Тени разум забрали — я словно сплю. Они меня душат, если их злю. За что эти муки? Дайте ответ! Всюду свечи горят, но где же свет?
Китнисс оплачивала бензин на заправке и увидела ролик, что крутили уже несколько дней после их с Питом свадьбы: её вёл под руку Хеймитч к Питу, улыбающиеся лица гостей, нежный поцелуй жениха и невесты, какие-то фото, счастливая Прим, танцующая с Рори, Гейл, обнимающий за плечи Джоанну, которая то и дело сбрасывала его руки, поздравления, веселье-веселье-веселье, Пит кормит её куском торта, букет лилий, приземлившийся у ног Эффи, а дальше какая-то камера сняла их с Питом танец. Совершенно незаметно. Девушка вздрогнула. Она не смотрела телевидение ни разу после победы в революции, а зря. Знала бы, что за ними всё ещё следят. Китнисс сжала кошелёк и посмотрела на кассира, который со скоростью улитки пробивал чек. Её затрясло. Возможно, только возможно, это вообще было создано только на время свадьбы. Только на время праздника, чтобы можно было всё заснять и кадры были красивыми, а Китнисс не боялась камеры. Может, этих камер рядом с ними и вовсе сейчас нет. Эти мысли не успокаивали, наоборот, создавали всё больший ворох вопросов. — Ваша сдача и чек, — промямлил кассир, и Китнисс еле выдавила из себя подобие улыбки. — Спасибо. Шестой дистрикт. Половина пути. Навряд ли их пустили дальше, если бы знали о намерениях, о том, куда они едут. Но они же не настолько глупы, правда? Они же могли и понять, куда, а главное, зачем они едут. А если не так? А если им позволяют это? Это развлечение или они приманка? Почему же у неё такое чувство, что их с Питом используют? Старая паранойя, оставшаяся ещё с прошлого? Китнисс села в машину. День клонился к вечеру, но нужно было быстрее добраться до дома. Пусть и разрушенного дома. Она завела машину и только потом быстро посмотрела в сторону Пита. Он выглядел спокойным, и Китнисс решила, что не будет ничего ему говорить о том, что она видела. — Где остановимся? — спросил Пит, а Китнисс пожала плечами. — Хочу пересечь границу с Седьмым дистриктом. Отоспаться, а завтра… вернуться домой. — Зачем так спешить? Китнисс нажала на педаль газа и переключила скорость. Она смотрела на дорогу и долго молчала, прежде чем ответить. — Я устала от этой бесконечной поездки.***
Пит стирает ладонью струйку пота со лба. Жарко. Солнце бьёт в глаза. Граница между Десятым и Одиннадцатым — сплошные поля и лесополосы. Хочется пить. Они почти не спали. Китнисс вчера решила поспать немного, но подскочила через десять минут и села снова за руль. Пит пытался её отговорить, но всё было бесполезно. Она отвечала ему только одно — «Я хочу попасть домой до заката». И вот теперь они, изможденные и уставшие, были почти дома. Пит попытался уговорить Китнисс, чтобы та уступила ему место водителя в Девятом. К счастью, ей хватило мозгов это сделать. Она задремала, сидя с ним рядом. Ему стало тише, спокойнее. Буря внутри не улеглась, но и не пыталась вырваться наружу. Мысли, воспоминания, чувства — всё, что наполняет его — не даёт ему отступить назад. Буря, разбушевавшаяся внутри, это не плохо. Это хорошо, что он не пустой, как кукла. Он жив, а это тому доказательство. Разумеется, не давало ему покоя то, что было внутри, засело в подкорку. Его чудовище. Когда человек в депрессии или его настигает апатия, ему повторяют, что нужно принять себя, те обстоятельства, в которые ты попал, тех ублюдков, что тебя окружают. Нужно просто принять этот мир. Но неужели это кто-то мог сделать? Неужели кто-то смог полюбить то, что он ненавидит? Бог не создавал линии прямыми. Даже самые красивые люди не обладают абсолютно симеричными чертами лица, гениальным умом и «правильным» характером. Мы не рождаемся в сказочном мире, где все равны и правит справедливость. Наши семьи не идеальны, нас окружает хаос. В жизни любого человека нет места порядку, а чувства… они лишь всё усложняют, но и дополняют этот мир. Да, человек стремиться к идеалу, разве это плохо? Неправильно, глядя на себя, следя за своей жизнью и изменениями в себе, бороться и стремиться к идеалу? Принимая себя, люди сдаются и сходят с дистанции. Да, это выход, когда человек стоит на краю, Питу ли не знать? Его прошлое преследует его в настоящем. Эти лица людей, смирившихся со своей неминуемой гибелью, принявших действительность, не дают ему покоя по ночам. Не сдаваться — это единственный способ выжить. Возводить барьер, сжимаясь всем существом, и удерживать бурю вместе с чудовищем внутри. И стремиться к идеалу, которого в этой жизни не достигнуть.***
Мы все чего-то боимся: смерти, разлуки, боли, высоты, огня или даже выдуманного чудовища в шкафу. Страх — это неотъемлемая часть нашей жизни. Китнисс тоже боялась потерять близких людей. За её страх можно было тянуть, как за леску, и девушка, будто деревянная марионетка, послушно выполняла бы каждое движение. Страх — это оружие. Если знаешь о страхах другого человека, можешь им управлять. О её же страхе не знал разве что слепо-глухой. Значит, она навсегда осталась куклой. Китнисс боится, что они не пересекут границу. Ей страшно, что они застрянут около какого-нибудь пропускного пункта, а к их вискам приставят дула табельного оружия. Страх отнимает силы. Она мечтает заснуть на кровати и проспать в постели хотя бы ночь. Когда она едет в машине рядом с ним, когда Пит за рулём, Китнисс не может полностью ему доверять, до конца. Всё равно что-то оставалось между ею и им, словно она не выдерживает и падает, спотыкаясь в самом конце. Убийства? Смерти из-за её свободы? В этом был замешан Гейл? Почему никто не говорил ей об этом? Доверие. После всего случившегося оно треснуло. Ей кажется, что, если она заснёт, он может врезаться в дерево, спровоцировать аварию со встречной машиной, съехать с обрыва. Перед её глазами всплывают различные ужасные образы, плоды её отравленного страхом воображения. Раньше было средство от этого: когда Китнисс была ребёнком и боялась теней от деревьев за окном, отец обнимал её и лежал с ней на кровати, пока девочка снова не засыпала. Сейчас одних объятий будет мало. Кровавые картины так легко не исчезнут из её головы. Питу кажется, что она засыпает, но Китнисс старается притворяться спящей, пока последние силы не покидают её где-то около Одиннадцатого, а просыпается от лёгкого прикосновения мужа к её щеке. — Мы дома, — Пит говорит тихо, немного охрипшим голосом. И Китнисс смотрит на разрушенный город, развалины которого покрывает мох и небольшая трава. Вычищенные улицы от трупов и пепла совершенно пусты. Кажется, разбомблённый Двенадцатый никто не посещал в последний год. — Так легко? — вдруг недоумевающе спрашивает Китнисс. — А должно быть сложно? Китнисс качает головой. Страхи, паранойи, образы прошлого, слова Пита... всё это делает с ней худшее — она перестаёт доверять себе, ссылаясь на усталость и перенапряжение. Поэтому и воспринимает тишину этого места и беспрепятственное проникновение в дистрикт как должное.***
POV Главарь | Тиберий Джонс Я родился в семье миротворцев. Мой отец был офицером, одним из тех, кто возглавлял войска Ореха. Моя мать работала врачом в военном госпитале. Моя сестра была трибутом Семьдесят Четвёртых Голодных Игр. Может быть, вы помните Мирту Джонс? Девочку с зелёными глазами, что хорошо метала ножи. Знаете, кто научил её? Знаете, кто укладывал её спать, когда родители допоздна были на работе? Знаете, каково это получить цинковый гроб той, кто стала центром всей твоей жизни? В Академии говорили, что нужно смириться с потерями. Они неизбежны. Это расплата за предательство. Я не понимал этого и никогда этого не приму. Мирта была хорошей девочкой. Она смеялась и стремилась к лучшей жизни. Брать на себя ответственность за смерть друзей. Мне кажется, она научилась этому у меня. Я тоже много раз нёс на себе ответственность за смерти товарищей. Они погибали у меня на глазах. И каждый раз я ничего не мог с этим поделать. Мне ли не понимать чувств той девчонки, что победила на тех Играх? Её отчаянье, она не была рождена для этого, но Мирта… Мирта должна была быть на её месте. Я не мог смотреть на её тело, привезённое в цинковом гробу во Второй. Отворачивался, закрывал глаза. Когда похороны были завершены, я остался на погосте, что был недалеко от леса. Зарытая могила и ветер, что дул мне в лицо. Мы были наедине. Глаза застилала тьма. Я чувствовал, что моё горло болит. Я слышал мужской крик, который застилал другие звуки. Я не понимал, откуда этот крик. Я чувствовал боль и ненависть, агонию и злость, отчаянье и горе. А потом я, наконец, понял, что это мой голос и слёзы, стекающие, должно быть, впервые по щекам, тоже мои. Моя боль. Острая как армейский нож. — Спокойной ночи, сестрёнка, — хрипло шептал я, лёжа на глиняной земле. — Пусть тебе приснится добрый сон. Ты так страдала, сестра. Как же я хочу, чтобы ты обрела мир. Мне двадцать четыре года, в последний раз я видел свою сестру шесть лет назад. В январе, после наступления Нового года, ей исполнилось пятнадцать, и я подарил ей свирель, которую сам сделал из дерева. Я видел, как она вызвалась добровольцем и бесстрашно смотрела вперёд. Моя смелая девочка. Я отомщу за неё ей, а потом отомщу за отца и старшего брата ему. Хоть мне и не вернуть их, я не могу позволить, чтобы эти убийцы ходили по земле, в то время как моя семья гниёт под ней. Моего отца убили, когда был взят Орех. Говорят, что он сам выпустил пулю себе в висок, чтобы не попасть в руки повстанцев. Я в это не верю. Мой отец не был трусом. Я пошёл со страшим братом, чтобы, как он сказал, спасти свои жизни и сдаться на милость победителям. Так как на наших руках не было крови, нас, всё-таки, решили определить в один из отрядов для взятия Капитолия. Я не знаю, что сказал мой старший брат этим людям, но его послушали и нам позволили сражаться. В моей голове всё смешалось: что нужно защищать, за что нужно бороться и зачем мы это делаем. Я просто плыл по течению. Когда мы прибыли туда, я увидел его: Пит Мелларк, победитель Семьдесят Четвёртых Игр. Он был никчёмен? Нет, но даже здесь на его руках были наручники. Они боялись его. И я смотрел в его сторону и ждал, когда же увижу ту, что приехала с ним. Моя ненависть стала моим компасом. Я ненавидел её. Я ненавидел его. Я желал их смерти. Кажется, что наведённая на этого парня стрела и была точкой отсчёта. Вот, значит, как она его любит. Сильно, аж боится за собственную шкуру. И из-за этого погибла моя сестра? Разве этот фарс стоил её жизни? Не знаю, как они смогли запудрить большинству мозги, но мне было понятно сразу — между ними ничего нет, кроме непонятной привязанности парня. Я не понимал, почему Мелларк подыгрывал ей, из-за чего позволил себя убить, был ли это изначальный план его ментора? Но мне было ясно одно — они виновны во всём. Нас с братом отправили вперёд. Мы должны были со своим отрядом расчищать участки города, оставляя менее опасные ловушки особому отряду, снимающему ролики. Не знаю, почему позвонили по рации нашему командиру и сказали оставить несколько опасных капсул не обезвреженными. Мой брат, Клеменс*, сначала отошёл в сторону и взял меня под руку, прошептав: «Они хотят избавиться от победителей нашими руками». Я был рад этому. Честно, впервые за долгое время я почувствовал, как настоящая радость наполняет меня. Квартал, нам нужно не полностью зачистить всего один квартал, и все они сдохнут. Когда мы остались втроём — сержант из Сопротивления и мы двое из Второго — остальные же погибли, зачищая этот квартал, Клеменс поднял оружие и посмотрел на молодого мужчину. — Занеси достоверные данные в голограф. — У нас приказ, солдат, я не имею права. Брат, даже не вздрогнув, нажимает на курок и сержант падает на землю. — Измена?.. — успевает прошептать он перед тем, как давится собственной кровью. — Что ты творишь? — я не поднимаю голоса, а говорю очень сдержанно, нарушая звенящую тишину после выстрела. Голограф оказывается в руках брата, но он не может внести туда данные, так как командующий нами сержант погиб. — Это же был наш шанс! — Шанс на что? На спокойную жизнь? Они победители, и я когда-то поклялся уважать их, как и ты, помнишь? — Клеменс поворачивается в сторону лагеря. — Мы уходим. — Нет, они убили Мирту! — не оборачиваясь, брат идёт вперёд. — Стой! — Её убили капитолийцы. — Это ложь, оправдание. Ты не хочешь бороться, — поднимаю автомат, даже не прицеливаюсь. — Не позволю тебе уйти. Выстрелю. Они должны искупить свою вину! — Нет, Тиберий*, ты не сможешь. Я же твой… — он спотыкается, а я ощущаю, как мой палец нажимает на курок, и чувствую боль в плече от отдачи. — …брат. Опомнившись, я роняю автомат, и тот с грохотом падает на землю. Кажется, бегу к нему и падаю на колени возле тела брата. Я попал в шею, и когда переворачиваю его на спину Клеменс ещё хватает ртом воздух. Его руки и ноги дрожат. Несколько пуль попали в бронежилет, ещё одна задела плечо. Я нёс его на руках, пока не добрался до машины, что ждала наш отряд, чтобы отвезти в лагерь. И этот чёртов голограф обжигал мою кожу. Брат, я не хотел. Брат, я лишь выстрелил в воздух. Брат, ты откроешь глаза и увидишь это голубое небо с серыми облаками. Брат, они отняли у меня даже тебя. Брат, я им этого не прощу. Брат, брат, брат… Я забыл, подменил воспоминания. Когнитивный диссонанс. Всё, должно быть, было не так. Раньше, ещё до смерти Мирты, я хотел уехать в Капитолий, чтобы учиться на врача. Моя семья довольно обеспеченная, мы могли позволить себе это. Я хотел спасать людей. Почему всё получилось иначе? Почему, Клеменс? Почему, Мирта? Ради чего ты сражался, Маркус*? Что пошло не так? Смысл моей жизни — месть, расплата? Не позволю — слышите? — не позволю им ходить по земле, пока моя семья служит кормом для червей. И сегодня я вижу, как вы приезжаете в Двенадцатый, выходите из машины и, забрав багаж, заходите в дом в Деревне Победителей. В дом, который никогда не принадлежал вам. Я вас так долго ждал.Сыграем?