Слёзы толпы постаревших детей. Я нанизываю их на седой волос, Бросаю в воздух эту мокрую цепь И загадываю желание…
О Тиберии если и говорили, то тихо, чтоб он не застал их врасплох. Дикий зверь, а не человек. Если бы он оказался капитолийской машиной, никто б не удивился. Страшный человек — совсем не то слово. Никто не видел его слёз, не слышал смеха, а уж дружеских речей от него и в помине не дождёшься. Сидит себе в кабинете, что-то обдумывает, потом проверяет всё, уезжает в столицу, не предупреждая, и так всегда. Если против чего-то, лучше молчать. Здесь нет места ни пререканиям, ни конструктивной критике. Заставить его приложить к твоему лбу дуло совсем ничего не стоит. Жизнь у него не в цене, а вот идеи… как какого-нибудь чиновника достать и начать шантажировать, так это всегда. Выслушает, только не надо удивляться, если Джонс назначит ответственным за эту операцию. Говорят, он никогда не спит. Много о нём говорят, только когда уверены, что не услышит. Больше всего его бесят разговоры о нём. Крыша у него давно поехала, но здесь это даже в цене. Вроде бы он молодой, уж моложе большинства, но держит всех в ежовых рукавицах. Сразу видно, что жил он во Втором. Выправка та же, да и некоторые из Второго подтверждают это. Они не любят о нём говорить. Только как-то один мужчина за сорок сказал, что мальчишкой он был совсем другим, и, если б не знал он фамилию его и имя, никогда бы не догадался, что это он. Не узнать его. У Джонса талант находить горящих ненавистью. Их к нему, как к магниту, тянет. Вот живёт человек где-нибудь в бараках в Шестом, а потом раз и уже здесь. И прощай мирная жизнь. Когда они сюда приехали, здесь было пусто, совсем. Шахты только остались, Деревня местных Победителей, да, в общем-то, и всё. Всё остальное — спрессованные за несколько лет пепел, кости, да разрушенные здания. Страшное зрелище. Были здесь проблемы. Большинство оказалось здесь не по своей воле. На стройку отправляли бывших военно-пленных, преступников, врагов, «предателей», в чём-то несогласных. А вот здесь, спустя несколько недель, их начал обрабатывать Тиберий, который до этого долгое время выслуживался и заполучал доверие. Он двуличный человек, здесь давно это поняли. Играет на две стороны, да вот только доверяют ему здесь все, потому что есть у него причина, по которой Джонс проворачивает это дело. Причины здесь у каждого свои. У одних всю семью убили, у других отобрали дом и имущество, третьих выслали на урановые рудники на долгие месяцы. Выжившие с рудников, больные, облучённые были отправлены сюда. Здесь многим стал последним приютом и Двенадцатый. Многие потеряли всё и в одночасье. Разве можно такое простить? Гражданская война никогда не бывает вещью справедливой. Она будет по-страшнее всего, что было здесь до этого. Война наносит самые глубокие и болезненные раны, которые не заживают, а гниют на теле общества, разлагая его до костей. Конечно, Тиберий не один всем руководит. Есть люди и влиятельнее, и богаче. Его спонсируют, обеспечивают, укрывают, оповещают о проверках. Он тоже чья-то фигура на шахматной доске, чей-то «слон». Эти люди останавливаться не намерены, а мы всегда в их руках лишь оружие для достижения цели. Кажется, Тиберий не боится ничего. Ни смерти, ни боли, ни провала, ни дьявола, ни Самого… И мы не имеем права бояться, потому что терять нам нечего, потеряли всё, что могли, а жизнь — это существование без конца и начала, а мы хотим освобождения, как в последний раз вздохнуть легко и спокойно, никуда не спеша и никого не опасаясь.***
Сколько они здесь находятся? Сутки, двое? Они потеряли счёт времени. Время ускользало из их рук, словно песок, неумолимо и жестоко. Им спускали еду и воду. Даже один мужчина спустился и бросил одеяло вместе с керосиновым фонарём. Пит часто что-то бормотал одними губами, потом прижимал к себе замёрзшую Китнисс. Здесь сыро и холодно. Кажется, Тиберий о них забыл. Сверху доносились глухие звуки, смешивались с отзвуками голосов из воспоминаний и собственных, осипших, тихих. Это напоминало Семьдесят Четвёртые Голодные Игры. Пещеру, нескончаемый дождь, рану на бедре Пита и его жар. Эти воспоминания проникали вовнутрь и не давали уснуть. Дышать становилось всё труднее, а слова ускользали, не складываясь в предложения. Тьма поглощала их целиком. Если бы их искали, если бы за ними следили, то, наверняка, уже нашли бы. Помощи ждать неоткуда. Искры надежды угасали, превращаясь в пепел отчаянья и неизбежности конца. К ним спустилась охрана и подняла наверх, когда они и не надеялись на это. Снаружи шёл проливной дождь. Капли воды бежали по их коже и волосам. Пит поднял голову и посмотрел на тёмно-серое неприветливое небо. Он понимал, что единственный выход — делать то, что прикажут. Людей, окружающих их, было слишком много. Теперь он знал, что пустынный дистрикт был лишь уловкой, на которую они с Китнисс повелись. Мелларков провели рядом с палаточным лагерем, дальше бараков, ближе к старому шахтёрскому управлению. Здание оказалось нетронутым бомбёжкой, совсем таким же, как они помнили. Китнисс прикоснулась мокрой ладонью к его предплечью, с силой сжимая. Пит натянуто улыбнулся ей в ответ. Конечно, она боится, а воспоминания, связанные с этим местом, нагоняют чёрную тоску. — Вперёд, вы сюда не прохлаждаться пришли. Всего шесть ступеней, шесть поспешных шагов. Тяжёлая дверь со скрипящими петлями. Несколько шагов вперёд по коридору до лестницы, два пролёта наверх, направо по коридору к крайнему кабинету, окна которого выходят прямо во двор. — Рад тебя видеть живым, — голос у мужчины очень знакомый, немного хриплый. Пит вглядывается в его лицо. Да, он самый. Только сейчас можно запомнить его лицо навсегда. Китнисс становится по правую руку от Пита. Взгляд у неё озлобленный, тяжёлый. — Что тебе от нас нужно? — спрашивает громко и чётко, требовательно, но взгляд этого мужчины совсем не меняется, он смотрит только на Пита. Молчит. Садится на табурет, что стоит рядом со столом, и опускает взгляд на свои руки. — Присаживайтесь удобнее, — Тиберий указывает на стулья. В спину два охранника тычут дулами пистолетов. Пит делает шаг вперёд первым, Китнисс следует за ним. — Я хочу вам рассказать одну историю. Она произошла давно, ещё когда я был мальчишкой.***
POV Тиберий Джонс
Я родился в семье военного. Мать же была врачом. Мы жили во Втором. Несмотря на то, что я восхищался отцом и старшим братом, мне было чуждо военное искусство. Да, именно, искусство убивать. Воспитание у нас было не самым гуманным. Отец часто избивал нас дубинами до больших гематом, а доставалось всегда больше мне. Я родился слабым ребёнком, болезненным. Мать всегда жалела меня. Благо, семья наша никогда не нуждалась в деньгах и еде, и она это могла себе позволить. Но отец всё чаще срывался на неё из-за меня: неуклюжего, неумехи, слабого, вечно отвлекающегося, похожего на девчонку. Он обвинял её во всём, а мама терпела, стиснув зубы, подставляя лицо для увесистых пощёчин, даже когда была беременна моей младшей сестрой. Я помню, мне было четыре, почти пять. Морозная ночь, снежные хлопья, гонимые сильным ветром. Кровь на белом снегу. У неё начались роды. Слишком рано, потому что до этого он избил её на наших с братом глазах. Моя сестра родилась слабой. У неё были посиневшие губы, а маленькое тельце было всё в крови моей матери. Сестра даже не кричала, лишь пискнула в самом начале и замерла. Если бы не соседи, до которых в ту ночь достучался мой брат, мама умерла бы. Я отчётливо помню чувство стыда, ненависти к самому себе, жгучие, бьющие под рёбра ощущения беспомощности и безвыходности. Всё детство. Всю свою жизнь. Я стыдился самого себя за свою слабость. Моя младшая сестра, которая была слабее меня, стала для меня смыслом существования. Я её защищал, сбегал с ней в лес и в город от пьяного отца. Я прятал её под своим одеялом и закрывал ей уши ладонями, потому что она боялась грозы. Моя слабая сестра росла, становилась сильнее. Ей достались некоторые черты отца. А я был её вечным партнёром во всём. Мы были рядом, поддерживая друг друга. Я понимал, что мне есть ради кого становится сильнее, учиться новому, развиваться. Я хотел дать им новую, отдалённую от тирании и насилия отца, жизнь, которой у них никогда не было. Старший брат научил меня метать ножи, когда мне было лет пять. Я был не ловок, но меток. Не силён: в драке я не устоял бы, даже в четырнадцать или шестнадцать. Но я учился у матери, я листал литературу, которую привозили из столицы, любил биологию и химию. Я хотел помогать, спасать жизни других людей, быть похожим на мать. Для меня мама была идеалом человека и защитника. Не сильный отец, не рассудительный старший брат, а она, защищающая меня в ту морозную ночь. Я хотел всего лишь отплатить долг. Одной весной, когда мне было девятнадцать, моя сестра поднялась на чёртову сцену в день Жатвы. Моя сестра, которую я когда-то учил метать ножи, которая почему-то увлекалась именно этим истинно мужским искусством убийства. Она смотрела решительно и бесстрашно вперёд. Я знал, что сестра лучшая из однолеток в Академии. Я помню, как видел её в последний раз живой на экране и как сжимал её в объятиях перед отправкой в Капитолий. Я видел всё. Я встретил её тело в оцинкованном гробу. Я ненавидел. Я срывался на всём. Избил отца, когда пришёл домой после похорон. Я помню, как испуганно смотрела мать, стоя рядом с дверью, прижавшись к косяку. Как отец хватал рвано воздух, захлёбываясь собственной кровью. Как я не мог остановиться, погружаясь в ярость и ненависть, отпуская всё то, что жило в дальних уголках моей души. Я чувствовал, будто во сне, ссадины от его ударов, раны, нанесённые им. Но это было настолько далеко… Старший брат оттащил меня от него, моя мать рухнула перед отцом на колени, заливаясь слезами и криками. А я не мог поверить, что это реальность. Не мог с ней справиться. Вы понимаете, кто я, не так ли? Вы же помните, как приехали во время Тура Победителей во Второй, как вас встречали… Вы же были единственными, кто выжил вдвоём, но как вы могли забыть лицо, наполненное ненавистью? Ты же знаешь, Китнисс, если бы не ты, если бы Мирта не сорвалась тогда на тебя, она была бы жива. Ты же понимаешь, почему оказалась здесь, не правда ли? Я сомневался в том, что ваши чувства были настоящими. Но увидев ваши натянутые улыбки, никакие объятия и поцелуи, в которых не было чувств, я понял, что ваша тактика была самой грязной из всех. Вы обдурили распорядителей, спонсоров, даже целую страну. Только ради этого я хотел убить вас. За брата, который погиб из-за никому ненужных принципов, ради спасения ваших шкур. За отца, хоть он и был чудовищем, но всё же был членом моей семьи. За маму, которая погибла при взятии Второго. Только из-за вас, из-за горстки морника и сволочей из Тринадцатого мы погибли. Почему должна была умереть моя сестра ради того, чтобы вы остались в живых?***
Пит понимал его. У него тоже отняли семью, забрали память и взрастили в нём монстра. Пит понимал, но всё же не мог ему простить содеянного. Тиберий мог бы разобраться с ним, не впутывая невинных и Китнисс. Он мог бы утолить свою жажду мести ещё в том переулке. Но сейчас с ним рядом была Китнисс, которая смотрела на свои сжатые руки, у которой в голове творилось что-то ему непонятное. Может, она поставила себя на место этого урода? Может быть, даже начинает испытывать муки совести. Но что она могла поделать? Умереть там? Отказываться от помощи? Могла бы играть с ним на публику и ничего не говорить ему. Он был бы убедительнее, если бы не знал, о её чувствах. Может, и революции никакой бы не было. Возможно, и его семья, кроме младшей сестры, была бы жива. Но сколько ещё детей должны были погибнуть? Над сколькими Капитолий должны были ещё издеваться? Как долго, чтобы до жителей из Второго и Первого дошло, наконец, что так дальше просто нельзя? «Им никогда не понять, — думал Пит, — они жили в более обеспеченных и спокойных районах. У них даже врачи были, они имели возможность получить образование, не пухли от голода. Им никогда нас не понять». Для Тиберия было самым важным личное горе, своя рубашка ближе к телу. Он не чувствовал общности. Ему было всё равно наплевать на беды других. Да, его мир был разрушен, как когда-то мир каждого из них. Его мир разрушила война, а их — Игры и деспотия. Революция беспощадна, но винить в своих бедах других, пытаться им отомстить… Пит не мог осуждать его, не имел морального права. Но Мелларк не понимал, как можно ставить личностные интересы, собственный эгоизм против эгоизма большинства, решившего подняться с колен. Жертвы будут всегда. Жертвы — неотъемлемая сторона братоубийственной войны. Но Пит не хотел, чтобы жертвой вновь стала Китнисс.***
— Теперь вы понимаете всё, — говорит Джонс, прикасаясь рукой к собственной шеей, обхватывая её пальцами. — Я не отпущу вас. Ни тебя, ни тебя, — он указывает на них пистолетом. — Можно сказать, что вы были моей единственной целью. Я добивался собственного положения, делал эту грязную работу и пролил столько крови только ради этого. Я представлял момент, когда ваши жизни окажутся в моих руках. — Просить тебя оставить в живых Китнисс бесполезно? — Пит будто спрашивал себя, Китнисс вздрогнула от его слов и повернулась к Питу, наконец, оторвав взгляд от собственных рук. — Думаешь, я смогу жить дальше? — она вскрикивает, по-настоящему страшась его стремлений. — Прекратите играть влюблённых! — Тиберий бьёт со всей силы кулаком столешницу. — Ненавижу ваше представление и никогда на него не поведусь! Нихрена вы не знаете о любви! Китнисс понимает, что тот безумен, так же, как и когда-то она, только ещё сильнее. Им двигали ненависть, жажда мести и жестокость. Ожесточённость, с которой он смотрел на Пита, и ярость, что пылала в его движения синем пламенем, посылали по телу озноб. Китнисс понимала: за ними, вряд ли, придут, самим спастись невозможно. Изнурённые, замёрзшие, простуженные. Приступы Пита, куча вооружённых людей. Даже если она убьёт Тиберия, неизвестно как, им не удастся выбраться отсюда без посторонней помощи. Даже с их знанием местности. Это невозможно. Она смирилась со своим будущем, когда вышла из шахты и увидела, насколько много здесь вооружённых мужчин. Их может спасти лишь чудо, но чудес не бывает, им ли не знать. Она может убить Пита сама: обхватив руками его голову, сломать ему шею. Он даже не будет мучиться. Она не позволит ему снова пережить всё, что было когда-то в плену. Лучше уж самой. Это её наказание, расплата. Она достойна такой смерти. В конце-концов, она никогда не смогла бы жить дальше нормальной жизнью. Пока их не связали, пока эта мразь не прикоснулась к Питу, она сама убьёт его. Вскочив со своего места, Китнисс быстро оттолкнула от себя охранника, резким ударом ноги в живот и схватила Пита за голову. Её остановил выстрел в бедро. Пуля только задела её, но неожиданная боль пронзила ногу, и руки сами разжались. — Не трогай мою добычу, шавка. — Не смей прикасаться к ней, — голос Пита стал слишком далёким, а тело, нависающее над ней, чересчур близким. Тиберий наступил на её бедро, из которого бежала кровь, ногой, обутой в кирзовый сапог. Он надавил на неё со всей силы, но Китнисс даже не вскрикнула. Она ждала вторую пулю, а потом и третью. Ожидала прихода смерти от его руки, но понимала, что путь к ней не будет таким быстрым и лёгким. — Идиотка, — шипел Тиберий ей на ухо, хватая её за грудки и поднимая с пола. — Так у тебя хотя бы был шанс. Минимальный, но был. Теперь моли Пита, чтобы он быстро убил тебя.***
Я лежу на полу, Обнимаю паркет. Я как волк на луну, Никого рядом нет, Тишина, тишина, Может просто уснуть, Скоро будет весна Дотерпеть, дотянуть. Просит прощения солнечный зайчик, На полуслове перебивает, Просит прощения солнечный зайчик И исчезает, и…
…умирает.
В воздухе висел запах гнили и сырости. Китнисс чувствовала ноющую боль и ощущала горький привкус во рту, похожий на настойку из ивовой коры. Неужели она болеет и всё, что произошло, лишь сон? Неужели они всё ещё живут в старом доме возле Луговины и не было в её жизни никаких Игр? Нет, такое ей точно привидеться не могло. Китнисс с трудом поднимает веки и солнечный свет режет глаза. Она втягивает сквозь стиснутые зубы воздух и переворачивается на бок. Окружающее её пространство устаканивается, и она видит перед собой стальные прутья решётки, сено, разбросанное по глиняному полу, ведро и бутылку воды. Конюшня. Китнисс с трудом фокусирует взгляд на противоположной стороне, что за решёткой. Забившись дальнему углу, сидит Пит. Он отвернулся от неё, и Китнисс различает только его затылок, руки, прижатые к ушам и тихие всхлипы. Девушка пытается подняться, но чувствует, как что-то врезается в её щиколотку. Она осторожно садится и осматривает свою ногу, находясь будто в полусне, ей трудно ощутить всю безысходность ситуации. Пальцы прикасаются к согретой на солнце стали. Её приковали на цепь, как пса, чтобы не смогла вытворить что-то. Рана на бедре забинтована, значит, они не хотят, чтобы Китнисс умерла так быстро. — Пит? — её голос очень хриплый и сорванный. Она повторяет его имя, зовёт его, пытаясь привлечь к себе, но парень никак не реагирует. Пит лишь плотнее сжимает руками уши и начинает биться головой об стену, что-то постоянно шепча. Китнисс не может разобрать. — Пит, пожалуйста, ответь! — она срывается на крик. — Посмотри на меня! Стальные прутья слишком толстые, а цепь коротка. Она не может даже протянуть руку до его половины, лишь прикасается кончиками пальцев к стальным прутьям и хрипит от бессилия и боли. «Они что-то с ним сделали», — стучит в её голове. Ей страшно. Китнисс кажется, что их забросило в прошлое. «Почему я не успела избавить его от мук?» Она устаёт быстро, ложится прямо в кучку сена и не перестаёт повторять его имя вслух, пока и вовсе не замолкает. Солнечный свет медленно скользит по полу, в воздухе летает пыль, за окном слышаться приглушённые разговоры и звуки моторов машин, в соседнем стойле за стеной бьёт копытом лошадь, в коридоре слышатся шаги, но никто не заходит к ней. Глаза слипаются. Она начинает дремать, но открывает глаза из-за каждого шага и шороха. Китнисс не понимает: как всё произошло, каким образом они оказались в руках этого человека, почему именно они. Пит дрожит, а Китнисс прижимает руку к повязки. Она хоть и ранена, но её рассудок вполне здоров. Она не настолько слаба. Она сможет всё вынести. Прошлое даст ей сил.***
Вечером к Китнисс заходит женщина. Она хмурая и взгляд у неё ожесточённый. В стойле зажигается свет. Женщина принесла еду и лекарства. Китнисс молча смотрит, как вошедшая ставит еду и подходит к ней. — Мне нужно поменять вам повязку. — Меня всё равно убьют. — Мне приказали, — она садится перед ней на корточки и открывает аптечку. — Не сопротивляйтесь. Китнисс выпрямляет ногу и смотрит в её лицо. Она старше её матери. Пальцы мозолистые, а суставы опухшие. Седеющие волосы выглядывают из повязки. — Как вы согласились на такое? — Китнисс не выдерживает и выпаливает поток слов. — Как вы решили помогать в массовом убийстве беззащитных людей? Что мы вам сделали? — она смотрит на Пита, который сейчас лежит на полу, отвернувшись к стене. — Что сделали вам дети, которые приедут вместе с родителями? Мирные люди? Женщина будто бы не слышит её. Она умело обрабатывает рану и накладывает новые бинты. — Пожалуйста, не говорите так громко. Поешьте, — тихо произносит она, завязывая узел. Китнисс вздрагивает. Перед ней запуганная женщина, которая здесь не по своей воле. Возможно, не по своей. Маленькая надежда начинает зарождаться в ней. — Там охрана? У вас есть ключи? Женщина молча разворачивается и уходит к двери. — Вы настолько их боитесь? Она уходит, замыкая за собой дверь. Китнисс поднимается на ноги и делает несколько поспешных шагов к высокому окну. Кандалы врезаются в кожу, не подпуская её. Девушка бьёт ладонью по стене. — Это бесполезно, — вдруг говорит Пит. Китнисс поворачивается к нему лицом, ощущая боль в ноге. — Всё бесполезно. Парень поднимается на ноги и подходит к прутьям, который их разделяют, его взгляд слишком потерянный и тревожный. Он протягивает к ней руку, но их пальцы не могут соприкоснуться, как бы они не старались. — Я рад, что ты не смогла убить меня. — Почему? — Мы сможем выбраться, — уверенно шепчет он. Пит рассказывает тихо то, что услышал. Они не смогут убить их обоих. Поиздеваться — да. Пытаться морально сломить — да. Но убить не смогут, потому что тела нужно куда-то деть. Если поймут, что их с Китнисс убил кто-то другой, обязательно приедут в Двенадцатый. Теперь не секрет, что они отправились сюда. Они знают, что в Капитолии их ждут. Если они не вернутся вовремя, их начнут искать. Сколько им осталось быть в Двенадцатом? Дня три, не больше. Через три дня из Капитолия приедет проверка на строительный объект. Заминированный объект, который нужно как-то скрыть. Они хотят воспользоваться охмором, прикрыться его приступом, чтобы Пит убил Китнисс, истязаясь над ней. Никто тогда ничего не заподозрит, а здесь все, как один, будут твердить, что мы были странными и постоянно ругались. Да, здесь всё подстроят. Три дня. Их выпустят через три дня. Его с дозой охмора и её с ранением. Может быть, Тиберий будет измываться над ними, но не все три дня напролёт, так как у него много более важных дел. Им нужно потерпеть. Претвориться свихнувшимися, отчаявшимися, потерявшими всё. Нужно сыграть убедительно, чтобы удовлетворить его жажду мести. А потом… продержаться несколько часов. Одну ночь. Пит говорит убедительно, Китнисс кивает. Это логичный план. Но оставят ли их в живых, если Пит не убьёт её? Китнисс думает, сидя на полу и глядя на клочок вечернего неба в окне. Ей не нравится, но она соглашается, глядя в его голубые глаза. Китнисс точно знает, что не перенесёт, если Пит снова оставит её одну теперь уже навсегда. Она сдалась и умерла бы от его рук, если б точно знала, что он будет жив. Но он же может рассказать правду в Капитолии, хотя бы только поэтому его не оставят в живых.***
Тиберий спускается по лестнице. Его немного шатает. Как давно он не ел? Джонсу трудно ответить на этот вопрос. Он идёт к полевой кухне, меся глиняную землю ботинками, и смотрит вперёд. Там кучка бывших солдат, таких же, как и он когда-то, курят самокрутки и о чём-то тихо разговаривают, а потом дружно смеются. Тиберий чувствует усталость, накатывающую на него волной. Ещё много дел нужно переделать. Он так чудовищно мало сделал, чтобы помочь им. Джонс сглатывает слюну, когда заходит внутрь палатки, где стоят обеденные столы и лавки. Раздатчик закрывает остатки еды, но, видя вошедшего Тиберия, останавливается и выжидающе смотрит. — Как дела идут? — спрашивает он у парня, одногодки его сестры. — Хорошо, я почти всё закончил. — Лекарства помогают? — мужчина садится за стол и подпирает голову рукой. — Да, спасибо, мне уже легче. Даже волосы стали расти. Этот паренёк побывал на урановых рудниках. У него жёлтая кожа и всё тело в буграх. Дрейк — имя его — хороший человек, не такой, как он. Почему он туда попал? Джонс давно перестал задавать такие вопросы. Этот мир искажён и несправедлив. Эти вопросы настолько бесполезны, что ему даже смешно. Тиберий кивает и взгляд его становится холоднее, будто он обратно надевает маску. — Есть будете? — А сам-то хоть успел поесть? — Нет ещё. — Ну тогда давай поедим вдвоём. Что там у нас сегодня? Они едят молча, сидя напротив друг друга. Тиберий думает: если бы оставался таким же слабым, как и этот парень, сдох бы ещё во Втором. Может, даже раньше от рук отца. А этот выжил. Хорошо, что они живы. Нужно многое исправить. Уж они-то смогут все вместе. Двуличие, с которым он живёт, тяжкий груз. Тиберий теряет свою настоящую личность, человечность, сострадание. Они исчезают с каждой новой отнятой жизнью. Если он не будет жестоким, если в нём не будет всё больше отца, всё будет бессмысленно. Тиберий встаёт, тихо благодарит Дрейка и уходит к конюшням. Народ, что не на дежурстве, расползается по баракам. Лицо Джонса приобретает звериный оттенок. Нет, он будет сдерживаться. Ему необходимо сдерживаться, но у них есть лекарства, заживляющие раны. У них есть многое, что он может использовать на Китнисс или Пите, чтобы скрыть следы своего безумства. Он останавливается возле переделанных по его приказу стойл, которые превратились в настоящие камеры, и смотрит на двери, решая, какую открыть, кто будет беспомощным зрителем, а кто станет его тряпичной куклой. Джонс вспоминает лицо Пита, когда он выстрелил в Китнисс, когда наступал на её ногу, когда причинял ей боль. Китнисс — бесчувственное и безэмоциональное бревно, которое непросто сломить, а вот Пит вовсе не такой. Тиберий замирает в нерешительности, погружённый в собственные мысли о тяготе выбора. Пит Мелларк? Китнисс Эвердин? Брат? Сестра? Он прикасается к ручке двери, чувствуя, как сталь приятно холодит кожу ладоней. Он будет наслаждаться Питом, а Китнисс будет лишь инструментом. Да, он жесток. Да, он перестал быть человеком. Тиберий давно зверь, беспощадный хищник-каннибал.***
Китнисс вздрагивает, когда её пинают носком ботинка в раненный бок. — Привет, крошка. Как спалось? — она открывает глаза и смотрит на лицо мужчины, который навис над ней. — Соскучилась, наверное? Она чувствует, как Тиберий раздирает её рубашку и не успевает прикрыться, потому что его руки схватывают её запястья и прижимают к полу. — Стеснительная, да? Прям, сама скромность. Он защёлкивает на её руках наручники и сжимает с силой лицо пальцами. — Простони хоть что-нибудь. Позови на помощь. Ты же не кукла, Эвердин. Давай, сука, кричи! Первый удар выбивает весь воздух из лёгких, а крик Пита отзывается эхом в ушах. За неё кричит муж, а её связки не способны ни на что. — Эй, — взрывается Тиберий, набрасываясь на неё с удвоенной силой, — Пит, как тебе беспомощность? Тоже самое испытывал и я, когда смотрел, как мою сестру забивает камнем Цеп. Китнисс готова поклясться, что слышит хруст собственных рёбер от прямого удара по ним ногой. Изо рта стекает жидкость и сознание совсем отказывает ей в возможности находиться там, пережить все страдания с Питом. Она закрывает глаза, когда Джонс хватает её за грязные волосы и бьёт головой об пол. Пит наблюдает за этим. Он ходит по собственной клетке и воет, словно раненный зверь. Пытается достать руками до стальных прутьев, но у него ничего не получается. Лишь стальные кандалы сильнее впиваются в кожу ног, снимая её с мышц. — Давай, я её трахну? Тиберий ухмыляется, стирая с лица потерявшей сознание девушки кровь. — Как долго сможешь жить с этим? — руки мужчины рвут оставшуюся целой одежду на девушке. — Давай, скажи! Я хочу знать! Она же всё равно ничего не узнает, не так ли? — Ублюдок! Тварь! Не трогай её! — Ба-а, а ты мне помешать вздумал? И как же? — Тиберий расстёгивает ремень и ширинку. — Себя предложишь, что ли? — Я убью тебя. Убью тебя. Обязательно. Убью. Убью. Слышишь? Убью тебя… — На словах-то ты горазд, а вот на деле? — Тиберий подмигивает ему, хватает руку бесчувственной девушки и прикасается ею к своему члену. Кровь стягивает кожу, а мужчина тяжело вздыхает. — Давно у меня не было разрядки. — …Убью. Убью. Убью… — Да-да, убьёшь. Может, в следующей жизни. Тиберий плюёт себе на руку и смазывает слюной ствол члена, потом вставляет палец в анус девушки и высовывает его. Хмыкает. Хватает её и грубо входит в задний проход, чувствуя сопротивления мышц и сильное сжатие. Даже сквозь беспамятство Китнисс морщится и вскрикивает. Джонс бросает взгляд на Пита и видит, как тот сидит на полу и пытается стянуть с себя кандалы, а когда не получается, парень обвязывает цепью себе горло и начинает его стягивать. — Остановись, блядь! — орёт Тиберий, но Пит его давно не слышит.***
К чему всё пришло, Пит? Он чувствует холод и ничего не слышит, кроме внутреннего голоса. Перед глазами темнота. Ты во всём виноват, не так ли? Конечно, этот извращенец издевается над его женой, эта мразь упивается их страданиями, и Пит не может ничего с этим поделать. Да, он во всём виноват, как ни посмотри. Слишком слаб, безрассуден… Послушал её, повёлся на слова Китнисс, и вот они оказались в этом дерьме. Вдвоём. «Стоит тебе умереть, всё изменится». Ты же так думаешь? Может, не стоит так радикально? Может быть, ты уступишь своё место другой личности? Он бы с радостью, но это опасно, если не для него, то для Китнисс. Пит так думает, ведь им нужно продержаться всего одну ночь и три мучительно долгих дня. Он успокаивает себя этим. Да, нужно. Во что бы то ни стало, Пит? Разве у него есть выбор? Да, что бы ни случилось. Согласись, что в глубине души ты хотел бы оказаться на месте Тиберия. — Это наглая ложь! Неправда! Нет! Нет! — кричит Пит в темноту. К чему это детское отрицание действительности и собственных желаний? Согласись, у тебя были такие мысли. Ты хотел её жёстко трахнуть, помнишь? Ты даже делал это. И не один раз. Ох, Пит… зачем ты сопротивляешься себе? — Я не могу… не могу по-другому! Я изменился! Горбатого могила исправит. Ты всё равно сорвёшься и лучше сейчас. Сделай это сейчас. — Заткнись!.. Сделай. Убей своего слабого двойника. Давай же. Выпусти монстра. Сломай себя окончательно. Сломай свою слабость. Давай. Давай. — Я лучше убью себя. Это только слова, Пит. Ты балабол. Ты не ценишь слова и их смысл, всего лишь разбрасываешься ими. Убьёшь себя? Ну давай! Ты думаешь, он остановится? Ты думаешь, Тиберий бросит ебать её? Да? Хорошо. Не буду отговаривать. Всё равно, ты ничего не сделаешь. Пит находит цепь, набрасывает её на шею и смотрит вперёд, как Тиберий входит в Китнисс. Смотрит, желая всё прекратить. Ты же жалкий трус. Ничтожество. Слабак. Конечно, ты сбегаешь. Как всегда! Ты бежишь от действительности. Ты бросаешь её! Снова и снова. Ты бежишь-бежишь-бежишь без оглядки. Думаешь, на том свете тебе легче будет? А ты вообще уверен, что там что-то будет? Ты, блядь, уверен? А ему всё равно. Тиберий что-то кричит. Из собственного горла вырывается хрип. — Мне плевать. Мне на тебя плевать, мразь. Дверь его камеры раскрывается и ударяется об стену. Пит падает на пол, теряя сознание от нехватки кислорода. — Ты чё удумал, ублюдок? — Джонс отстёгивает цепи и снимает кандалы и уходит, закрывая камеры. — Убрать всё там и привяжите Мелларка верёвками к стулу, когда придёт в себя. И чтоб баба была как новая утром. Она теперь моя подстилка.***
Китнисс просыпается, ощущает, как к ней прикасаются чужие руки. Яркий свет слепит глаза, а ремни не дают ей подняться. — Пустите меня, — шепчет она, когда незнакомые руки в перчатках надевают на неё кислородную маску. — Всё будет хорошо. Дыши, девочка. Она жадно вдыхает воздух и чувствует как снова проваливает в небытие. — Как думаешь, Элоя, эта девушка нас не слышит? — Думаю, не слышит. — Как же жестоко с ней поступили! Мистер Джонс такой… извращенец. — Давай закончим, Мария, пока действует наркоз.***
Китнисс просыпается на кушетке. Она смотрит на незнакомый потолок. Дрожащими пальцами она проводит по своему голому телу, на котором не осталось синяков и царапин. Ладони опускаются к низу живота и нажимают пальцами с силой туда, где должна была быть матка. Китнисс не чувствует боли. Она осторожно садится на кушетке, чувствуя лёгкие головокружение и тошноту, и смотрит на собственные ноги, даже без раны на бедре. Первая мысль: «Нас спасли! Мы в Капитолии!». Она осматривает помещение и понимает, что это не так. Узкая, грязная комната с маленькими оконцами, закрытыми плотной бумагой. Жёлтые разводы на светлых стенах и плесень в углу потолка. Китнисс начинает задыхаться и хватается пальцами за собственную шею, пытаясь снять приступ удушья. Паника. Нет, она не в столице и их вовсе никто не спасал. Пит… Он же один. Где-то там. Наедине с Джонсом. Девушка поднимается на ноги и подходит к двери, толкает её, и та оказывается открытой. В маленьком коридоре спят люди, лёжа на тряпках и повернувшись лицом к стене. Китнисс вглядывается в их лица. Этот коридор напоминает ей Тринадцатый во времена Революции. Чуть дальше за столом сидит женщина и смотрит на неё, но молчит. — Вы же не из Капитолия? — Китнисс говорит первые слова, что приходят ей на ум. — Нет. — Тогда вы не на стороне правительства? — Да. — Почему же вы потратили ресурсы, чтобы спасти меня? — Мне приказали. Сама бы я так никогда не поступила, миссис Мелларк.***
Разрушенный дом. То самое место, где Пит и его двойник встретились. — Снова здравствуй. Его голос звучит бархатно и нежно. Пит поднимает взгляд на молодого и сильного мужчину, что стоит напротив. — Здравствуй. — Тяжело должно быть? — копия сочувственно похлопывает его по плечу и смотрит ему прямо в глаза. — Хочешь, я помогу? — Не стоит. Пит тяжело дышит и сбрасывает руку двойника со своего плеча. — А я всё-таки попробую. Комната меняется. Они оказываются в доме его семьи, точнее в пекарне. Пит стоит рядом с печью, спиной чувствуя жар, исходящий от огня. Старший брат помогает отцу с колкой дров. Пит видит, как они их колют. Пит погружается внутрь воспоминания. Он видит себя. Ему около семи. И мать, что тянет его за собой на кухню к печи. Пит делает шаг назад, неосознанно отступая. — Чего ты ревёшь? — кричит мать, и Пит внутренне сжимается. — Ты как девчонка! Что будет, если тебя выберут на Жатве? Сдохнешь, как котёнок. У тебя нет шансов и не будет, понял? Материнская затрещина — мальчик снова начинает ныть. — Обжёгся? Так обработай рану сам! И не мешай мне, Пит. Уходи отсюда. Воспоминание замирает, а Пит вглядывается в себя: маленький, щупленький, запуганный. — Ну и что ты чувствуешь? — собственный голос кажется чужим. — Я ненавидел её. Она, конечно, наша мать, но я её ненавидел. — Я любил маму, — Пит качает головой и поворачивается к замёрзшей фигуре матери. — Да, но это не значит, что не испытывал к ней ненависти. Если бы её не было, никогда не появился бы я, — двойник хлопает в ладоши, и Пит оказывается в собственной комнате. Комнату он делил с братьями. Он и средний брат спали на двухъярусной кровати, старший на обычной. Мебель была грубой, сколоченной вручную и очень давно. Ещё до рождения Пита, но тогда ему казалось, что их комната, если не самая лучшая в стране, то, определённо, была самой лучшей в дистрикте. На столе, стоящем рядом с окном, были разбросаны рисунки. Он очень долго помогал местным торговцам, чтобы накопить денег на акварельные краски и бумагу. А на полке стояли малочисленные детские книжки, в которых даже бумага пожелтела от времени и потеряли яркость рисунки, но зато они были прекрасны! Пит с гордился этими книгами, когда учился в начальной школе. Мало у кого были книги, да ещё и с картинками, тем более сказки! Пит несмело улыбался, оглядывая комнату. Лучшее место, по тогдашнему его мнению, на всей планете. Руки прикасались к неровным стенам, на глаза наворачивались слёзы от переполнивших его чувств. Он видел, как он девятилетний забежал в комнату, как начал прятать краски, бумагу и рисунки. Но Пит слышал шаги, поднимающейся по лестнице матери. Он слышал и вспоминал. Вспоминал то забытое воспоминание, обиду, что ранила его даже сейчас. — Мама, не надо! — Это отец тебе купил? — женщина отнимала у него краски и кисти из рук. — Отдай! Это роскошь для нас! Эти деньги… — Мамочка! Пожалуйста! Это не папа, я сам!.. — Так значит, ты украл деньги, чтобы купить эти краски? Или ты стащил их у кого-нибудь? — Мама! Мама, не надо! Женщина забрала краски и кисти, папку с чистой бумагой, оставив лишь рисунки, разбросанные по всей комнате, и мальчика, стоящего на коленях с опухшей от удара щекой и стирающего слёзы. Всё снова замерло. — Разве так любят детей, Пит? — Нам было тяжело, — оправдывает мать. Снова и снова. — Неужели? Настолько сильно тяжело, чтобы бить собственного ребёнка? Может, её бесило, что ты не похож на неё? Может, ты был похож на отца, которого она ненавидела. — Нет, она любила его! — Неправда, и ты знаешь это, — вздыхает двойник. — Вот почему я появился. Тебя никто и никогда не любил, кроме твоего вечно затюканного отца. Ты был лишним и ненужным. Поэтому ты испытываешь постоянное чувство вины. Только поэтому ты так усердно пытаешься стать нужным, любимым… Ты продаёшься за ласку. Ты страдаешь. Ты прошёл из-за этого так много, так почему же снова и снова не принимаешь меня — свою истинную сущность? Почему не хочешь моей помощи? Холодная вода бьёт в его лицо. Пит слышит вскрик Китнисс и чувствует, как не может пошевелиться. — Нет, только не его! — голос Китнисс срывается, она скулит, ходя по клетке и бросаясь к стальным прутьям. — Умоляю, только не его! — Хватит! — рявкает на неё Джонс. — Ты меня заебала. Что ты ревёшь, как подстреленный медведь? Пит пытается сказать, чтобы он прекратил, но его рот оказывается заклеенным скотчем, поэтому он мычит что-то. — Мелларк, ты такой идиот, что теперь оказался в самом невыгодном положении из всех возможных. Теперь ты будешь сидеть и смотреть. Без одежды, связанный, в этой хибаре. Смотреть, как я развлекаюсь с твоей бабой. Я буду наблюдать, как ты сходишь с ума. Как ты будешь умолять меня всё прекратить, но я оставлю тебя вот так. Просто смотри, как смотрел я, и упивайся собственным горем и болью, — Тиберий безумно смеётся, наклоняясь прямо над его лицом и обхватывая его шею собственными руками. — Я тебя, сукин сын, сам задушу, как и когда захочу. Теперь ваши тела мои. Только мои. Ты меня понял? Тиберий разжимает его горло и опускает руку. Распрямляется, смотрит на Пита сверху вниз. Китнисс плачет, стирая руками слёзы, задевая уже разбитую губу. — Я просил тебя — за-мол-чать. Так сложно это сделать? — Джонс разворачивается и уходит из камеры в коридор. Там говорит о чём-то со своими людьми, а Пит обменивается с Китнисс взглядами. «Пожалуйста, молчи и делай всё, что он скажет», — мысленно просит он, а сам чувствует, как и без того хрупкая стена воли начинается крошится. — Ты чувствуешь угрызения совести, Пит? — говорит, появившийся перед ним, двойник, его собственный монстр. — Ты настолько слаб, что не можешь защитить даже ту, что дорога тебе. Ты лишь жалкое подобие себя. Что бы ты смог без своей тёмной стороны? Пит пытается от него отвернуться, но копия лишь смеётся в ответ, появляясь перед ним снова, и снова, и снова. Он говорит такие ужасные вещи. Чистый, выглаженный Пит. Совсем не тот, кем он является сейчас. — До чего же ты довёл себя, бедняжка, — прикасается ладонью к его щеке, заглядывает в глаза. — Я могу тебе помочь. Не знаешь, как спасти её? Я скажу тебе: доверься мне и прими меня. «Нет, — всё так же уверенно повторяет Пит, правда, выходит мычание, но его второе я всё понимает, — ты мне ненужен». — Пит, ты… закрой глаза, — говорит Китнисс, и его двойник в ответ ухмыляется, глядя на него и кривляясь. — Не смотри. Пожалуйста. — Не смотри, — комично плачущим голосом повторяет его копия. — Пожалуйста… любимый, — он поднимает бровь, глядя на его реакцию. — Ой, прости. Задел за живое, да? Задел, здесь даже сомневаться не в чем. Шаги. Тяжёлые. Громкие. Скрип половиц. Пит вздрагивает, когда дверь в камеру Китнисс распахивается. Он тянется, пытаясь вырваться, но всё бесполезно. Лишь стул, к которому он привязан, задевает пол и медленно перемещается. Настолько медленно, что кажется, одно неверное движение, и Пит упадёт вместе со стулом на пол. Тиберий улыбается. Гадко, нагло, собственнически. — Умоляй, — ровно приказывает он, гладя Китнисс по голове ладонью, будто ручную собачонку. — Если хочешь, чтобы я оставил его живым, так умоляй. И она умоляет. Искренне. Просит. — Ох уж эта двуличность. Его тёмная сторона наблюдает вместе с ним. — Ты, наверное, тоже хотел бы, чтобы она тебя умоляла, стоя на коленях, с цепями на ногах и разбитой губой. Чувствуешь, как хочется её вытрахать от этой фантазии? Не правда ли, прекрасно? Эта её сущность намного лучше, чем вечный лёд. Женщина должна быть слабой, не такой как она когда-то. Пит цепляется за реальность. Нет, он должен видеть. Он обязан оставаться с ней. Джонс гладит Китнисс по щеке, потом резко хватает её за волосы и тянет вверх. Девушка послушно встаёт на ноги. Тиберий берёт нож. — Ты красивая, — его голос тихий, проникающий во внутренности Пита и сжимающий их стальной хваткой. — А если снять кожу с твоей спины, ты будешь такой же красивой, а? Как думаешь, Пит? — насильник поворачивает к нему голову и осматривает парня. Тот дрожит, а Джонс смеётся в ответ. Джонс разворачивает Китнисс к себе спиной и толкает её к стене, потом разрезает её майку и прикасается к спине, медленно делая неглубокий надрез, всё также держа левой рукой её голову за волосы. Веревка врезается в кисти Мелларка, не давая забыть — он не вправе распоряжаться своим телом. Пит пытается привлечь к себе внимание Тиберия, поэтому кричит, но наружу вырывается лишь отчаянное мычание. — Хочешь что-то сказать? — самодовольно ухмыляясь, спрашивает Джонс. — Подожди, дай угадаю! Ты пытаешься угрожать мне? Убьёшь меня, если я ей что-нибудь сделаю? Да. Да. Да, он убьёт, убьёт тебя. Сразу же, вывернув свой скелет наружу, разодрав себя на части, он вырвет твоё сердце и выбросит в грязь. Умрёт сам, но и ты сдохнешь, мразь. Он бы подался вперёд, встал, расправил плечи и протянул руки, чтобы избавиться от него. Пит смог бы, если б не путы, не тьма, что намного сильнее. Кричать бесполезно. Молить бессмысленно. Он мог бы опуститься на колени, молить о пощаде. Он предложил бы свою жизнь взамен. Почему нет? Пит давно готов к смерти. А ради неё и умереть не жаль. Но почему он закрывает глаза, внутренне сжимается от её криков? Почему ему так трудно принять её жертву? — Боже, какой же ты трусливый, — Чудовище разочарованно вздыхает, когда Пит отказывается раскрывать веки, в очередной раз слыша её надорванный голос. — Давай же, впусти меня и всё закончится. Или ты не помнишь, как тебя сломали в Капитолии?***
POV Пит Мелларк
Раньше, когда я был под арестом в Капитолии ещё до охмора, я проходил через различные извращённые пытки. Не только я, но и Джоанна, и даже Энни, которая не могла держать себя в руках. Были и другие люди, например, приближённые Плутарха. Или Эффи, которую Хеймитч и остальные не взяли с собой. Мне не было наплевать на их крики, стоны, мольбы и смерти. Нет, я их прекрасно слышал и чувствовал страх, селившейся в моей грудине. Но я вёл внутренний диалог с самим собой и с людьми, которые окружали меня когда-то. Я надеялся, что Китнисс лучше и она жива. Моё воображение играло со мной страшную шутку — оно всё чаще облекало хриплый голос Джоанны в другой, что принадлежал Китнисс. И я забывал, что её здесь нет. Она в другом месте, но тогда для меня она была в пыточной камере. Я медленно сходил с ума. В сумасшествии самое страшное не потеря нити реальности, а именно её медленное выскальзывание из рук, когда ты понимаешь, что происходит, но не можешь удержать её. Так существовал и я. Помню, как меня заставляли считать — из десяти тысяч восьмидесяти вычитать шестьдесят, пока я не дойду до нуля. Я считал, оставаясь в сознании, испытывая боль. Я смотрел, как другие страдали, и считал. Десять тысяч восемьдесят — столько минут в неделе. Это было насмешкой и плевком. «Тик-так, тик-так», — любил повторять чокнутый миротворец, который испытывал на мне различные устройства. Тик-так, тик-так. Это тиканье забирало у меня мой разум — медленно, мучительно, жадно. «Чем сегодня займёмся, Пит?» — его любимая фраза при встрече. «У нас всего четыре часа. Их нужно провести с пользой». Кислоты, которые выливали на кисти моих рук, а потом их заново восстанавливали, когда я находился в отключке. Раскалённые угли, сплавы различных металлов. Замораживающее оружие, которое ещё не поступило для вооружения. Боль, жар, холод. Постоянное, нескончаемое насилие. Сломанные кости сращивали, прожжённую кожу заживляли, колотые раны затягивали. В эти игры играли бесконечно долго, пока не надоедало мучителю. Бессмысленные вопросы, на которые у нас не было ответа. Над нами жестоко издевались, а потом… ломали морально. Когда просыпаешься после пыток целым, без единой царапины, лежащим на матрасе в камере-одиночке, тебе кажется, что всё это было галлюцинацией. Но ложь оказывалась реальностью, а правда — кошмарным сном. Я боюсь замкнутых пространств. Они напоминают о камере, где меня держали. Там не было окон. И всего одна дверь. Клетка. Каменная клетка для такого чудовища как я в самый раз. В закрытых помещениях без окон и света, в темноте рождалось чудовище. Я был тем, которого слепили заново в Капитолии. Охмор всего лишь задавал направление моей ненависти. Она копилась во мне после каждого раздробленного пальца, сломленного ребра, нанесённой скальпелем раны, загнанной под ноготь иглы, обожжённого участка кожи… Ненависть терзала меня, разрывала моё подсознание на части. Я кричал, вопил, послушно отсчитывал числа. И жаждал избавления. Мысли, приходящие в те моменты, были ужасны. Я представлял, как над Китнисс проделывают тоже самое, что и с Джоанной. Как её избивают, насилуют, пытают. Как она проходит через всё, что и мы. Мне хотелось умереть от этого. Я сам нарывался на новые порции ударов, более извращённые пытки и жгучую, всепоглощающую ненависть. Избавление пришло случайно, как и всё в моей жизни. Меня завели в другую камеру, где было всё стерильно. Стоял большой плазменный экран перед мягким креслом, а рядом с ним был медицинский штатив. Меня встретил улыбающийся человек. Впервые страх отступил. И охмор, которому я сопротивлялся вполсилы, становился союзником. Конечно, постепенно он завладевал мной. Вкрадывался внутрь. Я не могу сказать, что во мне до этого не было ни злобы, ни ненависти, ни обиды, ни ревности. Но я никогда до этого не воспринимал всё под таким углом, только через негативный фильтр. Постепенно рождалась жестокость, пропадала любовь. Воспоминания смешивались, терялись, заменялись. Во мне взращивали послушное животное. Я был целым физически, в отличии от Джоанны. Но во мне сломалось всё, что было стержнем моего я. Оно стёрлось до конца. Счастливые воспоминания были изменены окончательно. До конца я не помнил ничего. Всё в моей голове стало выдумкой, плодом охмора и ненависти. Раньше, будь я тем, кто прошёл через всё и решил мужественно со всем бороться, был бы связан, оглушён? Помнил бы я, что верёвка не такая уж и надёжная защита? Порой со мной не справлялись даже плотные ремни, а тут всего лишь верёвка. Я смотрел в прошлое, видел себя, осознавал, что убил несколько человек, которых пытали вместе со мной, собственными голыми руками. Выпусти я Чудовище, прими его, останется ли надежда, что всё будет по-прежнему? Тебя это волнует? Больше, чем ты думаешь. А если я скажу тебе, что не приняв меня, ты подпишешь вам обоим смертный приговор?Стена рухнула.