Никто

      Поднимаю лицо вверх, ощущая первые тёплые капли. С разгневанных небес, обложенных толстыми свинцовыми тучами, начинает литься дождь, неприятно горький на вкус. Так всегда в местах с плохой экологией, точнее, уничтоженной под чистую руками человека. А я стою посреди этого трупа природы, и вокруг меня пахнет прибитой к земле пылью, пеплом и жжёным пластиком.       Я стою, морщусь от того, как вода стекает по подбородку, по шее, прямиком под воротник. Грязная, испорченная небесная вода. Интересно, сколько лет жизни, согласно американской ассоциации врачей, потеряет человек после одного стакана такого дождевого питья?       — Пхе, так это произошло уже более двух лет назад, мэм! Полыхало всё так, что Господи-Иисуси спаси наши грешные души! — за этими словами последовал кашель астматика и звук втягиваемого лекарства из ингалятора. — Пожарные всего штата были. Три дня, а толку — ни хера.       Сержант Кнудсен — жирный мужчина средних лет в форменной белой рубашке смотрителя парка Оаксайд. Бывшего парка. Жилые постройки, заповедные леса, любимые направления туристов всей страны и не только, угольные шахты... Всё сгорело, обратилось в прах. И сейчас здесь нет ничего, кроме голых сизых от пепла гор и пустынного берега озера.       — Это место теперь закрыто. Экологи собираются проводить тут эксперимент по возобновлению территории после пожара. Подумать только! Такое славное место, и доверили яйцеголовым студентикам! Тьфу!       Он расправляет над собой чёрный зонт, укрываясь от ливня. Ворот его рубашки весь жёлтый от пота и кожного сала, над правым нагрудным карманом расплывшийся след от кетчупа. И вообще, приятного в этом человеке мало. Скорее, только неприятное. Мерзкое. Свинское. Хрю-хрю.       Говорю, что это место мне дорого и страсть как хотелось бы его вновь осмотреть, пускай и в таком состоянии. Ведь мы приезжали сюда давно-давно с родителями, а детские воспоминания, как все знают, — самые яркие. Я вру, не краснея и не смотря вверх и в бок. Вру, не подавая признаков и зацепок, чтобы можно было уличить меня во лжи.       Я вру нагло и в лицо. Именно в этом месте я нахожусь впервые.       И добавляю, всё так же неотрывно смотря в небеса: если что, то деньги для меня не проблема.       На круглом блестящем лице тут же расплывается довольная улыбка. Сержант подходит ближе, поднимая свой зонт высоко-высоко, заботливо укрывая им и меня. Господи, какие же люди услужливые и сговорчивые, когда дело касается купюр! И от этого вправду может вырвать...       — Мы проводим ежедневные обходы по вечерам, и, если вы так любите наши места, то конечно, присоединяйтесь, — его голос приятный и липкий, как засахаренный малиновый джем. — Кстати! А вы знали, что всё это учинила одна шизофреничка? Просто невероятно... Киваю. Прошу не продолжать. Меня пугают подобные разговоры.       Может быть лишь потому, что в осколке судьбы этой девушки я вижу отражение своего будущего?       — Значит, договорились, мэм?       Перед тем, как пожать его пухлую горячую руку, я прошу начать обход по территории не медля ни единой секунды. Для меня время — отнюдь не тот ресурс, которым я могу так просто разбрасываться.       В луче света от фонаря летает водяная пыль от тумана. Мёртвая тишина давит на мозг, отзываясь в ушах гулом и звоном. Обгоревшие стволы деревьев выплывают в мутной чёрно-синей дали один за другим, точно призраки былой природной роскоши. Бывшие ели. Сосны. Дубы и канадские клёны. Каштаны со съедобными плодами. Не только местные: со всего мира. И где сейчас это великолепное наследие?       Сержант идёт рядом, опасливо озираясь по сторонам и тяжело дыша: сто двадцать килограмм чистого жира не так уж и легко поднять в гору.       Чтобы не сойти с ума от мыслей, разгулявшихся в голове от тотальной тишины, начинаю задавать вопросы.       Может, здесь ранее происходило что-нибудь странное? Например, множественные пропажи детей? Молодые семьи, ушедшие в поход в горы, по утрам просыпались от холода и видели распотрошённые палатки, пустые, покинутые. И никаких следов, верно? По три-четыре спиногрыза в год пропадало без вести?       — Ах, вы про эти сказки про маньяка... — зевает он, демонстрируя бездонный рот с жёлтыми зубами. — Кстати, а про кладбище индейцев Хопи вы случаем не слышали? Вот и хорошо, так как и того, и того здесь нет и не было.       И он всё объясняет и объясняет, что детские мозги ещё слишком малы и слабы, чтобы понять, что нельзя играть рядом с шахтами, что даже в том же самом озере легко утонуть. Наглотался воды и, считай, уже безжизненный труп опускается на илистое дно. Сколько сейчас их там, внизу, таких бедолаг? Целое кладбище скелетов, обглоданных рыбами. Детское миропонимание ещё настолько девственно, что не принимает возможности смерти. Что это вообще за взрослое сложное слово для них?       А мы тем временем подходим ко входу в шахты, возле которого стоит обуглившийся и объеденный ржавчиной стенд. Жёлтая полицейская лента тянется от его основания к железной скобе в камне, преграждая путь. Я подхожу ближе и перелезаю.       — Дальше там не пройти! Тоннели через добрый десяток футов завалены камнями! — напоминает Кнудсен, потряхивая ингалятором.       Направляю круг белого света на каменную стену возле входа, чернеющего в горе, точно зев сказочного чудовища. И среди затёртых изображений в виде радиовышки и леса белеет практически свежая надпись: УБИРАЙСЯ       Белым мелом по серому закопчённому камню: безмолвная угроза.       — Аха-ха-а... Видимо, подростки балуются. Пробрались ночью и балуются. О-ох... — Кнудсен вынимает маленький носовой платочек и вытирает им морщинистый пятнистый лоб.       Он чего-то скрывает. Он нервничает так, что я не напрягаясь отсюда чувствую кислую вонь его пота. Ещё немного, и он обделает штаны от страха.       — Нам лучше пройти в другое место, мэм. Можно к озеру, там не так опасно. К тому месту, где пропал тот самый мальчуган, если вас это интересует...       Это болезнь. Вспомните ВИЧ, вспомните испанский грипп, и вы поймёте, о чём я веду разговор. Представьте острые железные носы чумных докторов, дымящиеся благовониями, обозы с трупами, небрежно наваленными друг на друга, один за другим двигающиеся по пустынным улицам, слегка подпрыгивая на выпирающих из земли булыжниках. И вот он, такой доктор-ворон, весь в чёрном: в плотном плаще, пропитанном дёгтем, высоких кожаных сапогах и шляпе, поднимает с земли грязь и рисует на очередной плотно запертой двери крест. Это место мертво. Внутри поселилось «чёрное поветрие», «чёрная смерть». Где-то поблизости полыхают огни, в воздух поднимается зловонный смертельный дым от кострищ, на улице кричат мортусы, поднимая на грязных ржавых крюках обезображенные рубцами тела и закидывая их в возы.       Или вот ещё картина, может, более приближена и понятна нам, детям двадцатого века: стоящие рядами койки, на которых лежат, изнемогая от жара и лихорадки. Молодые, старые, мужчины и женщины. Они уже ни на что не надеются. Они поражены болезнью и для них нет лекарства.       То, что я имею ввиду, называется пандемией.       А эта дрянь ничем не лучше, и её проблема в том, что её никто не замечает. Или вовсе не хотят замечать.       И моя священная задача — найти от этого хоть какое-то лекарство.       Я разъезжаю по стране, из города в город, из штата в штат. В ежедневнике на переднем пассажирском сиденье сотни имён и адресов, которые необходимо посетить. Так много дел и так мало времени. По крайней мере, так считаю я. Калифорния. Невада. Юта.       За несколько дней, практически без сна и еды. Только серая дорога в лобовом стекле, остановки в городах назначения, кофе и кофеиновые капсулы. Раскрытая карта страны вдоль и поперёк исчеркана красным маркером — самые короткие пути, что можно было бы найти. Аризона. Нью-Мексико. Колорадо. Форт-Коллинс. Третье мая. Клуб «Рэднэк»       В каморке за сценой трое парней настраивают гитары. Кто-то распевается, мыча себе под нос детскую считалочку про мышат. Воздух пропах кислой вонью и спиртом. Подхожу ближе и говорю, что мне жизненно необходимо поговорить с их скрим-вокалисткой. Высокий и худой басист, напоминающий желтизной своей кожи египетскую мумию, угрюмо качает головой. Его чёрная козлиная бородка примята и неаккуратна, лицо опухло. Он пьян.       — Вы пришли слишком поздно. Эмбер пропала без вести девять месяцев назад. Этот концерт в её честь. Господи... храни её, где бы ни была её душа...       И уже после, стоя в переполненном зале, пока колонки рвут барабанные перепонки своей громкостью, а минорные аккорды душу, я смотрю на портрет на сцене, утопающий в ярко-красных, жёлтых цветах, чёрных траурных лентах.       Смотрю на него и, не стесняясь, плачу.       Слишком поздно. Возможно, прибудь я чуть раньше, Эмбер можно было бы ещё спасти. Можно было бы сделать хоть что-то! Хоть постараться!       После очередной рок-композиции тот самый парень, сообщивший мне неприятную новость, неспешно подходит к краю сцены. Его лицо блестит так, словно он только что умылся. И даже отсюда, с середины толпы, видно, что по его щекам, перемешиваясь с потом, стекают слёзы.       — В этот вечер, — шепчет он в микрофон дрожащим голосом, — мы все хотели бы заявить о распаде «Ночного ужаса». Знаете, ребята, все эти одиннадцать лет были лучшими... — он закрывает лицо рукой и опускает голову, продолжая говорить. Но я его уже не слушаю.       Я рыдаю уже в полный голос, осознавая, что и мне вскоре предстоит исчезнуть в ночной темноте...       Какой-то огромный панк в коже, цепях и джинсе, воняющий давно немытым телом и дешёвым пивом, мягко обнимает меня за дрожащие плечи. Понимающе кивает. Гремит бесчисленными украшениями в своих ушах.       — Ну-ну, сестричка. В мире ещё много хороших групп. Может, найдется кто похожий... Зачем так убиваться? Южная Дакота. Миннесота. Айова.       Всё дальше и дальше, к чёрту на рога. Опасаясь теней и банковских клерков в строгих костюмах на улицах городов. Доводя бессонницу до постоянного состояния. Сон, он опасен сам по себе. Я в нём не контролирую ситуацию.       По подбородку струйкой течёт кровь из носа, падает на воротник куртки, оставаясь там коричневыми пятнами. Когда находишься в состоянии полумёртвого зомби, на такие мелочи уже не обращаешь внимания. Десятое ноября. Новая Англия. Штат Вермонт. На север по Ривер-роуд, пока не упрётесь в отдельностоящий дом с зелёной крышей и клумбой необычных алых роз       Вокруг леса́, непроглядные чащи, перемежающиеся с полями и холмами. Дома рассыпаны, точно бисер по цветному зелёно-бардовому калейдоскопу. Здесь, на окраине, в этом самом доме с флюгером в виде выгнувшейся кошки, дверь мне открыла мрачная молодая женщина с заплаканным лицом. Она закрывала нос голубым скомканным платочком и время от времени тяжело всхлипывала. Но мне нужна вовсе не она, а престарелый хозяин дома, девяностолетний старик, мастер своего дела. Ведь... Он всё ещё жив? Не спятил?       Увы, говорит нынешняя хозяйка дома, сегодня годовщина смерти ребёнка. Они никого не принимают и не хотят видеть. Особенно чужих. Особенно таких, как я.       Дверь с грохотом захлопывается.       И я вновь остаюсь с носом. Впрочем, мне стоит к этому привыкнуть? Двадцать первое ноября. Нью-Йорк. Выставочный зал «Реддон-холл»       Дамы чинно проносят свои разодетые тела по залу от одной картины к другой; рядом с ними, рассуждая о высоком искусстве идут мужчины в дорогих костюмах; то и дело мимо проносятся суетящиеся репортёры самых крупных городских газетёнок с толстыми блокнотами в руках. Кажется, эта чёрно-белая мазня на холстах называется экспрессионизм? Отвратительно. Похоже на каракули трёхлетнего ребёнка. Хотя, кто знает, на что способен этот манерный ублюдок...       И вот он, виновник сего «культурного» переполоха, как обычно в своём серебристом инвалидном кресле посреди всеобщего внимания, в котором он тает, как кусок масла под прожекторами. Заметив меня, он хлопает тяжёлыми старческими руками себя по обрубкам ног, и радостно объясняет всем вокруг:       — Ох, надо же! Дамы и господа! Это же наша звёздочка детской литературы! Вынужден признаться, я, хоть и не ребёнок, но тоже зачитывался историями по народ гномов!       И эти самые все, точно по указке, хлопают. Самое худшее признание — аплодисменты такой публики, таких «важных персиков из Джорджии», за бархатистой кожицей которых скрывается зловонное нутро, кишащее червями и личинками навозных мух.       Старик заворочался, пытаясь разглядеть что-то за спинкой своего кресла, и властно приказал невидимому собеседнику позади себя:       — Зайчик, поздоровайся с гостями! Как-никак, а торжество в твою честь!       И тут, откуда-то снизу, возникло тонкое существо в синей рубашке и такого же цвета жилетке, висящими дешёвым тряпьём на острых юношеских плечах. Мальчик, совсем ещё молодой, застенчиво поднял перебинтованную руку и помахал присутствующим, а после испуганно сомкнул обожжённые ресницы. Неровные выпирающие шрамы от ожогов виднеются на его правой щеке, подбородке и лбу. Страшные отметины, свидетельствующие о страшном прошлом этого юнца. Моё сердце больно ёкнуло внутри.       Не стоит быть слишком умным, чтобы понять: это и есть «звезда» вечера и автор большей части выставочных работ. Тот очередной несчастный ребёнок, чью изувеченную душу вскрыли разделочным ножом, вырвав из глубины все страхи и боль. Выдавили, как тюбик с масляной краской. Исписали до сухого скрипа, как маркер. И теперь выводят к людям, как циркового пони.       «Художник» смотрит на меня круглыми от паники глазами, и нижняя челюсть его начинает дрожать. В уголке рта постепенно набухает кровавая капля.       — Господа, нам с милой писательницей надо переговорить наедине, — улыбаясь кивает старикашка, и вся толпа постепенно расходится. Остался лишь один молодой человек, который, подрагивая и дёргаясь, всё так же стоял позади своего «наставника».       — Так чем же мы заслужили такое внимание, мисс... Гм, простите, никак не могу вспомнить вашего настоящего имени. Только псевдоним.       Я говорю, что мне необходимо узнать что-то, что, возможно, спасёт сотни жизней, что может спасти и его в том числе. А он ухмыляется, сложив пальцы в дорогих перстнях на своей груди. Поза а-ля «убирайся отсюда».       — Милая моя, вы просто ничего не понимаете. Я лишился возможности ходить из-за него, и что? Ничего. Вот и вам я посоветую расслабиться и перестать дёргаться. Многим даже начинает нравиться, — подумав несколько мгновений, он негромко добавил, — со временем, со временем, дорогуша.       К пареньку сзади подходит женщина в ослепительном красном облегающем платье и хищно хватает его за плечи тонкими пальцами с острыми алыми коготками. Сквозь дорогую тонкую ткань можно узреть её тонкое тело. Нижнего белья она не носит.       — Ах! Какой милый-милый garcon! А какой талантливый и молодой! Мик, я просто поражаюсь вашему умению найти алмаз среди грязи и навоза! Такое чудо! Прелесть! — её произношение выдаёт в ней француженку.       Она смеётся, широко раскрыв огромный рот и запрокинув голову, а молодой человек потихоньку бледнеет, на его глазах выступают слёзы. Видно, что ему это всё не по душе.       Когда дама наконец-таки отходит, отпив из высокого бокала розового шампанского, я вновь возобновляю наш нелёгкий разговор. Начинает нравиться? Что именно?! Как какой-то старый хер подбирает с улицы и запирает на несколько недель в безоконной комнате с карандашами и холстами? Заставляет пережить весь страх вновь и вновь, а потом продаёт эти, так называемые, картины за невообразимые суммы? Знаменитый маньяк-извращенец Джеффри Даммер обманом заманивал молодых людей в свою квартирку, а после просверливал тем дырки в черепе и заливал туда средство для прочистки труб. Он жаждал получить зомби. Свою идеальную секс-куклу, которая бы удовлетворяла все его грязные желания и при этом не издавала ни писка ни стона. Вот так вот просто, по указке делала ему хорошо. Не проводит ли он, случаем, никаких параллелей?       — Не такой же я монстр, в самом-то деле! — пожилой инвалид начинает потихоньку вскипать. — Господи! Да все эти несчастные души потом оказываются пристроены и живут в сытости и тепле. Ну, довольно! Самое время открыть главную часть нашего вечера!       Он торопливо сделал пару знаков кому-то у высоких дверей, и в зале начал постепенно гаснуть свет, оставляя ярко освещённым лишь нечто непонятное под белой тканью. Все посетители, точно одна дорогоодетая и блестящая золотыми украшениями масса, стали стекаться к центру. Сладкие шепотки тут и там делали несмелые предположения. Люди потихоньку замирали в предвкушении чего-то совершенно необычного и интересного. Все жаждали неповторимого зрелища. Ожидание томило их.       А после... Всё произошло слишком быстро. Как только белая шелковистая ткань слетела на пол под общие аплодисменты и обнажила сухое дерево, с каждой ветки которого свисали небольшие тряпичные куклы, парень, стоящий всё это время тихо, вдруг испуганно обнял себя руками. Протяжно застонал, отшатываясь назад. И вот он орёт благим матом, падает на четвереньки и хватает себя уже за живот, страдальчески корчась. Слышится утробный рык, и по белоснежному полу растекается горячая бурая субстанция; кто-то в панике охает и визгливо просит вызвать медиков, другие с отвращением отходят назад, не желая запачкать свою лакированную обувь. Падают из тонких пальцев бокалы с винами и шампанским. Не переставая щёлкают жадные до сенсаций вспышки фотоаппаратов, сохраняя каждую секунду нелицеприятного действа: Мальчик стоит на четвереньках, опираясь на дрожащие тонкие руки. Мальчик поднимает лицо и одними губами произносит что-то непонятное. Мальчик с большим трудом пытается что-то кричать, борясь с новым приступом. Мальчик смотрит на экспонат, тут же меняясь в лице. Щёлк, щёлк, щёлк, щёлк Все видоискатели направлены на необычное происшествие.       Сотня глаз — живых и стеклянных — следят за несчастным ребёнком. И ни одного движения тел в сторону беды.       Я не врач, точнее, не тот, который лечит тело, но я считаю своим долгом помогать. И вот я около того несчастного «художника», падаю на колени возле него и стараюсь поднять его лицо, посмотреть в тёмные глаза, сказать, уверить, что всё будет хорошо, что я могу его вылечить. Он уйдет отсюда! Все будет хорошо! Хорошо! А он мёртвой хваткой пытается уцепиться за воротник моей рубашки, отрывает верхнюю пуговицу и случайно измазывает лёгкую хлопковую ткань этой самой жижей. Резко пахнет железом, желчью и желудочным соком.       — Нет... О! Господи! Нет! Ты мне не поможешь! Не поможешь! Нет! — выкрикивает он мне прямо в лицо, безумным взглядом пробираясь прямиком в душу.       Шок. Всё, что сейчас есть в организме — лютая озлобленность и жгучий адреналин, растекающийся расплавленным свинцом по жилам. Кровь барабанами стучит в висках. Желудок крутит в морской узел. И я поднимаюсь. И кричу. Кричу всем богачам и журналистам, что они уже попали на бойню, и что они больны, заражены. Оглашаю им смертный приговор, расписываю во всех подробностях, как медленно, разлагаясь ментально и физически, будут дохнуть их дети, как они пропадут навсегда в темноте ближайшей лесополосы, и никто не сможет их отыскать. Не помогут ни крупные связи, ни миллионы долларов, ибо ЭТО выше закона, даже выше людей. Я продолжаю кричать, даже когда меня тащат к дверям и выбрасывают на улицу несколько охранников, напоминающих бритых горилл.       Я точно сумасшедшая активистка-веганка, пробравшаяся на выставку редких попугаев в зоопарке: никто не воспримет мои прогнозы всерьёз. Да и только сейчас, сидя на холодном асфальте, с болью осознаю, что лишь половина моих слов была на английском...       Через правую линзу моих очков теперь бежит уродливая трещина, разделяя мир. Прекрасно. Двадцать четвёртое ноября. Штат Нью-Джерси. Чёртово место между небом и преисподней, проклятое самим Богом и отвергнутое Дьяволом.       На моих коленях газета недельной давности.       «Внимание! Если вы обладаете информацией насчёт культа, действовавшего на █████, просьба предоставить её правоохранительным органам. Телефон для связи: 9-1-1 или 1-...»       Большие красные буквы объявления на первой странице практически вопят о необходимости сейчас же бросить все свои дела и дозвониться. Фотография некого человека неясного пола в черном балахоне и белой маске Гая Фокса навевает тоску и страх.       И вновь за спиной опоздание, в наказание за которое я получу отсутствие информации и штраф, в виде вычета нескольких дней из моей жизни. Двадцать шестое ноября. Всё тот же грёбаный штат. Комплекс жилых домов ближе к югу.       В щели между входной дверью и косяком появилось небритое мужское лицо, всё помятое и заспанное, какое бывает у алкоголика, только проснувшегося после длительного запоя и уже страдающего от абстинентного синдрома.       — Н-н?       Видимо, хозяин дома принял меня за навязчивого свидетеля Иегова или мормона, яро желающего поговорить о Господе-Боге. Что ж, частично так.       Представляюсь, называю цель своего визита и прошусь войти, чтобы поподробней всё обсудить. Видно, что от подобного смелого предложения его передёргивает, и перед моим носом вновь захлопнулась бы дверь, если бы я вовремя не успела поставить ногу. Больно, но, а что делать? С моей просьбой мне ещё никто не предложил тёплого чая с булочками.       Понимаете, такое дело... мне очень это надо. Да, вот так нагло. Ведь только совместно можно докопаться до самой истины, ибо сила в количестве, объясняю я. И слабые травоядные побеждают огромного и свирепого льва, сбившись в огромное стадо, а чем все мы хуже?! Чем? Ступня начинает жутко ныть и неметь. Интересно, есть ли перелом? Вздох.       — Чем хуже? Я скажу тебе чем! Во...       Поток объяснений и грязной ругани нарушает истошный крик откуда-то из дальних комнат дома:       — Вин? Там кто-то пришёл? Ответь мне! Эй! Ты где! Винни?! Все хорошо?!       Позади слышатся тяжёлые неумелые шаги, будто шагает карапуз колоссальных размеров. Топ-топ-топ...       Постепенно приближающийся голос кажется до неприличного знакомым и таким слабым. Тот, кого назвали Ви́ном, поднял свои красные глаза. В электрическом свете фонарей холодно блеснули стёкла его очков.       — Видишь? В этом доме и без тебя полно мертвецов... Убирайся! Даже не смей лезть во всё это! Не смей!       На долю секунды за ним появился ещё один человек с отросшими грязными волосами и синяками по всему лицу. Он несмело улыбался мне разбитыми в кровь губами. Почти кровожадно.       Меня толкнули, я повалилась назад.       И дверь плотно захлопнулась. Пенсильвания. Делавэр. Мэриленд.       Ревёт мотор легковушки и скрипят безостановочные дворники, смахивая ливневую воду с ветрового окна. Автомагистраль девяносто пять, вокруг непроглядный лес, лишь изредка мимо проносятся горящие глаза-фары встречных автомобилей. Почти что четыре тридцать утра. Громкость радио выкручена на максимум, и ещё как минимум час до того момента, как мозги в моей черепушке перейдут в окончательную стадию разжиж-ж-жения и вытекания через ноздри аккуратными багровыми струйками.       — «Господь! Господь нам жизнь да-а-арует! Иисус! Иисус...»       Христианский рок. То что надо, чтобы окончательно слететь с катушек.       Особенно, если позади тебя, аккуратно пристегнувшись и помахивая рукой в зеркало заднего вида, сидит Э Т О.       Грязный окровавленный камуфляж и грубая холщевина вместо лица. Это то существо, из-за которого мне вдвойне неспокойно. Это и есть мой личный демон, который преследует меня и разрывает на части мою душу по ночам, пробираясь в неспокойные сны. То, что я почти не знаю, кусочек будущего, что мне надо принять. Знаете, типа мой личный палач.       И мы на пути во Флориду, тёплый зелёный штат на юге: «дома престарелых и оздоровительные комплексы. Окунитесь в тёплые бирюзовые воды атлантического океана и получите незабываемые впечатления от контакта с дикой природой в тематическом парке „Буш Гарденс“. И мы гарантируем: вы влюбитесь в эти места и приедете вновь...» И вновь. И вновь. Пока вам не прикажут убираться прочь.       В ежедневнике остался всего один город, одно имя и фамилия. Примерный возраст и краткая заметка синим маркером на полях: «Студент. Местонахождение ???»       Что будет со мной дальше? Неизвестно. Информации, собранной за эти полгода хватит на книгу ужасов толщиной в тысячу триста страниц. Которая заразит миллионы новых жертв, даже не подозревающих об этом. Куда уж там ваш Стивен Кинг и Говард Филлипс Лавкрафт? То, что сотворю я, будет той самой древнекитайской бомбой с чумой.       Губительный рассадник этой пандемии, передающейся не воздушно-капельным путём и даже не через кровь — через знания. Закрой свои уши и глаза, и тогда, возможно, не будешь балансировать на лезвии ножа, шугаясь каждой встречной тени и манекена в витрине. Сожги всё дотла, утопи в быстром течении реки, и тогда, может, не пропадёшь без вести.       Вспомните ВИЧ, вспомните сифилис, чуму, испанку. Представьте высокие стены, увешанные фотографиями детей с кричащими подписями внизу: «ВЫ НЕ ВИДЕЛИ МЕНЯ?»; нарисуйте себе в голове печальный обожжённый пейзаж и рухнувшую, точно детскую пирамидку из кубиков, радиовышку; услышьте то чудовищное шуршание у себя в кладовой и трупный смрад, идущие от скелетоподобного зубастого существа с когтями-бритвами; зайдите в лес, туда, в самую его чащу, и потеряйтесь там навсегда. Утоните. Сгорите. Убейте. Сойдите с ума. Станьте своей собственной тенью. Понимаете, то, чем я занимаюсь — собираю анамнез к этой болезни и желаю найти хоть какое-либо спасение. Во имя справедливости. И ненависти. И всех живущих. И всех мёртвых. Боритесь, чего бы вам это ни стоило, раз встали на эту скользкую тропу.       Не вглядывайтесь в фотографии и, если вам кажется, что что-то подозрительное притаилось там, на заднем плане, в зернистой тени — сжигайте их все к чертям собачьим. Плевать на воспоминания. Уже плевать.       И никогда не пытайтесь вспомнить свои детские, самые потаённые страхи: они что захоронения больных туберкулёзом, что мумии в египетских пирамидах.       Не совершайте наших ошибок, и, если заметите, что за вами следит Н Е Ч Т О, то бегите, бегите что есть мочи. Прочь. Куда? Не важно. Главное БЕГИТЕ       Ведь проще избежать беду, чем потом метаться из угла в угол, стараясь её уничтожить. А это, я уверяю, ни у кого ещё не выходило.