор пуст. Медсестры должны были проверить, не задержался ли кто-нибудь из посетителей, но, видимо, Поттер тут с позволения вышестоящего начальства. Герой все же, ему не привыкли говорить «Нет!».
Одна часть меня хочет встать и убежать. Вторая дрожит от гнева. Все опять решили за меня. Как и всегда у Поттера только одно мнение — его собственное. И третья часть боится. Потому что я снова оказалась сломленной.
А это значит, что я снова выброшена на обочину жизни.
Таблетки, реабилитация, курс психоаналитика.
И больше нет никакой нормы. Я сломана болезнью.
Но самое удивительное — я знаю, что скажет Поттер, когда он проснется. Что хочет помочь. Что не оставит. Что спасет. Что все они протянут руку помощи и готовы дежурить у моей постели сутками — только бы я поправилась.
И это будет до ужаса лицемерно.
Потому что у них у всех семья. Потому что Рон сейчас может стать главой отделения в Мунго. Потому что Джинни скоро родит Гарри сына. Потому что у самого Поттера высокая должность в Аврорате. Потому что Малфой и его компания будут успешно вести новое дело, но уже без меня.
Потому что у них ЖИЗНЬ идет.
И им не стоит сидеть в палате, пропахшей насквозь лекарствами, запахом пота, хлоркой и кондиционером для белья. Это суждено лишь мне.
В конце концов — это лишь моя ответственность. И ее мне стоило принять давным-давно.
— Гарри, — шепчу я.
Тишину палаты разрушает мой шепот. Поттер хрипит, потягивается, часто моргает, привыкая к свету ночника. Он слегка покашливает, стараясь прочистить горло.
— Гермиона, — его голос до сих пор хриплый. Мужественный.
Сколько лет прошло?
Нам стоило бы о многом поговорить, вот только никто не решится первым сказать о том, что накопилось. Кажется, уже ничего не осталось от нашей старой дружбы, только жуткая привязанность, которая не дает встать и уйти, когда друг в этом нуждается. Но я понимаю — для него это не так. Он относится ко мне как и раньше — с нежностью старшего брата, который обязан опекать сестру. Которую обязан спасти. А как иначе?
Это Гарри. Я и Рон заменили ему семью. Были поддержкой и опорой много лет.
— Как ты?
— Нормально.
Гарри грустно улыбается.
— Я знаю, что это не так. Ни к чему притворяться.
— Тогда все паршиво. Меня чуть не пустили на мясо во время войны. Мои родители до сих пор не знают, что у них есть дочь. Я без работы. Паркинсон чуть повторно не пустила меня на мясо. Я пережила пять «Круцио» за ночь. Иногда я вижу то, чего на самом деле не может быть. И поверь, это не огромные пауки. Мне было б во много раз легче, если бы это были они.
Поттер ухмыляется. Да, мы все помним этот страх Рона.
— Мне жаль…
— Да знаю я. Тебе жаль. Джинни, Лаванде, Рону, Забини и Нотту, Малфою — вам всем жаль. Ну, а как еще? Даже мне себя бесконечно жаль.
— Гермиона, послушай…
— Гарри… Надеюсь, ты мне не будешь говорить о том, что «Это все для моего блага»? Если это и было в твоих планах, то, боюсь, Джинни придется проверить, есть ли в вашем холодильнике лед.
— У нас нет холодильника…
— А у меня есть. Я ведь грязнокровка…
Поттер бросает на меня хмурый взгляд. С его языка почти срывается «не говори так!», но я и так прекрасно это понимаю.
Нам нечего сказать по существу. Дело раскрыто — новых деталей нет. Быть может, меня даже вызовут для дачи показаний. И это будет последний раз, когда я окажусь поблизости к Аврорату.
— И как тебя уговорил Малфой?
— Долго ему не пришлось.
Я рассмеялась.
— Ненавижу его.
— Он волнуется о тебе. Он себе места найти не мог, когда ты пропала. Он носом землю рыл. Он сидел с тобой все время, пока ты была без сознания. Это правильное решение, и никто из нас за него извиняться не будет!
Гарри встал и подошел к окну.
— Гермиона, — он развернулся, — Я надеюсь, что ты не будешь отрицать того факта, что больна.
Я хотела возразить, но Поттер остановил меня, вытянув правую руку вперед и покачав головой.
— Я понимаю, что это тяжело, но тебе необходимо излечиться. Да, это неприятно. Но тут нечего стыдиться. Мы все через это прошли. Последствия войны затронули каждого. В Мунго до сих пор занято слишком много коек. Ты не должна пустить все на самотек и довольствоваться тем, что оставляет тебе твое больное воображение. Рон поговорил с кем нужно и…
— И она или он хороший врач?
Я хмыкнула и отвернулась от него.
Поттер опустился рядом и обнял. Из власти его рук было невозможно выкарабкаться, и я быстро оставила попытки.
— Она мудрая женщина. Она когда-то помогла Уизли пережить их потерю… И мне…
Мы помолчали.
— Знаешь, когда ты чуть-чуть поостынешь, ты поймешь, что все это к лучшему. Возможность начать жизнь заново.
— Я предпочитаю думать, что начала жизнь заново, вернувшись в Лондон.
— А какая была твоя жизнь там, во Франции?
Я не знала, что ему рассказать, но, тем не менее, начала говорить:
— Когда я поняла, что родители для меня потеряны, я уехала. Тут, в Лондоне, было просто невозможно. Репортеры постоянно осаждали, жаждали подробностей. Меня мучили кошмары день за днем. И я не знаю, от чего я бежала больше… Скорее от воспоминаний. Там, во Франции, было здорово. Милая форма, вокруг одни дамы, новые предметы для меня. И все безумно приветливы. А еще совсем нет дождя… Представляешь?
Я почувствовала, как друг кивнул.
— Я жила с несколькими девочками, хотя мне могли предоставить отдельные апартаменты. Но я бы не выдержала жить одна. А потом, со временем, я привыкла. К одиночеству. Я снова проводила время в библиотеке, ходила одна по городу. И даже не оборачивалась, когда кто-то подозрительный проходил мимо. Перестала обращать внимание на шорохи. А ведь сначала я даже не могла есть без ощущения волшебной палочки в руке. Она стала будто продолжением моего тела.
— Мне это знакомо.
— Во Франции было спокойно. А потом я поняла, что там ничего нет. У меня никого не было. И я решила, что пора вернуться. Но у вас… у вас была своя жизнь. И…
— Гермиона, мы были тебе рады! Ты даже не представляешь, как я скучал!
— Я знаю, Гарри. Я не думаю по-другому…
Он смотрел мне в глаза.
«Мои друзья мне не чужие. Они все еще друзья. Пожалуйста. Пожалуйста».
И он поверил. Он кивнул головой и его волосы, находящиеся в жутком беспорядке упали на его лицо. Я смахнула их одной рукой, держась второй за плечо друга. Мне не хотелось, чтобы он выпускал меня из своих объятий.
Пусть он еще немного побудет со мной.
Мы молчали.
Потом Гарри начал рассказывать мне о том, что было после победы. Как он подружился с Малфоем. Как они вместе отрывались весь седьмой курс. Как Малфой ревновал его к Рону, а тот к Малфою. Как они очутились в Аврорате. Все, что я пропустила, все, что было мне неизвестно — теперь это было в моей голове. Он рассказывал мне это так живо, с такими подробностями, что я ощутила себя если не участником этих событий, то вполне себе полноценным свидетелем. А еще я смеялась. И совсем не чувствовала горечи, потому что меня не было рядом.
А потом он сказал:
— Я надеюсь, что ты поступишь разумно. Ведь я прав?
Мне пришлось кивнуть. Меньше всего мне хотелось его разочаровывать. Только не после того, как я снова прикоснулась к своему Гарри. К тому самому, кто спас меня от тролля в женском туалете. К тому самому Гарри Поттеру.
— Меня отпустят домой?
— Пока нет. Врач должен убедиться, что ты полностью отошла от заклятий. Потом он назначит тебе необходимые зелья, и… — он помедлил, — психотерапевт должен побеседовать с тобой. Это обязательно. Ты пережила… — друг смутился.
— Паркинсон, Криви и их пыточный подвальчик, все понятно. Я подожду.
«Один день».
А потом дам деру.
Но один день растянулся на неделю. Обезболивающие зелья подошли к концу, и на меня нахлынула вся та боль, которая все ждала выхода, которая мечтала о рандеву со мной. Как-то сразу стало не до побегов. Хотелось лежать в одном и том же положении, стонать, жаловаться на жизнь медперсоналу. В общем, предаваться унынию целыми днями было моим единственным развлечением.
А потом ко мне заглянула Лаванда. Светясь от беспричинного счастья, с коробкой печенья она внесла в эту бесконечную рутину физической боли дополнительное желание задушиться наволочкой. Лаванда просиживала у меня часами, рассказывая мне новости о Паркинсон, Криви, суде. Но были и хорошие новости, например, о Роне, который все же дождался заслуженного повышения.
Иногда заходила Джинни. Почаще Рон, когда ему удавалось улизнуть со своего рабочего места в мою палату. Но сестрички быстро разгадали его тайное убежище. Чаще всего друг приходил поябедничать на жизнь и пациентов. Я хохотала над его историями, пока живот не начинал болеть и вместо хохота не появлялся раздражающий кашель.
Гарри присылал записки. О работе он не говорил, стараясь не напоминать о моем позорном увольнении. О Малфое никто не напоминал. Только один раз Гарри вскользь упомянул, что Забини, Нотт и Малфой желают мне скорого выздоровления.
И все.
Так было даже легче. Не видеть его. Не слышать о нем.
Скучать по нему.
И не думать о его пустых обещаниях.
Неделя подходила к концу. Каждый день ничем не отличался от предыдущего. Но пятница стала особенной. Ко мне пришла одна интереснейшая особа, которая припоминалась мне как «спасительница семейства Уизли». По заверению Рона она была просто изумительным лекарем.
Тонкий и душевный человек, миссис Картер была невероятно внимательна и осторожна. На нашем первом сеансе мы обсуждали дружбу и мою влюбленность в Рона. На втором, который состоялся в субботу (а почему бы и нет, решила я), мы обсуждали Гарри и мое отношение к увольнению. На третьем — Малфоя. А на четвертое я не явилась, позорно улизнув из Мунго домой.
Нет, не сказать, что третий сеанс так сильно повлиял на то, что мое нахождение в больнице стало невозможным. Мне просто надоело лежать там подобно овощу и ждать чудес.
Миссис Картер отнеслась к этой выходке спокойно, навестив меня на следующий день. Кто бы мог подумать, что мои друзья подкинут ей мой адрес.
— Вы можете убежать от меня куда угодно, но от себя самой вам не убежать.
Я не стала убеждать ее в том, что мне просто было невыносимо продолжать мусолить простыни в больничной палате. Вместо этого я предложила ей чай.
Она была не против.
Теперь мой новый собеседник приходила каждый день по вечерам. Она приносила мне таблетки — ровно одну два раза в день. Я не сопротивлялась. Наливала ей чай, садилась напротив женщины и говорила. Мы обсуждали все — от Пожирателей до моего детства.
И не то чтобы разговоры мне помогали. Мне помогали таблетки — это правда. Но разговоры оказывали на меня магическое воздействие. Они дали мне толчок. Я стала выходить из собственной квартиры и гулять во дворе. Впервые за несколько недель я согласилась поужинать у Рона и Лаванды, и мне даже были немного интересны разговоры Лаванды о преимуществах пастельных тонов над остальными цветами. Она настолько увлеклась, что даже на следующий день прислала мне с совой сверток, в котором лежало новенькое, цвета розовой сахарной ваты, платье.
Вполне сносное. И я даже надела его на встречу с Макгонагалл.
Постепенно моя жизнь вошла, нет, не в прежнее русло, а в новое, еще мне неизвестное. Миссис Картер предложила мне заняться чем-то новым для себя. И чем-то любимым. Я начала бегать в парке вместе с Лавандой, которой все равно было решительно нечем себя занять в семь утра. А так же я стала помогать директору Макгонагалл, потому что ей было слегка затруднительно работать профессором трансфигурации и директором одновременно, а ко всему прочему и разбираться с обширной документацией.
Да, в мире магии от бумаг так же невозможно скрыться.
Целый месяц мое душевное равновесие боролось за независимость. Оно царапалось, кусалось, рвало обнаженную плоть вражеских мыслей. А потом закричало. Закричало, потому что осознало себя живым. Живым и полноценным.
Таблетки были забыты. Сеансы стали редки. А ужины с друзьями превратились в ежедневную рутину. Сегодня у Поттеров, завтра у Уизли, послезавтра с Лавандой и Джинни девичник.
Все больше и больше я начала проводить время вне дома. Ходить на пробежки, прогулки, по магазинам то с Джинни, выбирая малышу вещи, то с Лавандой, выбирая одежду себе и ей. Иногда я заходила в библиотеку или к Джорджу в магазин.
Малфоя я больше не видела.
Но я скучала. Не желая этого. Не мечтая о такой судьбе. Я скучала и не могла признаться никому. Не могла спросить у Поттера как он. Не могла полюбопытствовать придет ли он к кому-нибудь из друзей на ужин. Или, может, он приходит тогда, когда меня там нет?
Как он переживает все это?
Как он отнесся к тому, что я его ненавижу?
Ненавижу ли? Если так сильно по нему скучаю?
И какими бы вопросами я не задавалась, я понимала, что больше всего желаю просто увидеть его.
***
Гарри Поттер был проницателен. Вернее, ему хотелось верить в это. Ему хотелось верить, что Гермиона возвращается из липкой депрессии, которая охватила ее с самой войны, что она, наконец, убрала от его подруги свои щупальца. Что Гермиона снова здорова. Но говорить о полном душевном спокойствии подруги, разумеется, не приходилось. Но он от всей души желал, чтобы ей стало чуть-чуть легче.
И со временем он стал понимать, что его желание сбывается. Она стала выходить из своей душной квартиры. Она стала общаться. Нашла подработку у Макгонагалл.
И ей вовсе не обязательно знать, что Гарри пошел на некоторую хитрость, чтобы директор предложила его подруге подобную возможность. Нет, Макгонагалл это сделала с радостью, просто он не то чтобы ее подтолкнул к этому… Хотя… Подтолкнул.
И рад этому.
Все понимали, как Гермиона уязвима. Обеды с Роном и Лавандой, с ним и Джинни — это был способ сказать, что она не одна. Что необходимо выходить за пределы собственного убежища. Разговоры о прошлом, о планах на будущее — это необходимая часть ее терапии. И он старался изо всех сил подтолкнуть подругу к откровенности. И не только он. Больше всех старалась Лаванда: походы по магазинам, пробежки, разговоры. Лаванда вставала пораньше, старалась выискивать новые темы, постоянно шутила, стараясь расшевелить подругу.
И у нее выходило лучше всех.
Единственное, что Гарри понял слишком поздно, для чего не доходило его чувство проницательности — Гермионе недоставало его. Человека, который с самого начала ее лечения настолько закрылся в себе, что даже Забини не смог достать его из собственной раковины. По мере того как Гермиона расцветала, он все глубже и глубже погружался в болото отчаянья.
Он был ей нужен. Она была нужна ему. Но он намеренно отворачивался, намеренно разрывал связи, делая еще больнее.
Неизвестность — вот самая страшная участь из всех.
Он сказал, что любит ее. Только ему, Гарри. Он всем показал, насколько она дорога ему. Он больше всех сходил с ума, когда она пропала. Его не подпускали к Паркинсон, чтобы он не разорвал ее голыми руками, настолько он был зол на нее. Гарри помнил, как судорожно и нежно Малфой прижимал его подругу к себе, как признавался девушке, что любит ее, хотя она и была в беспамятстве. С какой обреченностью он рассказывал о ее беде. Каким ударом для него были ее слова и действия.
И сейчас в нем говорила не обида, а обреченность.
— Поговори с ней, — Гарри стоял на пороге кабинета Малфоя. Он не собирался уходить, пока не получит свое, — Мне все равно как, но вы должны поговорить. Напиши ей письмо или приди к ней домой. Так продолжаться не может.
Малфой смотрел на него воспаленными от бессонной ночи глазами. От него пахло алкоголем и потом, одежда была мятой и грязной. Он только пришел с оперативной работы, хотя по идее выполнять ее не входило в его обязанности.
— Лучше бы бумаги заполнил, — проворчал Поттер, оглядывая стол друга, который был в сущем беспорядке.
На мгновение он даже подумал, что стоит нанять Грейнджер секретарем для Малфоя. Уж больно последний был несостоятелен в последнее время. Но потом передумал.
Слишком велик риск, что Гермиона снова не удержится и влезет в расследование.
— Заполню твои бумаги. Но в наши с ней отношения не лезь.
— Я не могу не лезть, когда вижу, что вы двое страдаете.
Малфой окинул его злым взглядом.
— Что мне ей сказать?
— Скажи правду! Что ты ее любишь!
— Что за бред.
Малфой рассмеялся.
— Она мне не нужна, слышишь?! Не нужна!
Поттер захлебнулся в негодовании. Он не поверил ему. Ни капельки, но и спорить смысла не было. Еще немного помявшись на пороге, пытаясь подобрать слова, он только больше разозлил Малфоя.
— Мне работать нужно, — он указал на бумаги.
Взгляд серых глаз отдавал сталью и холодом, голос был решительным. Поттер понимал, что еще немного и друг кинет в него ближайшим предметом, лишь бы Гарри прекратил смотреть с жалостью и пониманием, но по-другому Поттер не мог. Малфой был его другом, он был ему по-своему дорог. И Гермиона была. И он не мог просто смотреть на них. Смотреть и бездействовать.
— Я уйду. Но я не отступлю.
Малфой лишь зло ухмыльнулся.
Сегодня он одержал победу. В войне не выиграл, но до этого не далеко. Он понимал, что от себя невозможно скрыться, но от друзей скрыться вполне можно.
Наблюдая за Гермионой, смотря, как постепенно она начинает наслаждаться жизнью, он понимал — настолько гнилой человек, как он, Драко Малфой, не может быть рядом с ней. Не может портить ей жизнь напоминанием обо всех горестях, которые ей причинила жизнь.
Черная метка горела на его руке. Он потер ее рукой, чуть сдирая ногтями слой кожи. Она стала для него обыденностью, данностью, привычкой. Он видел ее каждый день: стоя в душе, одеваясь, закатывая рукава. Сначала она вызывала в нем чувства страха, потом отвращение. Теперь он был равнодушен к этому клейму.
Все привыкают. И он привык.
И поначалу он был уверен — она тоже привыкнет. Только стоит дать ей шанс.
Но потом случился ее приступ. Потом, видя, как тяжело она воспринимает прошлое, как тяжело ей примириться с неизбежным, с жертвами войны, с воспоминаниями…
Он смотрел на метку и понимал — глядя на нее она будет сходить с ума. Она будет возвращаться в прошлое снова и снова, пока не замкнется в нем навсегда.
Он не желал Гермионе подобной участи. Ей нужно двигаться дальше, к свету, оставив его в собственной тьме. Он не испортит ее своим зловонным мраком.
Он достал из стола листок пергамента, взял перо в руку. Он знал, что то, что он напишет, будет по меньшей мере, жестоко. Недостойно. Непорядочно. Что это письмо причинит боль и разочарование.
Но так было нужно. Так было правильно. Это навсегда отпугнет ее.
И он знал, что каждая строчка этого письма ложь. Наглая, ужасающая ложь. Но не мог не соврать. Ради нее.
Он посмотрел на Черную метку.
Так будет правильно. Главное, не забыть об этом самому.
***
Сова постучалась в окошко несколько раз. Она стучалась пока я шла к окну, будто хотела поскорее отделаться от своей работы. Письмо в ее клюве будто доставляло ей дикий дискомфорт. Как только я открыла форточку, она, тут же скинув свою ношу, улетела.
Письмо было из Аврората. И я поначалу подумала, что все дело в предстоящем суде над Паркинсон. Но для судебных разбирательств были отдельные бланки.
Был вариант, что письмо от Гарри. Но когда вы встречаетесь с друзьями столь часто, то письма друг другу вряд ли будут носить хоть какой-нибудь смысл.
Открыв его, я тут же узнала этот витиеватый почерк. Только один человек в моем окружении писал, легко давя на перо, чтобы большинство букв сливалось с бумагой так, будто их там и вовсе быть не должно.
Малфой.
Письмо вызвало у меня бурю волнений. Ноги задрожали, и мне пришлось усесться на ближайший стул, дабы не опасть на холодный пол.
Еще не зная, что в письме, я предвкушала.
Но то, что было в нем, превзошло все мои ожидания. Столько боли и страданий принесли мне эти строки. Столько разочарования я не испытывала давно.
Гермиона!
Я обойдусь без всяких «дорогая». Думаю, за это ты меня простишь.
Надеюсь, ты не была введена в заблуждение, что между нами было хоть что-то, что можно расценить как отношения. Уверяю, что подобное никогда не пришло бы мне на ум. Наш поцелуй был мимолетной слабостью, вызванный напряжением и гневом. А то, что произошло в Хогвартсе, было ни чем иным как попыткой утешить себя. Я потерял хорошего друга, и это слишком больно ударило по мне. И если мои действия причинили тебе боль или неудобство и дезинформировали тебя, то прошу прощения.
Также я надеюсь, что ты не будешь зря переживать насчет того, что наши друзья сочли началом отношений. Мои переживания навеяны ни чем иным, как беспокойством и жалостью. Понимая, в каком положении ты находишься, и обреченный быть единственным, кто хранит твой секрет, я не мог спокойно отнестись к тому, что с тобой происходило. Я чувствовал ответственность как друг Гарри и как твой начальник.
А так же я чувствовал свою вину в произошедшем, ведь Паркинсон похитила тебя, основываясь на ложных заблуждениях общественности. Мне стоило сразу пресечь подобные мысли наших друзей и окружающих, ведь они более чем оскорбительны для нас обоих.
Не думаю, что тебе стоит пояснять, но я все же рискну сделать это.
Я чистокровный волшебник, и думаю, что для тебя не является секретом, что чистокровные не связывают себя с сомнительными и обременяющими любовными связями с волшебницами нечистых кровей. Наша кровь слишком ценна, чтобы растрачивать ее на тех, кто к волшебному миру имеет посредственное отношение. Надеюсь, ты понимаешь, что я не стремлюсь оскорбить твои знания и тем более не стремлюсь уменьшить твой подвиг в глазах волшебной Англии. Но ты без рода и предков, без богатой истории. В тебе нет ничего примечательного — того, что смог бы оценить потомственный аристократ моих кровей.
Общество не только бы осудило наш союз, но и создало бы возмутительный прецедент, который я, к счастью, не собираюсь создавать. Более того, я не хочу даже думать о том, чтобы отречься от собственного рода и семьи, которая с таким усердием сохраняла чистоту крови Малфоев. Я не представляю возможными обстоятельства, когда я по доброй воле пренебрегаю той добротой и любовью своей семьи, что так безжалостно рушу все, что строили они многие столетья.
Ни одно чувство в мире не стоит подобной жертвы.
Конечно, я не могу не сказать, что являясь бывшим Пожирателем, я бросаю на твою светлую персону неизмеримую тень позора. И, несмотря на то, что общество приняло меня и полностью оправдало, я не могу представить себе, что наш союз был бы воспринят хоть на секунду как благоприятный и допустимый.
Он полностью нарушает все те нормы и постулаты, что чистокровные волшебники создавали с гордостью и благоговением.
Ты можешь считать меня гордецом, мерзавцем и аристократом, но я не могу пренебрегать правдой и вселять в твое сердце ложные надежды.
Надеюсь, моя забота не была для тебя обременительной или оскорбительной. Я понимаю, что я не могу стать твоим другом, и уповаю на то, что мы редко будем пересекаться в обществе. Для нашего же спокойствия. Не думаю, что ты захочешь видеть человека, по чьей вине ты оказалась травмирована. Но надеюсь, что ты простишь меня за некоторую резкость в твой адрес, а также за то, что из-за меня ты пострадала.
Это безумно меня гложет, и моя вина перед тобой безмерна. Надеюсь, что я могу предложить тебе компенсацию. Любую сумму я буду готов выплатить незамедлительно. Если такое решение будет тобой принято, то ты всегда можешь прислать мне сову с ответом.
Надеюсь, я ни коем образом тебя не обидел, но если обидел, то прошу меня простить.
С уважением, Драко Люциус Малфой.
Если бы я не знала Малфоя, не знала, на какие подлости он способен, если бы я не была с ним знакома так долго… Если бы я знала только его положительную сторону, которую он мне показал совсем не так давно, то я бы ни за что не поверила, что он способен прислать такое откровенно хамское письмо.
Это не могло быть правдой, но было.
Я не могла дышать. Я перечитывала письмо раз за разом, пытаясь понять его смысл, который ускользал от меня.
Конечно, все упирается в мою кровь. В то, что я ему не ровня. В то, что я настолько грязна, что одна мысль о связи со мной вызывает в нем чувство брезгливости.
Я кинула об ближайшую стену вазу. Я крушила собственную квартиру, пока не выдохлась. Слезы текли по щекам, стекая по подбородку и дальше, скатываясь в ложбинку меж грудей, застревая под тканью лифчика.
Я снова подняла письмо. Его безупречный почерк. Он отпечатался прямо на моем сердце. Он рвал и терзал мою душу, как перо бумагу. Я знала, что все верно и справедливо.
Я не должна была рассчитывать, на что-либо хорошее от него. И самое обидное было в том, что я даже не могла рассказать друзьям о том, насколько их новый друг оказался подлецом. За все письмо он ни разу не оскорбил меня непозволительным словом. Но тем не менее каждое слово било в самое сердце. Любой, кто прочтет его, скажет, что это вежливое разъяснение, извинение и вообще что угодно, но не оскорбление.
Но только женщина поймет — это самый настоящий удар под дых. Он признал меня недостаточно хорошей для него. Грязнокровкой.
А впрочем, чего еще я ждала? Моя кровь никогда не позволит нам находиться на одном уровне.
Я вытерла слезы. Разруха вокруг меня вызывала приступ горечи. Я спрятала письмо в первую попавшуюся книгу и взялась за перо.
Нет, я не хотела писать ему ответ с суммой компенсации. Подобным предложением он только больше оскорбил меня.
Грязнокровая нищенка без рода, без родителей, без истории. Без всего.
Я написала Макгонагалл. Теперь я знаю, чего я хочу.
Я хочу вернуться
домой.
Конец Первой Арки.
