Последние

      Старший брат лежал на досках веранды и, судя по дыханию, крепко спал.       Синдзи замер, не зная, как поступить: шум шагов мог разбудить Саске, но попытка красться разбудит наверняка. А этого не хотелось, ведь он очень редко видел Учиху по-настоящему спящим. Брат ложился позже, вставал раньше и всегда был чем-то занят. Часто при нем дремал вполглаза «сном шиноби», когда разум отдыхает, а тело совершает какие-то несложные действия, убирает в доме или готовит завтрак. Даже когда они спали вместе, и Синдзи вставал среди ночи попить воды — Саске неизменно просыпался вместе с ним.       Поэтому очень странно было видеть брата… вот таким.       Он осторожно, стараясь не наступать на скрипучие места, приблизился и сел рядом, вглядываясь в осунувшееся лицо. Откуда такие синяки под глазами? Тусклые волосы, сухие бледные губы. Даже не скажешь, что ровесник — такому лицу можно дать лет двадцать, и не самой легкой жизни.       И еще Саске во сне выглядел более живым. Обычно, физиономия у него была каменная, и Синдзи старался подражать этому выражению. А теперь он одновременно печальный и радостный… и очень уставший. Почему? Ведь если они на миссии занимались такой ерундой, как прополка огорода…       — А-хм… Синдзи? — брат зевнул и сонно моргнул, отворачиваясь от лучей заходящего солнца. — Ты уже вернулся?       — Я тебя разбудил?       — Ничего, я бы и сам проснулся… надо поесть, иначе завтра не встану.       На кухне на стол были выставлены блюдо с рисом, две здоровенные копченые рыбины и жареная курица, и Синдзи с изумлением увидел, как Саске аккуратно и невозмутимо ест ее вместе с костями. Он знал, конечно, что некоторые шиноби способны переварить совершенно несъедобные вещи, даже мелкие камешки и кусочки железа, а Сенджу, по слухам, могли питаться корой деревьев и неплохо себя чувствовать. Но сам наблюдал подобное впервые.       Кости хрустели, как вафли. Саске жмурился и зевал.       — Что случилось? — Синдзи вспомнил случай почти четырехлетней давности, когда брат какими-то секретными техниками заработал себе страшное истощение. Сегодня дело было получше, но уж очень похоже. Говорил же, чтоб был осторожнее… — Чем ты там занимался, техники А-ранга разучивал?       — Огород полол… ох, кс-со, — Саске скривился и выгнул спину. — Уважай крестьянский труд, Син. Мне этот огород вместо Итачи сниться будет. Но может, к лучшему, хоть какое разнообразие…       — И что, только поэтому?       — Нет, конечно. Посмотри, — и вытянул вперед руки.       — Смотрю. И что?       — А то, что тренируй внимательность, прокалываются всегда на мелочах. Похоже, чтоб я весь день огород полол?       Синдзи присмотрелся. Похоже не было, Саске сегодня, кажется, вообще не тренировался.       — Я нашел одну интересную технику и решил ее испытать. И вот… перестарался.       — Я же говорил тебе быть осторожнее!       — Извини. Кстати, думаю, эта техника тебе подойдет. Демонстрировать не буду — устал. Она создает двойника по типу иллюзорных клонов, только более плотного, он может сражаться и применять дзюцу. После уничтожения память двойника переходит к оригиналу. Из минусов — жрет много чакры. Слабый шиноби его создать не сможет, у сильного она поделится на столько частей, сколько он создал клонов. Считается запретной, потому, что недостаточно сильный может загнуться от истощения.       Синдзи почувствовал, как его глаза делаются круглыми, а рот раскрывается, готовясь издать возмущенный вопль.       — Меня хватило на двоих, — невозмутимо продолжал Саске. — Один отправился на миссию, другой в библиотеку. Полчаса назад они развеялись и передали мне сразу умственную и физическую усталость. Усталость эта фантомная, но чакры отожрали здорово.       Синдзи закрыл рот. Можно было сказать многое: что Саске безрассуден, что глупо и опасно делать такие эксперименты, что он боится, безумно боится за брата…       Но Саске и сам все это понимал. И делал то, что делал, совсем не из безрассудства, а для того, чтобы вручить брату уже проверенную технику. Ему и в голову не приходило, что можно поступить иначе. Да даже напомнить: «я делаю это для тебя!» у Саске наверняка и мысли не было.       Невозможно. Просто невозможно поступить иначе.       Станет ли он когда-нибудь таким же, как брат? Настолько искренним, настолько не сомневающимся, настолько бесстрашным?       — Так что, теперь можно одним ударом зарубить двоих врагов, — продолжал Саске. — Я смогу больше времени проводить с тобой, не отвлекаясь на всякую хуйню, и заодно раскачивать резерв. Так что, завтра ты учишь технику, а потом мы занимаемся кендзюцу. И пошли уже спать.       Он бежал по ночному лесу, чувствуя погоню за спиной.       Он бежал уже на пределе — горели легкие, перед глазами плыли радуги. Он опаздывал — страшно, необратимо, навсегда.       Смеялись за спиной ночные демоны, крича голосами воронов и сов. «Беги, беги, быстрый!» «Все равно опоздаеш-ш-шь!» — шипели змеями из-под ног.       Он бежал уже давно, и опоздал много лет назад, но он не мог остановиться. Ведь за спиной погоня. Кто гонится за ним, зачем, куда он должен был успеть — он этого не помнил. Он только слышал тихий торжествующий смех из темноты…       — Синдзи, какого демона?       Он тряхнул головой, ошалело оглядываясь. Смеющаяся темнота рассеялась: он был в своей спальне, и Саске держал его за плечи.       — Что тебе снится? Ты задыхался и вертелся, как ужаленный.       — Н-ни… чего…       — Какое ничего, ты весь мокрый! И трясешься, как заяц, ну-ка пойдем со мной…       Учиха почти на руках притащил его в купальню, запихнул в каменную чашу с горячей водой, залез сам, обнял — и Синдзи почувствовал, что Саске тоже дрожит. В глубине чернильных глаз, где тонули все отражения, мерцал алый свет — и он вдруг вспомнил, как в первый раз увидел знаменитый шаринган.       Это случилось давно, когда он только поселился здесь, на четвертую или пятую ночь. Он проснулся, захотел пить, и отправился искать кухню — ощупью, ничего не видя в темноте. Нашел полупустой кувшин и зачем-то пошел назад вместе с ним, одной рукой прижимая к себе холодное стекло, а другой держась за стену.       В доме стояла звенящая тишина — ни скрипа, ни дыхания, даже звук его шагов тонул в беспросветном мраке. Вдруг отчетливо показалось — кто-то смотрит на него из темноты, кто-то, скрывшийся в тишине, хочет сжать пальцы на горле, вскрыть грудную клетку, вырвать отчаянно заколотившееся сердце…       Он порывисто обернулся, увидел два алых угля в темноте и понял — глаза. Кувшин вылетел из рук, и Синдзи осел на подогнувшихся ногах — так был силен накативший ужас. Почему-то показалось, что его сейчас непременно убьют.       — Синдзи? Что с тобой?       Что-то сухо щелкнуло, и язычок золотистого пламени озарил лицо Саске.       — Прости, — извинился Учиха после того, как выяснил, что он в порядке, просто испугался от неожиданности. — Я сплю мало и плохо, вот и брожу по ночам. Сегодня красивая ночь.       — А я ничего не вижу, — пробурчал Синдзи.       — Правда? — Саске сожалеюще вздохнул. — Сегодня новолуние, и звезды похожи на жемчужины на темно-темно-синем бархате. А роса сверкает, как алмазная россыпь в траве, на деревьях… жалко, что ты не видишь. Но ничего, я что-нибудь придумаю!       Брат исполнил обещание. Учиха были специалистами по всему, связанному с глазами, и Саске нашел методики, которые помогли ему улучшить зрение. Синдзи сумел увидеть красоту ночи, рассмотрел в подробностях глаза брата, но темнота и бег вслепую снились ему с тех пор.       А теперь он рассказывал об этом Саске.       — Значит, темнота… — задумчиво протянул тот. — Знаешь, Син, а ты ведь настоящий Учиха.       — Как?       — Темнота — наш кошмар. Есть такое гендзюцу, оно блокирует зрение, и если кто-то очень уж зазнался, его накладывают в воспитательных целях. Есть дзюцу, создающие темноту. Иногда, если Учиха перенапряг глаза, он слепнет на какое-то время. Это, ну… как обморок мозга. Беспомощность. Как у тебя во сне — можно только бежать.       — Я думаю, беспомощность — кошмар для многих шиноби…       — А еще ты недоверчивый и подозрительный, и с трудом сходишься с людьми. — Саске тихо засмеялся. — Я заметил, ты даже с соседкой и ее дочками до сих пор общаешься настороженно, а ведь они у нас давно уже живут. Зато меня ты принял полностью. У тебя ведь не вызывает неприятия то, что я тебя чуть ли не на руках ношу? Другой бы крик поднял, что с ним, как с маленьким, нянчатся…       — Мне приятна твоя забота.       — Но другим ты не даешь себя касаться. Ни соседке, ни учителям, ни девчонкам. Ты ведь красивый. Тебя даже усыновить хотели, знаешь?       — Кто?       — Наш сэнсэй из академии, Ирука. Подходил ко мне, спрашивал. Вот только случилось это уже тогда, когда я принял тебя в клан и назвал младшим братом. Если б он усыновил тебя, то одновременно усыновил бы и меня, получил бы права главы клана, а так же его обязанности… он подумал и решил не ввязываться в говно… в политику. Он хороший и простой человек, достойный простого счастья, а не мозгоебских закидонов в духе романчиков Джирайи.       — И ты тут совсем ни при чем?       — Ну… я долго рассказывал про клановую гордость и убеждал, что у нас все прекрасно, и если что, то мы непременно, и прочее в том же духе… в общем, просто переупрямил. А если серьезно, ты бы ему ничем не помог. Наш сэнсэй давно и серьезно влюблен в человека, у которого вместо мозгов каша из лозунгов и идей…       — Вот как… это хорошо. Я хочу сказать, мне хорошо с тобой. Мне никто другой не нужен.       — И это тоже в нашем характере — выбрать кого-то одного, и зацепиться за него, как за опору. Это хорошо, потому, что Учиха, имеющий такую связь, очень силен. Но с другой стороны это плохо, потому, что если кто-то один решит похерить эту связь, то второй окажется перед ним беспомощен.       — Зачем ты мне все это рассказываешь?       Саске вздохнул и прижался лбом к его шее.       — Чтобы ты понимал. У людей нет других способов понять друг друга. Движения зрачков, биение сердца, некие смутные порывы духа… техники Яманака… все это примитивно, и позволяет лишь узнать: врет — не врет. Нам остается только наша речь, косноязычная, порой не имеющая понятий для того, что живет внутри нас… слова, которые кажутся пустыми, банальными, глупыми, слишком сладкими или фальшивыми… слова, которые часто врут… имеют в виду не то, что понимаем мы…, но у нас нет ничего другого. Я говорю тебе: я люблю тебя, и что ты понимаешь под этим?       — Как — что? Любишь и любишь… я тоже тебя люблю.       — Ну вот. А кто-нибудь другой тут же задумается, что имелось в виду, любят ли его по-родственному, или намекают на желание потрахаться, или хотят жениться, или что-то с него поиметь, или морально шантажировать, или огорошить сомнительной новостью. Мало кто может позволить себе такую роскошь, как доверие к словам. И поэтому не ты — мне, и не я тебе чего-то должен, а мы — друг другу. Я всегда буду стараться объяснить тебе, что имею в виду, но и ты должен делать то же самое. Может быть когда-нибудь я сделаю то, что тебя заденет. Может быть, это сделаешь ты. Но мы оба должны быть уверены, что это ненамеренно, что мы сможем поговорить и все прояснить. Нет ничего хуже, чем гадать: не решил ли друг разорвать дружбу в одностороннем порядке, а тебе сообщить забыл.       Темнота, которая тебе снится — это кошмар неизвестности. Вопрос, на который не будет ответа. И ты один в этом мраке… поверь мне, это страшнее всего.