Fruehling in Paris.

      «Мне кажется, или…» — пришлось прекратить подпевку, и, встревоженно развернувшись назад, я стиснула в ладони ткань платья: Рихард… Рихард, нет-нет-нет!! — «Черт! Что с его гитарой?!»       Не зная, как быть, я постаралась незаметно слинять со сцены, дабы кинуться на помощь Цвену — однако, сие действие заметил Тилль, и, по-актерски кинувшись ко мне, ловко преградил путь. — Ти-и-илль… — намекающе потянула я, попытавшись указать на то, что у Круспе возникли проблемы: гитарист, продолжая повторять «Ich will», с явным испугом, с явной паникой пытался воссоздать гармонию с помощью оставшихся струн. Пауль вовремя подхватил момент провала, и, жестом сообщив об этом Оливеру, восполнил недостающие аккорды своим упорством и желанием помочь товарищу.       Линдеманн, конечно же, не упустил ни единого факта из того, что успело произойти. Вокалист, наклонившись ко мне, шепнул: — Лучше не мешать ему, он справится сам, — после чего…       «Будет только хуже, если ты вмешаешься, Стефи», — игра Рихарда становилась все более и более напряженной, мысли его спутывались в вязкий, неразборчивый клубок всяческой дребедени, и бес начинал овладевать его разумом. — «Лин… Лин, сделай, что угодно, только не подпускай ее сейчас ко мне… Иначе я не сдержусь!»       Я в последний раз с горечью взглянула на гитариста, видя, как он не собирался поднимать взгляд к публике: дыхания фанатов замерли, они в переживаниях сжали кулаки, пока…       Пока там — в верхней сфере сцены, — не разгорелся дьявольской яркости салют!       Я, не ожидав такого поворота событий, внезапно прижалась к Тиллю, позабыв о зрителях, разразившихся истошными воплями: выглядело так, точно все было подстроено — но, видимо, я ошибалась.       «Ты слишком хороший актер…» — взором сообщила я Линдеманну, и он, подловив меня на данной мысли, закружился со мной в непредвиденном танце: что вызывало в моей груди циклон — так это музыкальное сопровождение каждому нашему движению. Ибо… — Ich will… Ich will dass ihr mir vertraut! — я вовсе не понимала, для чего все это: смысл песни никак не ладился с тем, что мы принялись вытворять на сцене. Зато, по всей видимости, аудитории это полюбилось с первых же секунд! — Ich will… Ich will dass ihr mir glaubt! Ich will… — Ich will eure Blicke spüren! — пусть и не имелось в этой песне места для женской партии: никогда не поздно было создать ее! А это сущий пустяк для оперной певицы! — Ich will… Jeden Herzschlag kontrollieren!       Благодаря работе, совершенной сообща, мы поддержали Цвена, кое-как справившегося с проблемным инструментом: спустя некоторое время его гитара зарычала грознее, нежели при былой целостности.       Кристоф от души колотил по своей ударной малышке, Оливер и Пауль были готовы к кульминационному взрыву — с помощью эмоциональной лавины Круспе смог остаться таким же видным, и при этом имел возможность дополнять аккомпанемент покалеченным струнным товарищем: весьма заманчивое явление. — Könnt ihr mich hören? — вопросительно взревел певец, притягивая меня к себе и обнажая зубы в зловещем оскале. — Wir hören dich! — ответная реакция, как от меня, так и от публики, вонзилась Тиллю стрелой в сердце. — Könnt ihr mich sehen? — Wir sehen dich! — Könnt ihr mich fühlen? — я чувствовала, как мы прижались вплотную друг к другу, и набатный гул моего сердца мог сыграть огромную роль в финале: мои чувства… Нет, только не это… — Wir fühlen dich! — поддержал зал, но с моих уст сия фраза сорвалась крайне боязливо.       Тилль, приобнимая меня за талию, склонился ближе прежнего: я была готова провалиться сквозь пол, в подземелье к Сатане, но… Но!! — Ich versteh euch nicht… — отрицательно покачав головой, рокер отстранил микрофон от лица, и, воспользовавшись фоновой паузой…       «Что…» — я широко распахнула глаза, пытаясь оказать сопротивление собственному обмякшему телу. — «Как… Как такое возможно…»       Мы соприкоснулись в чем-то теплом, столь желанном и страстном — люди привыкли называть такое проявление эмоций…       «П-поцелуй?..»       Зрители взорвали Velodrom демоническими ревами, а Максимилиан, утирая платком пот, который выступал на лбу от непредсказуемости выступления, визжал в микрофон: — Фрау Урсула, фрау Урсула! Здесь так шумно, но я должен прокричать Вам об этом!! — казалось, что Шульц вот-вот надорвет глотку. — Тилль Линдеманн только что поцеловал некогда знаменитую певицу Германии – Стефани Вольф!! И, признаюсь, выглядело чересчур чувственно для обычных партнеров! Может ли это значить, что..?! — репортер принялся бегать туда-сюда, пока какой-то фанат не сбил его с ног, и несчастный не врезался в ближайшую стену. — Блин… — простонал журналист. — Вырежешь этот кадр, Стюарт… — Извиняюсь, но Вас не слышно!       «Зачем я это делаю…» — блеснуло в подсознании Лина, и он, резко оторвавшись от моих губ, жадно вобрал воздух в легкие: я, прижав к груди ладонь, попыталась отдышаться, представляя себя рыбой, выброшенной волнами на песчаный берег. — Wir fühlen euch… — выпалила я на последнем издыхании, и, подняв микрофон ввысь, склонила голову: моего слуха коснулся дует Пауля и Риха. Их голоса я различала четко, и в какой-то момент я замерла — голос Круспе практически срывался, как при истерике. Однако, вскоре все это завершилось, и музыканты, оборвав металл, сошли со своих платформ: их шаги были грузными, а сами ребята, вымотанные и уставшие, волнительно переговаривались о чем-то друг с другом.       Вскоре все из Раммов, оказавшись на арене, преклонились пред зрителями, достойно принимая от каждого поклонника весь его восторг и всю благодарность за очередное бомбовое выступление — сжимая в пальцах микрофон, я стиснула зубы. Мне…       Мне желалось умереть прямо на том самом месте — прямо там, где мои каблуки соприкасались с поверхностью сценических плит: пытаясь сдержать вновь настигшие меня слезы, я торопливо поклонилась, и, тяжело дыша в микрофон, выдала: — Мы тебя любим, Берлин! Большое… Большое спасибо!       Откуда-то продолжали доноситься непонимающие восклицания и предположения, а кто-то всего лишь радовался выдавшейся возможности побывать на концерте у знаменитых Rammstein. А самая главная тема, что подверглась всевозможным обсуждениям — это… — Она вернулась! Стефани Вольф-Газенклевер вновь с нами! — ликовал Шульц, заодно красуясь у камеры. — Браво! Какая приятная, неожиданная новость! Остается лишь аплодировать стоя!       К слову, таким образом концерт подошел к концу: убегать было крайне некрасиво, и, дружелюбно помахивая фанатам рукой, я старалась натянуть на лицо жалкое подобие улыбки.       «Поцелуй… Этот поцелуй…» — безостановочно крутилось в голове. Я выдохнула горячую струю, и, завидев, как рок-банда, наконец-то, отправилась за кулисы, последовала за музыкантами.       Меня пошатывало из стороны в сторону, как вялый осенний лист: столько всего… Столько всего, с чем мозг категорически не мог смириться! — Молодцы, — слабо приподняв уголки губ, опрокинул Рих. Я притормозила у порога, поднимая очи к темноволосому. Он смотрел на меня свысока, чуть облокачиваясь о косяк и не позволяя мне пройти за дверь. — Даже не думал, что вы так здорово сможете переключить внимание зрителей с моей неполадки на себя. — Это стало непредусмотренным решением, — без всяких эмоций отозвалась я. — Но ты не желала прекращать, — досадно усмехнувшись, заметил Круспе. Я яростно сжала зубы, желваки затрещали. — Или?… — Мне очень жаль, что у тебя произошли проблемы с инструментом, — я попыталась как-то обойти Цвена, но он настойчиво лишал меня такой возможности. Мне было стыдно пред ним – только вот зачем?.. — Рих, я… — Просто хочу предупредить тебя, именинница, — прохрипел мужчина. — Если так спокойно собираешься принять оковы Тилля на свои хрупкие запястья, то… Потом не лей слез. Не желая более выслушивать его слов, я кое-как убедила гитариста пропустить меня внутрь гримерной — исполнив мое желание, Рихард так же вошел в помещение, безмолвно затворив за нами дверь.       Линдеманна я не застала: Пауль, заминаясь, сказал, что он отошел в уборную, вроде как. Кристоф, с новой порцией сарказма, пожелал ушедшему солисту не попасться в цепи обезумевших девушек, а Оливер, вертя в руках гитару Цвена, периодически трагично ныл.              Всю дорогу мы промолчали, и Флаке, пытаясь разглядеть дорогу сквозь сумрак ночи, в конце концов завел радио: трейлер наполнился атмосферной музыкой 80-ых годов, и Ридель, выдув пятый бокал пива, откинулся на спинку дивана.       Тилль листал первый попавшийся под руку журнал, и, рассеянно пробегаясь глазами по строчкам, попутно забрасывал в рот орешки: я, подперев щеки кулачками, глядела в окно — на мимо проносившиеся здания, деревья, на людей, которые задерживались в памяти, как обычные воспоминания.       Однажды Густав, приобняв ладонями мои предплечья и уткнувшись подбородком в мое плечо, начал размышлять: — Никогда не смей делать из воспоминания человека, — тогда он приподнял голову, и, сократив расстояние меж нами по максимуму, продолжил: — Иначе… — Тогда уходи… — пусть и с горечью, зато я созналась: смысла тянуть всю эту резину не имелось. — Позволь мне сделать из тебя одно из лучших воспоминаний…       Мы расстались в две тысячи третьем году: на следующий день после инцидента я то и делала, что глупо лила струи душевной воды. И сколько бы слез мне не приходилось ронять на кровать, поначалу ничего не улучшалось. Первые два месяца мы со Шварцом вели себя отчужденнее, чем кто-либо на белом свете.       Впрочем, как и в тот день девятнадцатого декабря — с Тиллем мы не разговаривали все оставшееся до моего сна время.       И лишь ближе к утру, когда начало светать, моих ушей коснулся протяжный стук в дверь — словно голубоглазый предвидел, что мне не будет спаться. Словно он предчувствовал, что я, спохватившись и накинув на плечи плед, кинусь открывать ему. Словно он был уверен, что встретившись с ним, я не изменю манеры общения. — Я… — он почесал затылок, и, стараясь подобрать верные слова, задумался. — Дай угадаю, — хмыкнула я, ежась от холода и переминаясь со ступни на ступню, — ты переспал с тысячью безбашенных фанаток, но пришел просить прощения за вчерашний, ничего не стоящий, поцелуй. — Ты права, — мужчина, войдя в комнату и притеснив меня своим величием, захлопнул дверь. Ужас, нашедший на меня в два счета, готов был перерасти в нечто большее. — Я пришел… Извиниться…