Здравствуй, Алиса. Об этих сладких губах Кто мечтает и ночью, и днём? Кто ими пленён? Кто воли лишён? От слов твоих Погаснет пламя в груди, Сердце льдом скуёт. Чувства тают, Оставь любовь позади — И она умрёт… Но ты опять молчишь…
Это не конец. Она выдыхает. Замкнутость пространства давит на виски и ушные перепонки. Она слышит шум собственной крови, бегущей с бешеной скоростью по сосудам от сердца. Как оно ещё не остановилось? Замкнутость. Ей страшно. Жутко. До боли в рёбрах. Не отворачивайся. Но Китнисс по-другому не может, просто не смеет. Её взгляд скользит по коридору: бесконечно белому, длинному, пустому. Мир рушится на крупинки. Просто ба-а-а-а-ах. Только не его. Тольконееготольконееготольконеего. Ещё один раз она не переживёт. Тыдыщь — прямо в горло, чтоб не повадно было — «Ещё увидимся». Почему именно он? Почему не она? Не Плутарх? Не Хеймитч? Белый клочок бумаги прямо на голом, избитом, покрытом кровью теле: «Ещё увидимся». У неё руки дрожат так, будто бы током убили, прошибли насквозь несколько тысяч раз. Странно, что ещё может думать, лучше бы потеряла сознание. Крепкая. Страшно. На руках её кровь. До сих пор. И пульсирующее чувство беспомощности, которое она ненавидит ещё со времён первых Игр. Жжёт. Страшно. Она закрывает окровавленными руками своё лицо. «Ещё увидимся». Всхлипывает. Он еле дышал. Она случайно наткнулась на него. Если бы не Прим, которая захотела какую-то сладость поздно вечером, они точно не вышли бы до утра из дома. И кто бы?.. Кто?.. Кто бы?.. Кто бы его спас? Она расплывается по стенкам госпиталя как масло по сковороде. Страшно. Только выживи. Выжививыжививыжививыживи. Пожалуйста. Пожалуйста, прошу тебя. А мира нет. Его украли, варварски вырвали из груди и даже крупинки не оставили. Всё замыкается на одном человеке. Нужно верить, но она разучилась. Забыла о том, что такое надежда. — Всё будет хорошо, — говорит Прим, вошедшая в этот длинный пустой коридор с бутылкой воды и салфетками в руках. Что такое хорошо? Китнисс не помнит. У Прим красивые, нежные руки. Совсем белые, будто фарфоровые. И глаза голубые, в них тепло и сила. Уверенность. У Китнисс этого нет, не осталось. Она похожа на запуганного дикого зверька, попавшего в капкан и увидевшего охотника. Жертва. Полубезумный взгляд. Совсем. Страшно. Она считает удары собственного сердца, дрожит от прикосновения сестры и отодвигается ближе к краю, подальше от неё. Теперь она понимает, о каких кошмарах говорил Пит. Один из них наяву. Она пытается. — Давай я сотру кровь с твоих рук, лица, шеи… Девушка оглядывает старшую сестру, что недавно держала окровавленное тело Пита на своих руках, положив его голову на собственные колени. Ей кажется, что та ранена сильнее парня, глубже. И чем больше времени проходит, тем меньше в её глазах жизни. Она сходит с ума на глазах. У Прим от этого мороз по коже. Девушка достаёт салфетку, смачивает её водой и тянется к сестре. Та поднимается со скамейки и, как ошпаренная, отходит от неё. — Не надо. — Хорошо, — устало говорит Прим и выбрасывает испорченную салфетку в урну. Она даже не возражает. Лучше её не трогать. Прим уходит, оставляя сестру одну. Вероятно, Китнисс будет легче, если она останется одна. По ниточке, по крупинке, по осколку она собирает себя, соскребая с пола. Так страшно. Пусть это будет сном, очередным кошмаром. Она опускается на колени, прикасается руками к кафелю и чувствует, как на руки капает тёплая жидкость. Слёзы. Просто живи. Её чувства невозможно понять. Целый ком из сожалений, боли, страха и ненависти к себе. Ничего, кроме этого. Он хрипел на её руках. Нет, не дышал, а хрипел. Ей сказали, что у него сломано несколько рёбер и осколки врезались в лёгкое. Сколько крови. Ей дурно от этого запаха ещё с тех времён, а сейчас она не может позволить смыть с себя эту кровь, пока не узнает о том, как он, жив ли. Жив? «Ещё увидимся». Эти слова как насмешка. Два слова. Просто два слова и прах от них в её судьбе. Выжженной жизни. Если бы она опоздала хотя бы на несколько минут, Пит умер бы. И сейчас ей абсолютно всё равно помнит ли он её, любит ли, ненавидит… Ей настолько плевать, что даже смешно. Всё её существование теряет смысл без него. Она понимает, что любит, только теряя, как и всегда. Если бы она только могла вернуть всё назад… Если бы, но это не в её власти.***
Я потеряюсь без тебя. Пусто. В палате сумрак. Её впустили к нему только на следующий день. Он мертвенно-бледный, а она смертельно уставшая. Сколько Китнисс не спала? Больше двух суток. В больнице она пошла в душ, смыла с себя кровь Пита и переоделась в чистую одежду, привезённую Прим и Рори. Костяшки на его руках сбитые, он весь в ранах. Грудная клетка скрыта под множеством бинтов. Так много трубок, так много проводов. Взять его за руку и просто почувствовать, что это он, а не призрак её воспалённого воображения. Гулко: ту-дух. И срыв. Резкий. Снова ревёт. Глаза уже болят от пролитых слёз. Проливающихся со сдавленными стонами в кулак. Зубами закусывая кожу на руках, чтобы не позволить себе закричать во весь голос. Прости меня. Глупо. Господибоже, как же глупо так растрачивать всё, терять с каждым вдохом всё больше и больше. Не бросай, не оставляй меня. Это так эгоистично, эгоцентрично. Это так зло и страшно. Мир застыл в секунде от взрыва, который её снесёт, разорвав в клочья. И эта ломанная на аппарате не только его жизнь, но и её. Как только прервётся — сдохнет и она. Уверена. Она медленно проваливается в дремоту от усталости. Ей так сложно сохранять себя здесь и сейчас. И сон как побег от реальности. Он необходим, но и противопоказан. Не для всех это лекарство. Точно не для неё.***
— Я принёс… Здесь много людей. Страдающих, болеющих. Тут плохая атмосфера, здесь спёртый воздух, пропахший гноем, мочой, лекарствами и хлором. Слышатся стоны, всхлипы и рыдания родственников умерших. Последний приют — станция на железной дороге судьбы каждого. Отправочная — конечная. Всё зациклено. Всё замкнуто. Мы бесконечно повторяемся. Мальчик стоит перед ней, протягивая бумажный стакан, наполненный отвратительным кофе из автомата. Его глаза такие невинные и понимающие. Его мать тоже умирает недалеко от их с Питом палаты. В карих глазах плещется осознание: что-то страшное случилось, непоправимое за несколько минут, которые его не было рядом. — …твой кофе. Китнисс познакомилась с этим мальчиком несколько дней назад в больничной столовой. Этот госпиталь, надо признать, очень гуманный, ведь здесь разрешено оставаться с любимыми людьми до конца. Скорее всего, это разрешено только потому, что сиделок до сих пор не хватает, поэтому получают выгоду все. Китнисс молча протягивает к нему руки, а мальчик подаётся вперёд и сцепливает в замок пальцы за её спиной: — Он не умрёт. Здесь хорошие врачи. Девушка уже не плачет. Она просто прячет своё лицо, стараясь никуда подолгу не смотреть. Страх, уже больше пяти дней живший в ней, не отступает. И только обнимая ребёнка, мир которого также под угрозой каждую секунду, она чувствует мнимую почву под ногами. Просто понимание обладает волшебным действием. — Благодарю, — тихо шепчет. — Возвращайся к маме. Она тебя заждалась. Теперь Китнисс понимает, что нужно дорожить каждой секундой, которую проводишь рядом с родным человеком.***
Раннее утро. Первые солнечные лучи разгоняют тьму. Китнисс сидит возле окна и молча смотрит на улицу. Окна как раз выходят на Восток. Говорить она не может, да и Пит, кажется, спит. Это хорошо. Она бы не смогла с ним говорить сейчас. Слишком трудно держаться. Китнисс пьёт тёплое молоко и чувствует, как усталость наваливается всё сильнее и сильнее. Спать нельзя, и она отворачивает от окна, тихо проходит по палате, чтобы сходить в душ. Прохладная вода принесёт ей утерянную бодрость. — Куда ты уходишь? — Я… — Китнисс остановилась прямо перед дверью, спиной к нему, сжала ручку двери своей ладонью. — Я хотела сходить в душ. Меня клонит в сон, но… …но мне нельзя спать, потому что я боюсь, если засну, ты сможешь умереть, а я не смогу тебя спасти, не успею. — Ничего страшного не случится, если ты поспишь. Иди ко мне. Сердце стучит, захлёбывается кровью. Трусиха. Она слышит каждый удар в своей груди. Почему так? — Ты меня боишься? Я тебя не укушу. Она поворачивается к нему. Глаза на мокром месте. Снова. Так всегда. Он умеет это делать — шутить, даже когда не до смеха. — Ты дома была? — Нет. — А где ты спала всё это время? — На том кресле. — Видишь, какая большая у меня кровать? Честное слово, мне кажется, здесь могут уместиться двое, а то и трое мужчин. Тебе точно место найдётся. — Не уверена, что так можно. — Пожалуйста. — Хорошо, — Китнисс осторожно присаживается на край кровати, ложится, обнимая свои ноги руками, и прикасается спиной к его бедру. Он опускает свою руку на её макушку и медленно гладит волосы пальцами. — Может, выпрямишься? — Нет. — Засыпай, Китнисс.