Последние

      Видеть будущее — это страшно. Пара мгновений, несколько картинок — а меня трясет уже вторую неделю.       Мой Синдзи, искалеченный, спившийся и покончивший с собой…       Я спрашивал у призраков — те молча разводили руками.       В библиотеке, в разделе «неподтвержденное» мне еще год назад попалась древняя запись о дочери Индры по имени Рен, той самой, о которой сочиняли сказки. Ее глаза обладали силой «прозревать прошлое и будущее», что бы это ни значило.       Потом в более современных записях было предположение, что будущее мог видеть Изуна: он предупреждал своего брата, чего делать не стоит, и подозрительно часто оказывался прав.       Постепенно все пришло в норму. Кошмары отстали, я успокоился и занялся делами. К тому же, папаша сказал, что мне пора начинать всерьез осваивать клановый стиль кендзюцу, который без полного шарингана чистое самоубийство. Я был по уши занят, и жуткий глюк просто вылетел у меня из головы.       А еще я увлекся медициной.       Не той, которой занимался Синдзи, а чисто боевой, бытовой, так сказать. Выделить нейтральную чакру несложно, был бы хороший контроль. Но этим обычно пренебрегают, надеясь на японский авось. К тому же, медикам в госпитале не платят.       Серьезно. Все медики — обычные шиноби, которые помимо миссий работают здесь на добровольных началах. Госпиталь для шиноби существует на пожертвования. Какие белые простынки с халатами, какие цветочки в саду? Редкая цепь тополей и кленов прикрывает облезающий фасад. В темных коридорах пахнет туалетом и хлоркой. Кормят пациентов пустым рисом, в котором изредка попадается рыбная голова.       Как так вышло? А очень просто — госпиталь принадлежал Сенджу. Ну, когда-то принадлежал. Они были богатыми и сильными, могли себе позволить благотворительность. А потом Сенджу — тю-тю, сильные ирьенины кончились, деньги тоже…, а нынешнее начальство занято, кажется, чем угодно, кроме своих обязанностей. Интриги плетет, да иероглифы рисует…       Но как умеют ругаться местные работники! Я такого не слышал нигде.       Учили просто: выдали мятую бумагу с инструкцией, показали, где на кухне чан с сырой рыбой, и вперед. Ходить можешь, когда хочешь, оживил рыбу, предъявил персоналу, и тебе, если будет такое желание, выдадут бумажку, подтверждающую, что ты — медик С-ранга. Все ранги повыше ставят уже бывалым, опытным, которые этим шосеном могут не просто царапину закрыть, а разрубленные в фарш внутренности на место поставить.       Рыбу я оживил, и теперь раздумывал: с бумажкой я буду медик, а это значит, что, в случае чего, меня слезно попросят помочь родной деревне совершенно бесплатно. А без бумажки не допустят к более сложной работе. Я уж решил было, хрен с ней, но тут услышал из коридора:       — Якуши-кун!..       Гений шпионажа в круглых очках! Это ж надо забыть!       Я схватил рыбину за хвост и побежал из кухни.       — Я знаю шосен-дзюцу. — похвастался я вечером Синдзи.       — Пфы. А что такое «четыре части железных, одна серебряная и одна золотая», знаешь?       — Нет.       — В одном древнем трактате так именуют выступающие части тела. Железные — руки-ноги, серебряная — голова, золотая… эм-м…       — То, что между ног.       — Точно.       — Слушай, а почему? Именно, золотая?       — Ну… может, тот, кто трактат писал, ее больше ценил…       По вечерам после академии мы занимались с Кабуто. Странноватый тип, но умный, многое мне объяснил. Занимались мы анатомией — в мертвецкой. Тут же вскрывали, резали, штопали… интересно, могла ли делать что-то подобное Сакура? С одной стороны, должна была бы, а с другой… ученица Цунаде. Не знаю, как там у нее с гемофобией, но у Сенджу могут быть свои методы. Да и не представляю я принцессу клана, обладающего такой мощной чакрой, копающейся в гнилых потрохах, они любые операции могли проводить на голой силе.       А мне нравилось. Даже не сам процесс, а как мы, завершив дела, пьем чай в закутке на кухне. Кабуто знал много забавных историй, которые сошли бы за анекдот. И всегда предупреждал, что это реальный случай. А может, шутил так…       Например: залезли воры в квартиру медика. А там пусто, даже тараканов нет. И записка: уважаемые грабители, уходя, закройте двери. Вроде бы, шутка, но не смешно нифига. Потому, что грабителям только двери закрыть и остается… ну, или с петель снять.       Здесь я нашел мастера печатей. Седой старик, на вид лет ста, и вовсе не Узумаки. Деда любили, был он дружелюбен и рассеян, и по обстоятельствам здоровья полноценные печати создавать не способен. Жил в пристройке, и нуждался разве, что в куске хлеба да пачке бумаги. Такие кандзи рисовал! Даже я со всей клановой памятью о каллиграфии не знал некоторых.       Конечно, мы с персоналом договорились, и переселили деда в мой квартал. Исправить госпиталь я не могу, так помогу хоть кому-то. А теплый крепкий дом все же лучше щелястого сарайчика.       До конца академии оставался год.       В этот год происходило окончательное распределение по специальностям. Боевик, разведчик, медик, вор, диверсант, «тихий», «громкий», «фейерверк»…       Интересно то, что на первый взгляд, моя будущая команда будет состоять целиком из последнего. Фейерверк — это тот, кто привлекает внимание. Вопящий рыжий комбинезон, розовая девочка и моя мрачная фигура в черном — это вывеска на нашей работе. Так воры на базаре устраивают драку или беспорядок, и пока все глазеют, чистят чужие карманы. Скорее всего, нас будут посылать туда, где надо пошуметь, напугать с выбитием дверей и окон. А попутно проворачивать десяток дел, которых ошарашенные нашим явлением люди еще долго не заметят.       Все было хорошо — я осваивал кендзюцу под руководством духа отца и ирьедзюцу под руководством Кабуто.       А потом я совершил глупость.       На ночь глядя я задумался: что сделал бы Итачи, если б я умер? Я достаточно изучил его сны, чтобы оценить степень фиксации на моей персоне. В его голове существовали эдакие весы, где на одной чаше лежало личное, а на другой общественное — Коноха. А я… я не лежал на весах. Старший братик был не в силах оценить меня — и я был опорой для этих весов, и для всего, что составляло его личность. Что было бы с ним, если б эта опора исчезла?       Я успел только выругаться и провалился в видения.       «Саске… Са-аске, а-а-а!»       — Стой, болван!       Кисаме чудом успевает скрутить напарника, прицелившегося вскрыть себе горло. Держит с трудом — Учиха рвется из рук со звериным рычанием-воем. Даже удивительно, какая сила таится в этом тощем теле.       — Самехада! Сюда! Ах ты, черт…       Оглушенный оплеухой, Итачи отшатывается прямо в «объятия» пожирающего чакру меча…       …Человек-акула прижимает к себе трясущегося напарника. Итачи плачет, тяжело, беззвучно, цепляясь за чужой плащ.       Мельком проскакивают видения: удивленно распахнутый голубой глаз Наруто. А второй замотан бинтами, как и обрубок правой руки. Сакура, сидящая перед могильным камнем. Она сильно старше, и все такая же угловатая.       Четверо хокаге стоят на горе. Перед ними — брат и Орочимару, разминающий руки. Хаширама что-то вдохновенно вещает, и я невольно любуюсь — даже в виде поднятого он красив. Второй брезгливо кривит губы, рассматривая Учиху, Третий напряжен, не знает, чего ждать. Четвертый просто рад, но пока еще не понимает, что происходит…       — Знаете, Шодай-сама. — говорит Итачи, поднимая голову. — Я думаю, Мадара был очень благородным человеком.       Второй давится воздухом от неожиданности, хокаге смотрят удивленно…       — Он вызвал вас на поединок. Именно вас. Я могу оценить его силу — пожелай он уничтожить Коноху, вы бы просто не успели ему помешать. Или не поняли бы, кто вам вредит.       А я не благородный. У меня нет таких… замечательных… друзей. У меня вообще никого нет. Извините.       Мой брат складывает печать концентрации. Довольно медленно — каге следят напряженными глазами. Итачи поднимает глаза к солнцу, и мир заливает ослепительная белая волна.       А когда она уходит, в воздухе остается только легкий пепел, белый, похожий на снег…       — Коноха забрала у меня все, вплоть до собственной воли. Шодай-сама, вы говорили о мечте и защите, но я этого не увидел… я мечтал о мире, и пожертвовал своей семьей, чтобы его достигнуть, и защитить последнее, что люблю… не вышло. Я был «безликим оружием, защищающим деревню из тени», но чья рука держала это оружие? Я стал преступником ради деревни, но кому это было надо? Во имя какого блага убиты дети моей семьи?       На месте Конохи — пустыня. Раскаленный, спекшийся шлак. И нет уже раскаявшегося врага с риннеганом, чтобы все исправить…       — Вы хотите убить меня, Нидайме-сама? — спрашивает Итачи. Второй, кажется, просто онемел, как и все остальные, впрочем… — К сожалению, не получится порадовать вас поединком — я умираю. Но я рад, что умираю человеком, а не орудием в чужой руке…