Следуй за мной! Следуй за мной вниз! В темноту, в тень, Иди за мной, любимая.
— Знаешь, в чём дело? — говорит Пит, сидя за стойкой капитолийского бара. — Знаешь? Вот и я не знаю. Хотя вру. Знаю, но… мне нельзя об этом говорить, а хочется. Мне, парень, много чего хочется, да вот только смелости на это не хватает. Ох, прости, не хотел обидеть тебя. Ты уже не такой и малой, не парень, мужчина. Прости, я привык видеть других мужчин. Да и вообще много к чему привык. Например, к ней. Привык же. Привычка, чёрт бы её побрал. Да вот так. Знаешь, вот именно так. Под грудь ножом бьёт, а я радостный. Мне уже всё равно. Знаешь, возвращаться тоже можно. Я же возвращаюсь. Как же я ненавижу себя, своё тело, свою память, свой разум. Я так ненавижу всё это и… чёрт, у меня сегодня спрашивают на этом сборе прессы, мол, каково это быть в первых рядах? Каково это убивать людей? Каково это быть Победителем?.. Пит замолкает, опрокидывает очередную стопку и бьёт ею по столешнице, слыша звон. — А я не помню, как будто и не со мной всё это было. Будто бы я… я… был таким же, как те, кто укрывался в Капитолии, в тылу… те, кто никогда не стояли на площади во время Жатвы и не боялись услышать своё или, ещё хуже, имя близкого человека. Он смотрел пустыми, высохшими глазами. Смотрел на бутылки, стоящие на полках за спиной бармена, и слышал, как ровно бьётся его сердце и новые посетители входят в бар. Жизнь течёт, изменяется, а он застрял в ней, в чужом теле, с чужим прошлым, с хреновыми чувствами, которые вытрясти из себя не может, забыть о которых не в силах. Треснуть бы себя по голове, чтобы навсегда забыть. Чтобы уж точно не проснуться. — Ещё одну. Здесь не говорят посетителям: «Может быть, тебе уже хватит?». Здесь наливают, вызывают такси и отправляют домой. Здесь выслушивают и это помогает больше, чем тот психотерапевт, к которому его заставляют ходить два раза в месяц. Но если бы здесь такое говорили, ему бы давно сообщили об этом. Остановили бы. Но эти люди понимают, что остановить себя может только один человек — ты сам. По-другому получается суррогат, отрава, а не лечение, не избавление, не… что-то там ещё. Пит думает и говорит, говорит и думает, говорит не думая. Выливает всё из себя до капли, чем меньше остаётся выпивки в бутылке, тем искреннее он, тем легче ему. Разве так бывает? Вот и он не знает, но, хуй его, может и так. Жизнь же она петляющая, неровная, не автострада, не шоссе. Это, знаешь, редко у кого так: прямо в ад или прямиком на небеса. Многие вообще в подвешенном состоянии живут и умирают до конца неуверенные, куда их там распределят, а, может, вообще о них забудут. Мелкие сошки. Пит усмехается. Сука, как же тяжело. В прошлые разы с ним была Китнисс, а тут к ней приехала Прим. Он, конечно, ей рад. Наверное. Но суть в том, что Эбернети к ним припёрся, увидел синяки на шее, услышал её голос, посмотрел в её красные глаза, опухшее лицо и, блядь, иди сам разбирайся, отвечай перед ними, сам кашу заварил, сам и расхлёбывай. Эффи тебе написала текст, положила на тумбу, а ты читай, не стесняйся, главное — не запори старания наши. Пф… В прошлые разы, надо отметить, было легче. Намного легче. Несравнимо легче. Китнисс его вытаскивала, говорила там что-то за него иногда, подсказывала, а тут он один и толпа, жаждущая его ответов. Ответов на вопросы, которые он не знает. Вообще не знает. Кто он? Пит долго размышлял над этим вопросом. Неужели отзвук? Только тень прошлого? И почему так всё стряслось? Из-за чего? Надо понять, что Китнисс ему не враг, да и сам себе он тоже далеко не враг, пусть и прошлый. Вот только дышать от этого ни на грамм легче не становится. Свинец в глотку налили и оставили его посмотреть, каково оно дышится? Сквозь раскалённый свинец-то. Тяжело, наверное? Было и хуже. Было намного хуже. Какая же у него избирательная память. Он помнит всё, что связанно с его пытками. И ощущения помнит после укола охмора. Как его тело обдавало, словно кипятком, как скручивало суставы, как пронзало насквозь током. Как он сопротивлялся, да что сделаешь? Против моральной боли, физическая — ничто. Почему же ему так больно видеть её? До сих пор. Больно так, что иголки под ногти не сравнятся с этим. Острее он ничего не испытывал, разве что один раз. Только один раз. Однажды, он помнит, его пронзило чувство потери. Сильно так. Он даже на какой-то момент видеть перестал. Темнота перед глазами. Полная, кромешная тьма. И осознание смерти. Только один раз за всю его жизнь. Физическая боль уступает. Он-то на этом собаку съел. И испытывал многое. И как его душили, перекрывая воздух в противогазе. И как били, как пропускали по нему ток. Да, физическая боль может свести с ума. Он видел, как люди ломались. Он видел это очень отчётливо и ясно и слышал крики сокамерников, их стоны в тюфяки, и глядя на кровь, капающую с лиц прямо на каменный пол, понимал, что несмотря ни на что надо выбраться отсюда. Его удерживало что-то, какой-то стержень. Что-то ему помогало не сломаться, не сойти с ума. У всех есть страхи. У него их не было. Не было в тот момент. Пусть он был заперт, пусть подвергался мучениям и пыткам, пусть над ним издевались, но он был сильнее. Намного сильнее себя сейчас. И, как бы он ни старался, не дотянуться никак до себя, не стать прежним. Может быть, Китнисс права? Безумие, конечно, но прежний он точно бы согласился с ней. Пит почему-то это знает. И идёт наперекор, как подросток против родительских запретов. Вот так. По-детски всё ломая, он ищет себя, не слушая внутренний голос. Впотьмах пытается найти выход. И чёрт бы с ним, что выхода нет. От себя не убежишь, сколько не противься. Прошлой ночью была нужна помощь ей — сегодня ему. Он ставит пустой стакан рядом с пустой бутылкой, шарится по карманам пиджака, достаёт бумажник, в нём аккуратно сложенные деньги. Несколько бумажек остаются рядом со стаканом. У него спрашивают о такси. Пит только отнекивается и уходит, даже не закрывая за собой дверь. В нём пышет гнев. Ему говорил как-то Хеймитч о том, что раньше… давно, ещё до его Игр, в их дистрикте устраивали подпольные кулачные бои. Был отличный повод заработать немного денег, на которые можно было бы купить одежду или еду, а, может, заплатить налоги. Но суть в том, что раньше он там был. Эбернети рассказывал об этом. Не то чтобы часто, но изредка точно. Там, вроде, и Хоторн участвовал. Но он-то понятно, а Мелларк… Еда, одежда — всё было. Зачем? Пит слышал, что в столице, в северном районе есть один квартал. Не очень благополучный. Проститутки, наркоманы, шваль всякая. Гиблое место, вонючее. Там-то и на кулаках дерутся до полусмерти, и деньги зарабатывают на ставках и сбыте всякого дерьма. Из-за чего этот район местные власти не шугают — хрен его разберёт, но, кажется, им нравится иметь с этого свои дивиденды. Сколько времени прошло, а эта гадость не искореняется. Таксист вряд ли согласится его отвезти туда, да и, вроде, общественный транспорт ещё ходит. Доедет на троллейбусе, вылезет на остановке — а там будь что будет.***
Не знаю, как всё произошло. Это просто случилось. Я шёл по переулку: затхлому, тёмному, воняющему гнилым запахом помоев. Такое тёмное местечко, не для всех. Два дома располагались в метрах пяти друг от друга, а рядом стояли баки для мусора. Была ночь. Весной всё ещё холодно, особенно в таких местах. Недалеко от меня зашипела кошка и спрыгнула с крышки бака прямо к моим ногам. — Эй, — мужской сиплый голос за моей спиной и смешки нескольких парней. Я иду вперёд, не останавливаясь и не оглядываясь, игнорируя их. Парни, кажется, хотят нарваться, да вот только выбрали не то время и не того. Я ищу клуб, где организовывают бои за деньги, а не вступаю в драки с гопотой на улице. — Эй, я к тебе обращаюсь! Рука парня опустилась на моё плечо. — Хм… Да? Не заметил. Сжал с силой его кисть и перебросил через плечо прямо на асфальт. — Ты уж извини. Молодняк так и нарывается на хорошую трёпку. — Стоять, — приказным тоном выкрикнул другой парень, видимо наблюдавший за всем, и меня начала окружать уличная шваль. Банда, блядь. Хлюпики, вооружённые битами, ножами и кастетами. Раньше я думал, что это проблема. Теперь смеюсь над собственными страхами. — Ты мне руку сломал, — вякает неудачник, лежащий на спине. Щенок. — И давно ты здесь? — говорит парень напротив. — Лицо твоё знакомо. Не припомню, правда, где тебя видел. — Провалы в памяти, значит, — хмыкаю я. От выпитого спиртного совсем пропадает чувство самосохранения. Наоборот, на его смену приходит стремление к саморазрушению, и оно настолько велико, что мне кажется это единственной целью существования. — Борзый? — рядом стоящий высокий парень сбрасывает с себя куртку и оголяет руки, избитые татуировками до плеч. — Ищу клуб, где дерутся за деньги. Знаете такой поблизости? — оглядываю всю компанию. Шесть здоровых парней лет семнадцати, один главный, стоящий передо мной, примерно моего возраста, и прислонившийся к стене выскочка лет пятнадцати. Дети. Молчат и переглядываются. — Может и знаем, — говорит Главарь. — А тебе-то зачем? Явно хорошо живёшь. Деньги есть с собой, а? — Куда ж я без них? — улыбаюсь и откидываю пиджак, словно мне жарко стало, чтобы парень увидел оружие. — Делиться только не хочу. — Ты чё вякнул? — с татуировками поднимает биту и заносит, но Главарь останавливает его. — Заткнись, дай поговорить, Малой, — он подходит ко мне и заглядывает в лицо. — Я помню тебя. Виделись ещё, когда Капитолий брали. Ты был в том лагере с Сойкой. Помнишь эту цыпочку с луком и стрелами, а? Если ты был с ней, значит не так прост, как кажешься. Военный, да? Что, если я скажу и отпущу тебя? Забудешь нас, да? Как бы не так. — Хотя бы одного с собой точно заберу, — тихо говорю, почти шёпотом. — Хочешь проверить? Вытаскиваю из-за ремня пистолет и снимаю предохранитель. — Или просто на кулаках подерёмся? Слышу сзади шорох и уворачиваюсь. Парень с битой падает на землю вместе со свинцом в груди. — Минус один, кто следующий? Главарь бросает нож, но я успеваю увернуться, хотя он задевает моё бедро. Стреляю в него, но он уворачивается, и пуля попадает в стену напротив. Один из парней выбивает пистолет у меня из рук, и мы начинаем драться. У двоих биты. Их первых нужно убрать. — Кучей на одного? — спрашиваю я. — Давай по-честному — один на один с каждым. — Ты первый выстрелил. Думаешь, мы такое прощаем? — Главарь смотрит мне прямо в глаза. — Схватить его. Мой первый удар приходится в челюсть рыжему парню с длинными лохмами и шрамом через всё лицо. Тот пошатывается, и бита выпадает из его рук. Я поднимаю её, наношу несколько ударов по его ребрам и вижу, как трое подходят ко мне очень близко. — Бросай, — говорит Малой, — или я тебе горло перережу. — Ты до сих пор не понял? Я вам не по зубам. Он бьёт меня первым. Ногой прямо в живот, но я ударяю его битой в грудную клетку в тот же момент. Уворачиваться становится сложнее и болезненнее. Ещё один падает рядом с Малым от моего удара битой по голове. И тут я понимаю, что кого-то упустил. Третий передо мной, но где Главарь? Удар приходится сзади, прямо по спине, и я падаю, не в силах удержаться на ногах. Разрушение, гнев, страх, безразличие. — Ты думаешь, я тебя не помню, ублюдок? — голос Главаря звенит надо мной, и он заносит несколько ударов прямо по рёбрам. — Из-за тебя и твоей шлюхи погиб мой брат, и ты думаешь, что я тебя забуду? Надо же, кто-то помнит прежнего меня и имеет счёты. — Мелларк, да? Он бьёт меня ногой, забивает в этом сраном переулке. — А ты помнишь моего брата? Смеюсь. — Нет. Меня раздирает хохот на части. — Нет. Я и себя-то не помню. Ещё один удар, и я ничего не вижу, только слышу голос Главаря: — Позвони Барти и скажи, чтобы тащил свою задницу вместе с машиной сюда.