Никто

      Сколько уже прошло? Неделя, месяц, а может быть... целый год? Нет, уж точно не так долго. Календарик, что лежал в сумке, уверял женщину, что она пробыла в этом городе не более шести дней.       Дорайн печально отошла от окна, за которым желтели деревца, и завалившись на жесткий матрац гостиничной кровати, пружины которого печально взвизгнули, включила телевизор. Как обычно, интересного не было ни на одном из каналов. Везде одно и то же: ток-шоу, где кто-то кричит на кого-то, а между этим ведущий винит во всех бедах правительство, мэров, президента, иностранных шпионов, а то и НЛО вместе с паранормальными явлениями, или же вновь крутят заунывный южноамериканский сериал про любовь... ничего нового, все программы рассчитаны на тех, кто никак не желал, а может быть просто устал думать своей головой. Правда, вот тогда спрашивается: а на кой ляд она тогда вообще нужна?       Тут в дверь настойчиво постучали ровно три раза, прервав её размышления. Дорри нажала на кнопку, и пышногрудая героиня сериала пропала с экрана, уступив шуршашей тьме.       — Да, сейчас, подождите... — педагог поспешила достать из кармана ключ на деревянном брелке с номером сорок четыре, и открыть.       На пороге стоял высокий смуглый мужчина индейской внешности, около ног которого послушно сидел угольно-черный лабрадор-ретривер в кожаном наморднике и строгом ошейнике с золотистыми шипами. «Надо же, хороша парочка», — только и пронеслась одинокая мысль.       — Мисс Беннет, нам нельзя медлить ни дня более. Мы можем зайти? — незнакомец внимательно посмотрел на Дорри своими тёмными глазами, ожидая её ответа.       Она быстро кивнула, не произнеся ни слова, и впустила гостей в свой номер.       — Нам надо выдвигаться сегодня же. Я думаю, что если выйдем где-то в одиннадцать, то успеем провернуть дельце до рассвета. Во сколько приходит ночная смена врачей?       Женщина склонилась над картой города с карандашом, надписывая сверху краткий план похищения. Её огненно-рыжие волосы были собраны в аккуратный пучок на затылке, но она уже по давней привычке время от времени трясла головой, словно сбрасывала лезущие в глаза пряди.       — Новая смена приходит где-то в час ночи. Отсюда до больницы, если будем идти пешком, то... потратим не менее полутора часов. Мы нашли план здания несколько дней назад. Но я просто не понимаю, а почему этот дрыщ сам не может украсть ребенка? Ему-то, как я считаю, это проще пареной собаки!       На этих словах пёс, тихонько лежащий на кровати положив свою аккуратненькую мордочку на передние лапы, тихонько заскулил.       — Не задавай лишних вопросов и будь осторожней с выражениями, Мик, — Дорайн разворачивала лист бумаги, который дал ей гость, не отвлекаясь, сконцентрировав на этом порванном, переклеенном клочке бумаги всё своё внимание, — Он не выносит современной техники и света ртутных ламп. Хозяин может просто заблудиться, так как в больнице всегда светло, да и работает много всякой фигни вроде рентгеновского аппарата, что не слабо Ему мешает. Теперь понял, а?       Мужичонка понимающе кивнул.       — Значит, нам надо вынести ребенка из больницы и принести его в ближайший сквер, где нас будет ожидать Он. А потом, катись на все четыре стороны, как я понимаю...       Дорайн давно поняла, что этот мир полностью лишился рассудка. Мик уже целый час рассказывал несчастной женщине о новом персональном компьютере «Amiga 1000», который был продемонстрирован всего-навсего несколько месяцев назад, и который был единственным таким в своем роде, первым в истории человечества. Как же он был болтлив...       Тут, сияя огромными окнами в темноту ночи, перед ними возникло то самое здание. Сердце учительницы замерло на мгновение, и тут же забилось вновь, пуще прежнего. Пути назад у них уже не было.       — Судя по часам, новая смена только-только пришла на работу. Что же, ни пуха ни пера, красавица.       — Да иди ты к чёрту, придурок, — процедила сквозь зубы женщина, опуская на лицо кислотно-красную маску с разноцветными лентами. — Давай, начинай уже.       Мик пожал плечами и спустил своего пушистого напарника с поводка, легонько потрепав того за ушами и пожелав удачи.       Пёс тут же сломя голову, с громким лаем бросился в сторону здания и юрко забежал внутрь через приоткрытую дверь. Из приемной послышались крики и визг, служившие сигналом к началу действий:       — Ай! Тут собака, собака! Поймайте её, она может быть бешеная! Скорее! А-а-а!       Мужчина довольно кивнул и взял мисс Беннет за руку.       — Молодец, Биш, хороший мальчик... Скорее, скорее!       Они вбежали в здание и преодолев небольшой зал, где находилась стойка регистрации, тут же завернули за угол. На них никто не обратил внимания, кроме древней старухи в инвалидном кресле, держащей в руках жёлтую папку.       Два безумца в ярких масках и в грязных куртках двигались невероятно быстро, не останавливаясь ни на мгновение, точно зная свой путь, заученный наизусть ещё днём, не блуждая по длинным и извилистым лабиринтам больничных коридоров, лестничных пролетов.       — Времени нет, они уже почти здесь! Хватай её, живей, живей! — мисс Беннет кричала своему товарищу, который бегал между кроватками, в которых лежали маленькие дети, кричащие столь пронзительно, что болели уши, ища ту самую, которая требовалась. И вот, поиски венчались успехом: «№ 3544». Младенец спокойно спал, завернутый в бледно-розовую пелёнку, словно кукла, этакий маленький манекен. Он осторожно, точно боясь нарушить сон, взял дитя на руки, и уже было думал уходить, как тут Дорри перепугано забежала внутрь комнаты.       К палате, где находились доверенные, уже бежала толпа людей, вопящая на разные голоса только одно: «Они там!»       — Мать твою! Что делать?! — женщина от напряжения прикусила язык, да так, что рот наполнил привкус солёного металла.       В дверном проеме уже появились несколько человек, кто-то бросился к похитителям, как вдруг серебряная вспышка осветила помещение, ослепив на мгновение всех докторов и охранников.       Бело-салатовый кафель стен сменился на такие привычные деревья и кустарники, затхлый запах хлорки уступил свежести осеннего леса, а вместо белого потолка с рядами выключенных ртутных ламп, раскинулось небо, затянутое толстыми свинцовыми предгрозовыми тучами, через проплешину в которых мутно светил серп месяца. Стало непривычно темно и очень тихо.       — Ай-я! — женщина сорвала с себя маску, и радостно подкинув в воздух, ловко поймала. — Ты видел, ты видел, Мик! О Господи, вот чёрт, а! Мы э...       Она не смогла договорить, так как ее прервал резкий и непонятый хлопок. Ребенок, мирно спящий всё это время, очнулся ото сна и начал тихонько плакать. Брызнула струёй во все стороны кровь, перемешанная с чем-то вязким, казавшимся сероватым во тьме, попав на заголосившего от неожиданности мужчину. Он нерешительно повернулся и увидел повергнувшее его в сильнейший шок: голова Дорри разлетелась на куски, обнажив внутреннюю сторону черепа, вернее, того немногого, что от него осталось. И безжизненное тело упало: сначала на колени, маятником качнувшись из стороны в сторону, а затем завалилось окончательно на землю. Труп пронзила судорога, продлившаяся всего несколько мгновений.       — Дорри! Что... — мужчина отошел назад, и уперся спиной в ствол дерева.       Из темноты леса, утирая свое лицо от крови и мозгов несчастной, слегка хромая на одну ногу, опираясь на длинный деревянный посох, вышел неизвестный человек, держащий наготове старенький Кольт. В тени капюшона, покрывающей его лицо, было сложно что-либо распознать, кроме бесконечных глубоких морщин. Он тряхнул головой и засмеялся настолько холодно, что у Мика предательски затряслись колени. Некто, совершенно обычный человек, казался ночным кошмаром.       Старик сделал пару шагов по направлению к доверенному, и глубоко прорычал:       — Я не допущу, чтобы вы испоганили своим племенем ещё одну душу. Отдай мне ребёнка! Сейчас же!       Мик и вправду не знал, что ему делать. Бежать, петляя меж деревьев, путать следы? Да, он был готов уже отдать этого чёртова отпрыска в надежде, что ему сохранят жизнь, но что с ним потом будет? Он же не выполнит приказ хозяина, а следовательно, не будет достоин более носить его знак на своей коже, прямо около сердца, быть частью своего господина. Человеческая часть мужчины билась в панике из стороны в сторону и причитала, а нечто под маской так и оставалось хладнокровным и разумным. Преданность, истинная, собачья преданность своему владельцу, потихоньку брала верх над трусостью.       — Exercitus! Exercitus!* — он отшагнул в сторону, крепче прижимая рыдающего младенца к груди, в надежде поднимая голову к небу и обречённо выкрикивая вновь и вновь, срываясь на хрип.       — Он тебе здесь не поможет. Не надейся уйти, я чувствую тебя лучше, чем ты меня видишь, — некто уверенно сделал шаг вперед и наставил пистолет на свою цель. — Это будет мой подарок. Передай ему, что его конец уже близок...       Мик побежал со всех ног, зовя громко своего хозяина, точно в безумии выкрикивая свою клятву, что давал ему когда-то, всё так же не отпуская младенца и не оглядываясь назад.       Выстрелы разнеслись по лесу, до смерти перепугав птиц, усевшихся для ночлега на деревьях . Пернатые создания с печальными криками поднялись в грязно-серое небо, у начала которого, на самом краю ниточки горизонта, разгорался новый день.       Доверенный тут же рухнул, и больше никогда не смог подняться на ноги. * * *       Одеревеневшие пальцы расстегивали рубашку пуговица за пуговицей, никуда не торопясь, точно боялись обнажить ночи всё сокрытое раньше времени. Зеркало, освящаемое лишь фонарями уличного освящения, чей грязный любопытный свет проникает в пыльную комнату через невесомые занавески из тонкой органзы, хищно выглядывает из тьмы. Парень скидывает одежду, вплотную подходит к «слепому стеклу правды». Молодое тело, мертвенно бледное, слишком маленькое и по-детски хрупкое для своего возраста сплошь покрыто тонкими нитями розовых шрамов и темно-красных свежих порезов. Вся кожа, что скрыта под одеждой, представляет из себя ужасную летопись боли и страданий, написанную острым лезвием строительного ножа для работ по раскрою линолеума. Этот шрифт Брайля хранил каждую неудачу этого человека. Полосы , что посвежее — попытки почувствовать хоть что-то. Неудачные попытки. Неудачные. «Что же происходит со мной, мама...»       Все всегда смеялись над ним, смеялись и в школе, кидали бумажками и прочим мусором. А учитель? Ему было всё равно, он даже не обращал внимания. Весь мир рушился на сотни осколков, на мелкую пыль, когда очередной идиот выкрикивал свое коронное ругательство. «За что они так жестоки со мной, мама...»       Если не выражать своих эмоций, держаться из последних сил, глотая те самые слёзы досады, которые кислотой прожигают горло и глаза, то рано или поздно эта боль должна выходить. Только громкими воплями тут не обходится — всё, абсолютно и совершенно всё, проявляется снаружи. Огонь, беспощадно пожирающий душу, перекидывается на тело, становится кровоточащими разрезами на запястьях, бедрах, плечах, животе.       В полутьме раздался громкий треск, и сверкнуло выдвижное лезвие.       Подросток резал себя быстро, беспощадно, словно мстил своему внешнему виду за те страдания, что он приносил ему, за те обидные слова, слетавшие с губ хулиганов. Мстил своим решениям и излишней мягкотелости. «И весь мир верх дном... Как же мне плохо...»       О, как он был бы рад покончить с этой жизнью, с самим собой, с бесконечными страданиями и болью, которые липли к нему точно мухи-кровопийцы, высасывая всю радость и счастье.       Стрелки часов все бежали и бежали, не отставая от реальности, и, по идее, на душе должно было становиться всё лучше и лучше, ведь время — известный лекарь, но увы, оно так же являлось и палачом. Великий Хронос, расправив свои мраморные крылья пронизанные тонкой золотой проволокой секунд с невесомым напылением пыли и извести, переворачивал день на ночь, с отменным аппетитом пожирал людскую молодость и жизни. И становилось только хуже и хуже с каждой неделей.       Рубиновые капли крови, в темноте казавшиеся чёрными вязкими первосортными чернилами, капали на темно-зеленый ковролин на полу, с жаждой впитывающий их, не оставляя на поверхности, сохраняя тайну хозяина комнаты. Сколько он уже так стоит? Час, два, а может быть — целую ночь или вечность? Время, как и остальное, похожее до боли на него, перестает существовать в темноте, оно засыпает, молниеносно растворяется само в себе до того момента, как кто-то не включит свет или не взойдет солнце. «Меня тоже тогда не существует, как и их всех. Но тогда, почему я так страдаю?»       Дверь распахнулась, впустив в темноту поток яркого света с серыми блёстками пыли, сделавший видимым тонкое бледное тельце, по тонкой коже которого катились бисеринки алых капель, оставляющих за собой длинные следы.       Нарушитель ночного спокойствия и немоты, испугано вдохнув и затаив дыхание, пронзительно заверещал на весь дом. А грубый мужской голос следом взревел, точно бешеный бык:       — Ты... Ты что удумал, ты, мелкий уёбок! Да я тебя сейчас сам прикончу!       Хозяин комнаты поднял горящие от слёз глаза, пристально смотря на своё отражение. Ведь лишь только оно одно могло понять его мысли. «И если хоть что-то произойдёт со мной, если хоть что-то изменит мою жизнь, я буду счастлив. Дьявол, забери мою душу! Забери меня! Я проклинаю себя. Проклинаю!»