Fruehling in Paris.

      Я восседала у камина, и, обнаружив под ногами ошметок спички, кинула его в полыхавшее пламя: Тилль, копошась где-то на кухне, спрашивал, с чем мне угоднее будет чай. — Две ложки сахара, если можно, — отозвалась я, и, получив известие о выполненной просьбе, снова погрузилась в согревавший меня плед.       «Даже жутко представить, что может случиться сейчас. А, хотя, без разницы!» — несмотря на все, в глубине души я безумно радовалась случившемуся: если судить с точки зрения обыкновенной поклонницы, жившей ради одного концерта, то поцелуй от Тилля, так еще и в день рождения казался пределом всяческих мечтаний! Но, увы, все было гораздо серьезней — по-крайней мере, складывалось такое впечатление. — Уже третьи сутки… — негромко сказал немец, присаживаясь рядом со мной и протягивая фарфоровую чашку, полную зеленого чая. Я невольно заулыбалась. — Считай, что это четвертый день нашего знакомства. — Ты так яро считаешь ту встречу началом всех начал? — я усмехнулась, поднеся к губам емкость. — Это звучит глупо, но я не забывал о тебе ни на секунду. — Даже во время секса с фанатками? — подковырнула я. — Не стебись над старшими, — обиженно отметил Линдеманн: я многозначительно покивала ему, по ходу дела отпивая чай. — В тот день, когда мы набирали команду для молодежного фестиваля… Я так пожалел, что не сказал тебе об этом и не попросил последовать за мной…       Я встрепенулась от его слов и продолжила заниматься своим делом: Тилль тоже грел в руках чашку, но плескался в ней не чай, а горький, ароматный кофе. Мужчина сделал пару хороших глотков, и, вновь принявшись вращать уже опустошенный фарфор, обратился ко мне: — Ты была еще совсем малышкой, — потянул он ностальгично. — Я мог любовался твоей игрой до бесконечности, но, увы, я оказался узником обстоятельств… — Шесть лет назад, — я обреченно вздохнула, — я была несносной дурой, шедшей на поводу у своих чувств…       Тилль, помрачнев, отставил питьевую посуду в сторону, и, снова присев на ворсистый ковер рядом со мной, вопросил: — А сейчас не так?       Я, словно не понимая его, оцепенела.       Что же он скрывал за этой фразой… Да все, что и являлось печальной правдивостью — все-таки, мириться никак не хотелось. — Поясни, пожалуйста.       Обдумывая дальнейшую речь, он поджал губы, потом невнятно пробормотал о каких-то эмоциях и ссутулился. — Ты ведь… — промолвил мужчина, — …тоже влюблена в…       Я запротестовала, мотнув головой и нахмурившись. — Вранье, — отворачиваясь от него, отсекла я. — Это не так. Мне... Мне противно слышать, что ты причисляешь меня к толпе ума лишившихся дам!       Хотя, он был прав, как никто иной; может быть, по-настоящему лишенной ума была именно я? — Тебе виднее, — заключил рокер и захрустел костяшками пальцев. Однако, выдержав подобного рода паузу всего минуту, он поднялся на ноги, заодно хватая меня за предплечье и утягивая куда-то за собой.       Я возмутилась, еле удержав в пальцах почти опустевшую чашку; голубоглазый, принявшись целенаправленно глядеть мне в очи, слегка погладил мою руку, отчего по коже начали пробегаться мурашки. — Отпусти… — загрустила я. Обидно было от того, что я противоречила сама себе: что такое противоречие? Нечто, чего не в силах познать человеческий разум — видимо, любовь не являлась рассчитанным на людей чувством. Потому нам, смертным, и удалось познать его сердцем — только сердцем. Никак не мозгом. — Я не хочу говорить об этом… — Ты мне важна, — пробормотал Линдеманн, внезапно поддавшись вперед и заключив меня в своих мощных объятиях: чашка выпала из моих рук, и я, закусив губу, бездыханно взвыла. — Тише, тише… — тяжелая ладонь принялась аккуратно поглаживать меня по волосам: я, сжав в пальцах рубашку музыканта, обняла его в ответ.       «Какое же родное чувство…» — пронеслось в мыслях, и я крепче сковала вокалиста. Бессилие готово было одержать надо мной вверх, ноги внезапно начали подкашиваться, и только благодарность порывистым сквозняком сорвалась с моих уст. Совсем беззвучно, но как часто, как часто она повторялась… — Извини, Стефани… — виновато промямлил Тилль, и я ощутила, как его дыхание опалило мои плечи; он крепче прижал меня к себе, на что я молча сомкнула веки. Стоило ли в полную насладиться такого рода сценой, которая могла более никогда не повториться?.. Бесспорно, стоило!       Тишина повисла в номере: мы стояли, прижавшись друг к другу и, не желая разрывать эту связь, все равно не разжимали ртов — а если нам обоим было, что сказать..? Нет. Нет, скорее всего, говорить должна была исключительно я одна. — Ты не прогадал… — кашлянула я, наконец отпрянув от Лина и уткнув взгляд под ноги. — Я и правда… Очень сильно… Влюбле…       Однако, досказать начатое признание мне помешал звонок мобильного телефона: Тилль, мгновенно отвлекшись на сигнал, рассыпал цепь объятий и позволил мне поднять трубку.       Как я и думала: достучаться до пропавшей меня пытался Густав Шварц — собственной персоной! А… А вдруг он смог предостеречь меня от боли, обещанной Всевышним?… От боли разочарования и осознания услышанного отказа — а вдруг?       «Как вовремя, Гус…» — Эм? Алло? — шепотом отозвалась я. На линии повис гулкий вздох, словно с плеч звонившего человека рухнула весомая гора: в кой раз я пожалела о том, что вообще высунулась из дома и решила испробовать нечто новое. — Я так переживал… — сообщили мне. Я понимающе кивнула мобильному. — Где ты там?.. Даже не пишешь, Стефани!       Разговор длился не дольше пяти минут: обмениваясь краткими речами с соседом по этажам, я тайком наблюдала за Тиллем. Хм… Завидевший нечто, что смогло заинтересовать его, он, казалось, воспылал. Не спрашивая разрешения, артист вынул из недр моей сумки небольших размеров грампластинку, в связи с чем я заметалась и стала сводить беседу со Шварцом на «нет». Я абсолютно позабыла об этой записи… — Я ведь имею право послушать? — самодовольно поинтересовался немец, разыскав на полке виниловый проигрыватель и принявшись перепроверять тонарм, диск-моховик и остальные составные прибора.       Я второпях стала отнекиваться, и, пообещав Густаву перезвонить часом-другим позже, скоротечно нажала на отбой; Линдеманн уже разобрался со всеми приводами и, украдкой улыбаясь, уложил пластинку на проигрывавшую поверхность. — Эй!       Отшвырнув мобильный на кровать, я бойко зашагала к певцу, заодно рассыпая на его голову множество яростных комментариев: он, игнорируя мое негодование, присел в кресло и щелкнул пальцами. Я притормозила в безысходности. — Две тысячи шестой год, — изъяснился Лин. — Прощальное выступление в Оперном зале Берлина… — по комнате разнеслось тихое пение, которое с каждой новой секундой становилось все протяжнее, тоньше и возвышеннее. Я приблизилась к проигрывателю, и, вслушавшись в чистое звучание, всхлипнула носом. — Всегда носила ее с собой, эту пластинку, — пояснила я, прикладывая ладонь к гравированной поверхности прибора. — Хоть что-то осталось… С тех времен… — Я был преданным поклонником твоего творчества, — неожиданно высказался Тилль. — … М? — протянула я, взглянув на него. — Ты считаешь, что мы плохо знаем друга друга, и слишком чужды… Но нет, — прислушавшись к записи, рокер устроился поудобнее в кресле. — Я ненавидел оперу, как и сейчас… Только вот всегда просматривал твои выступления, выискивал интервью и, чуть выдавалось свободное время, по-новой наслаждался твоим пением… В одиночестве, коим обладал в столь мизерных количествах…       Он рассказал, как опечалил его мой уход с большой сцены, как самоотверженно он жаждал встречи со мной — хоть мы и варились в одном котле популярных людей Германии, наши пути ни разу не столкнулись в те года. И… — Сегодня мы… — Знаю, знаю, — приулыбнулась я. — Я с вами. До конца.       Двадцатого декабря Rammstein выступили с третьим концертом в Берлине, двадцать первого — с четвертым.       Финал наступал всем нам на пятки, да стоило мне заикнуться о том, что я буду тосковать, Рихард кинулся ко мне: — Нет! — взревел он, сцепив мои плечи пальцами и принявшись тормошить, словно игрушку: я удивленно вытаращилась на него, после чего он отскочил, начав беспрерывно просить прощения. — Следующая станция – Люксембург, — перепроверил Оливер, заглянув в записную книжку. — Тридцать первого января в холле Rockhal. — Соответсвенно, до этого у нас полно свободного времени, — дополнил Лоренц, намекающе прихлопнув в ладоши. — Смекаешь, Стефани? Я вырисовала пальцем вопрос по воздуху. — Не смекаешь? Да прям, — Тилль Линдеманн, закинув за спину набитую всяческим хламом рюкзак, выглянул из-за моей спины, пытаясь что-то объяснить ребятам с помощью мимики: Пауль внезапно разразился протяжным «А-а-а-а-а-а», и зашептался с друзьями. Затем протяжное «а-а-а-а-а-а» произнесли все. — Точно, точно, точно, фрау Вольф! — Шнайдер, подозрительно заискрившись, подбежал ко мне, после чего и все остальные участники рок-банды. Мы рассмеялись. — И что же вы такое имеете в виду? — театрально разведя руками, я искренне изумилась. — Впереди два грандиозных празднования, — зажав в зубах очередную сигарету, оповестил Цвен. — А значит… — Ты поедешь с нами… — пригнувшись ко мне, трепетно сказал Тилль. Электричество пробрало каждую клеточку моего организма. — Так что, прошу Вас, госпожа!       Флаке, распахнув двери фургона, изрек новость о полной готовности к грандиозному приключению; команда, сопроводив сию весть радостными лицами и позитивным настроением, торопливо потянули за собой чемоданы.       Большинство посетителей отеля в компании журналистов и охраны выстроились провожать величайших Rammstein, а так же… Как же? — Спасибо, Стефани Вольф! Спасибо за то, что вернулись! — доносилось отовсюду.       «Былые времена перерождаются и становятся еще краше…» — с каждым новым днем я возвращала себе прежнее Я, и, по правде говоря, жизнь воистину начала подниматься в гору! И даже не подниматься — стремительно лететь! — Ты согласна? — Линдеманн протянул мне руку, ожидая развязки первой части мирового тура от моего лица: я, трепеща от счастья и сдерживая восхищенные вопли, с истинной гордостью и хладнокровной грацией…

Протянула ему руку в ответ.