Последние

      Синдзи       В приюте его не любили.       Слишком умный был. Слишком серьезный и гордый. Слишком не по-детски себя вел. Не умел подлизываться и клянчить.       Ему нравилось — чтоб был порядок. Чтоб все было сделано правильно и аккуратно, вся работа выполнена, как положено. Только вот окружающим было плевать. Взрослые были заняты «распределением средств», а сверстники быстро объяснили, что он им не начальник. Он стал бы изгоем, но нашелся более раздражающий фактор — Узумаки.       Он даже был благодарен усатому придурку. Пока тот отвлекал всеобщее внимание драками и воплями, можно было остановиться, обдумать свое положение, выработать новую стратегию отстраненного наблюдателя. Это было даже удобно — никто не лез, никто ничего не требовал.       Он, наверное, самым первым из приютских осознал, что он один. Вся эта гомонящая толпа с улыбчивой тетушкой во главе рассосется, как сахар в кипятке, едва покинув стены приюта. Он умел подслушивать и думать, и поэтому понял — если он не хочет опуститься на дно, надо грести изо всех сил.       Он решил стать шиноби.       Шиноби уважали. Шиноби звали героями и защитниками. Шиноби хорошо зарабатывали.       А еще он надеялся, что среди занятых опасным и важным делом людей найдет себе единомышленников. Друзей. Близких. Как бы он ни отстранялся, как бы ни убеждал себя в том, что одиночкой быть удобнее, иногда ему отчаянно хотелось тепла. Чтобы кто-нибудь хоть по плечу похлопал.       Однажды на прогулке он увидел гражданское семейство — отца, с видом сонной лошади пересчитывающего деньги, мамашу с нервным лицом, и их дочку, с криком и слезами требующую какую-то безделушку. Тогда он и понял, что такое зависть — горькое и больное чувство. Как отец смотрел на эту девочку, как мать обнимала ее…       Он поступил в академию и с удивлением понял, что здесь то же самое.       Такие же дети, что и в приюте. Только одеты подороже, и не сироты… в основном. Капризные, бестолковые, глупые… как будто не им придется в будущем рисковать своими жизнями.       Особенно раздражал Учиха Саске.       Самый сильный, самый быстрый, самый ловкий и умелый, всегда такой чистенький и радостный. Учиха… про этот клан говорили многое, и в основном — дурное.       «Посмотрел бы я на тебя, если б ты стал сиротой», — не раз подумал он в досаде. А вскоре случилась новость — клан Учиха был уничтожен. В живых остались только двое, и один — преступник…       Синдзи даже растерялся от такой новости. Учих он не любил, в основном — из-за слухов о нападении демона. Когда он думал, что у него могла бы быть семья, родители и братья, ему делалось так плохо, что он желал мучительной смерти каждому, кто носил знак Огненного Веера. Он говорил себе, что весь клан не может быть виноватым, но с иррациональной неприязнью ничего поделать не мог.       А потом он увидел Саске и испугался.       Учиха был… мертвым.       Он по-прежнему был самым лучшим. По-прежнему идеальным. Чистеньким, отглаженным… как чиста погребальная одежда. Синдзи вздрагивал, когда случалось поймать взгляд тусклых черных глаз, казавшихся провалами черепа. Почему к нему липнут эти дуры, неужели ему одному кажется, что рядом с Учихой так же уютно, как рядом с разрытой могилой?       А потом случилось что-то странное.       На уроке по изготовлению ядов он почувствовал чужой взгляд — словно кто-то подул на затылок. Не выдержал, обернулся, и провалился в чужие глаза. Бездонно-черные, они сияли, как звездное небо, огромное, необъятное, загадочное и прекрасное…       Когда ресницы скрыли эти прекрасные глаза, он увидел лицо — каменное лицо Саске. С большим трудом сумел отвернуться. Руки дрожали, и было трудно дышать, и он сам не понимал, как не запорол работу.       Когда через несколько дней Саске подошел и заговорил, он просто перестал соображать. Что-то отвечал, что-то делал, кажется, даже смеялся, и тонул в звездном сиянии, в теплом покрывале, приятно окутавшем обнаженную душу. Прекрасные, сияющие глаза на мертвом лице пугали, но он не замечал этого.       Он понял вдруг, как было холодно без Саске. Как тяжело одному в почти пустой комнате общежития. Как нестерпимо стыдно за свои злые мысли.       Он уже не стремился после уроков поскорее покинуть шумное место и скрыться в своей квартире, чтоб заниматься в покое и тишине. Он говорил с Саске, кажется, обо всем на свете, удивляясь, сколько знает его ровесник. Неужели только потому, что тот — Учиха? Нет, какие бы ни были гены, без старания они ничего не стоят. Значит, он сам…       Он осознал, что тренируется уже не только для себя, но и для того, чтоб не быть слабаком рядом с блистательным одноклассником. Чтобы доказать, быть достойным… чтобы он уважал!       Его уже не пугали ни неподвижное, застывшее равнодушной маской лицо, ни глухой мертвый голос. Он смотрел в глаза, слушал нечто неуловимое в словах, касался горячих пальцев и не понимал, что с ним происходит. Почему вдруг такое… почему Саске?       Он испугался, что это какое-то гендзюцу, что он потеряет себя. Решил прервать общение, сказал, что плохо себя чувствует… чужие глаза наполнились тревогой, и Учиха сказал, что проводит его домой, таким тоном, что Синдзи понял: если откажется, его понесут на руках, и как бы, не прямо в больницу.       А уже в квартире, когда Саске, ничуть не реагируя на тесноту и бедность обстановки, принялся готовить какой-то обед, он заметил на левой руке Учихи несколько старых шрамов. Как будто… как будто вены резал.       Они распрощались поздним вечером, и Синдзи долго не мог уснуть — хотелось плакать.       А потом Учиха предложил переселиться к нему.       Он не сразу поверил. Было какое-то чувство нереальности, пока они договаривались с домовладельцем, пока подписывали документы и носили вещи.       В квартале Учиха было жутко и пусто. Саске тихо рассказывал о зацветавших плодовых деревьях, о птичьих гнездах и змеях в густой траве, о поселившихся в пустых домах совах, которые жутко кричат ночами. О тайниках и ловушках, и о потерянном на полигонах оружии: «поэтому не ходи босиком». Что тут есть вода и электричество, что одежду он стирает сам, а моющие средства берет в магазинчике на Зеленой улице, что устроил рядом с домом теплицу и цветник. И чтобы Синдзи не вздумал без него лазить там, где закрыто.       А за ужином, когда Саске по-взрослому угостил его вином, произошел странный и тяжелый разговор, после которого все же стало легче. Они бултыхались в роскошной купальне под домом, обнимались, признаваясь друг другу в любви. И заснули в одной кровати, свернувшись, как два котенка.       Странное чувство — он больше не один.       Через несколько дней, немного придя в себя, Синдзи решил испытать терпение своего друга. Его не зря обозвали в приюте занудой. Но замечания и нотации на Саске действовали не так, как на других. Он не злился и не раздражался — просто слушал и переделывал, или объяснял, почему делает именно так.       В квартале появились новые жители, из шиноби-ветеранов. С одной стороны странная идея — денег у них было не много, но с другой стороны у них было то, чего за деньги не купишь.       Опыт.       Поход в лес доказал полезность этого решения. Вряд ли бы все прошло так хорошо, если б не советы взрослых неравнодушных людей. Как только Саске нашел таких?       У него вообще хорошо получалось — находить. Съедобные вещи в лесу. Удобное место для привала. Людей.       По вечерам Учиха рассказывал ему историю своего клана — и даже самые страшные и кровавые вещи превращал в волшебные сказки. А сказки делались суровыми поучительными историями. Про рыбу, ястреба и крысу, про лису и виноград, как звери кашу варили, и много других… смешно и грустно было в этих историях узнавать людей.       Саске казался ему порой мудрее многих взрослых. Почему-то Учихе больше не стыдно было проигрывать — он не уходил, отмахиваясь, не смеялся, не выказывал превосходства — он занимался вместе с Синдзи, пока у того не начинало получаться так хорошо, как только можно. Ему не стыдно было пожаловаться на слабое здоровье, на болящую, обгоравшую на летнем солнце кожу.       Когда он назвал Учиху — братом?       После похода. Когда Саске, холодный и синий, как труп, едва смог подняться с кровати. Чакроистощение, да? Про ментальные практики он соврал, точно, но правды все равно не скажет, Синдзи понимал. Значит, надо внушить, чтоб хотя бы был осторожнее. Учиха кивал, соглашался и обещал, и смотрел такими удивленными глазами, словно только что сделал большое открытие.       А потом предложил вступить в клан Учиха.       — Как? У меня же это… шарингана нет…       — Ну и что? Он и не у всех прежних был. И потом, так, как ты меня поучаешь, только родственники могут…       Синдзи не выдержал и разревелся.       — Я больше не буду, — пообещал он, вытирая нос. — Прости.       — За что? Все живое от боли плачет, а если нет — то это камень или труп. Гораздо больше меня расстроит, если ты станешь пафосной глыбой, уверенной в своей незыблемой правоте.       Этим же вечером они по старой традиции смешали кровь, а на следующий день Синдзи уже в черной рубахе со знаком Веера шел подписывать бумаги.       Быть Учиха — это не просто катон и шаринган, говорил Саске. Это значит, всегда помнить, что ты — не один. Что за тобой — твоя семья. Как и в любом клане, вообще-то.       Это было правдой.       Он чувствовал направленное на него внимание — словно множество теплых рук-взглядов-воль поддерживали и направляли.       И это работало! Стало легче запоминать, стало крепче здоровье, уходило меньше времени на сон. Он становился сильнее, и Саске предрекал, что скоро они станут равны.       Их соседка завела курятник, и петуха Саске назвал Мадарой. «А почему бы и нет? Здоровенный, черный, драчливый, ходит с видом: я тут главный. Мадара и есть». Соседи долго хохотали, услышав такое определение.       Вообще его друг при своей странной мудрости ухитрялся оставаться ребенком. Ему нравилось вместе с Синдзи шастать по пустым домам, отыскивая тайники. Он любил красиво нарядиться, накраситься, как знатная дама, меняясь до неузнаваемости безо всякого хенге. Любил перебирать драгоценности, любуясь блеском золота и граненых камней.       Мог умиляться купленным на рынке белым кроликом и тут же безо всяких эмоций свернуть зверьку шею и отправить на сковородку. С остервенением лупил по столбу на полигоне, а, уже упав без сил, восхищался птичьей песней или игрой солнечных лучей в листве.       Вместе они исходили всю деревню, бывая в таких местах, куда и случайно не попадешь. Побывали даже на окраине Леса Смерти, и Синдзи удивлялся: обычный же лес, птицы, бабочки… комары. Чего в нем опасного? Саске на это как-то странно хмыкнул и пообещал, что все еще впереди.       Иногда они говорили об Итачи, и в голосе Саске звучали тоска и боль. Почему-то Синдзи не чувствовал ревности, понимая: Саске любит его, а старшего брата жалеет.       Саске вообще много говорил, о шиноби, о кланах, о войне и политике, которая есть продолжение войны мирными средствами… поднимал такие вопросы, о которых Синдзи никогда бы не задумался. После одного такого разговора он принял решение оставить академию. Радовало, что Саске не стал отговаривать его остаться. Спросил лишь, хорошо ли он подумал, и выдал печать-пиявку, чтобы иметь для отказа от обучения уважительную причину. А после потащил на рынок за сладостями.       Саске помогал и поддерживал. Обнимал, ерошил волосы, просил, чтобы Синдзи помог расчесать его собственные густые черные космы. Саске любил его, и он кое-что понял о себе.       Он любил Саске.