There's a cold dark corner in the back of my room, it speaks to me and says I'm coming for you. As I lie on my bed in the fetal position, my eyes are closed hoping and wishing. Maybe that one day my dreams will come true, that I don't have to be here so down and blue. The corner keeps talking about how I'm going to die, all I can do is lie there and cry. – Blake Duffy “Cold Dark Corner”
Из стороны в сторону. Как дикий зверь в крохотной клетушке провинциального зоопарка. Частный дикий медведь, пойманный и запертый ради потехи. Туда и обратно, не переставая... Тимоти вновь курил, делая глубокие затяжки и тут же выдыхая сизый табачный дым, совсем не держа его в лёгких. Огонёк на конце тонкой раковой палочки то и дело нервно вспыхивал, тускло освещая в полутьме резкие от напряжения черты лица. — Ты думаешь, у нас у всех есть страховка? Сбережения? Ха-а! Конечно! Рассмешил! Так все разбежались и помогли! — он со всей силы бросил догорающую сигарету на землю и гневно начал её топтать, точно хотел выместить на ней всю горькую злобу, накопившуюся внутри за последнее время. — Да кто нам вообще поможет?! Разве этим белым воротничкам будет дело до умирающего человека? Нет, нет! В мире нет ничего бесплатного... Тим отшатнулся в сторону и опёрся на стену, глубоко вздохнув. И ещё раз. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Чтобы успокоиться. Чтобы прочистить мозги перед тем, как вновь заговорить: — Нам нужны лекарства, антибиотики и обезболивающие, понимаешь? А где их взять без рецепта... Да и знаешь сколько это стоит? Роджерс, всё это время молча сидящий на корточках, поднял голову, смотря прямиком в полуприкрытые глаза Тима. Тот что-то судорожно причитал одними губами, то и дело морщил нос. — Я мо-могу постараться д-достать деньги. — О, да, конечно, давай! Как? Воровать пойдёшь? Грабить? Грёбаный воришка, даже кошелёк у старухи не можешь стащить нормально, а о большем я молчу. Или на пять работ разом устроишься? Куда? — он хрустнул пальцами. Сначала одним, потом оставшимися. — Тебя на эту-то еле взяли... Понимаешь? Не сможешь. Просто не сможешь. Тоби сглотнул слюну, которая наждачной бумагой прошлась по пересохшему горлу. Он понимал, что должен помочь, хотя нет... ОБЯЗАН сделать всё, что только в его силах. В голове проскочила отчаянная мысль. Безумная и пугающая до холодной тяжести внутри живота: словно среди плотно сложенных кишок в момент появилась ледяная глыба. Целый айсберг, потопивший Титаник. Он поднял руку и легонько сдавил горло. Под подушечками пальцев колотился испуганный пульс. — Помнишь, т-ты говорил, что мн-мне не дашь больше восемнадцати? Я в-ведь очень м-молодо выг-г-гляжу? Д-да? Бывший актёр резко развернулся к нему. И его лицо вдруг стало походить на лица статуэток индейцев майя, которые Тоби когда-то видел в учебнике истории: рот растянут в виде буквы «О», покрасневшие глаза чуть ли не вылезают из орбит. Молчаливый вопрос «Что»? Что ты хочешь этим сказать? Я тебя не понимаю. — Что это ты имеешь ввиду, «молодо выгляжу»? Тоби вскочил на ноги, расправил спину, будто бы полностью показывая себя Тиму. С ног до головы и обратно. Весь напряжённый и отчаянный, готовый на любые крайности. — У-у меня х-х-хорошее тело, несколько детские черты лица, а это огромный плюс. Я м-м-могу... м-могу и потерпеть, я не чувствую ост-ост-острой боли, мне всё равно. Та-та-так что всё будет хорошо! Я д-достану н-н-необходимую сумму так быстро, что вы и глазом моргнуть не успеете! — молодой человек спрятал руки за спину, чтобы не выдавать сильный нервный тремор. — Б-б-быстрее, ч-чем вы ска-а-ажете Джек Уол-уоллсон! Нет, он, конечно же, понимал, что так просто ничего не получится. Был бы он девушкой или выглядел бы хоть немного женственно, то тогда может быть, а тут? Но и люди бывают разные, и их желания под час бывают совершенно безумными. Тем более, когда дело касается секса. Парень содрогнулся, вспоминая чужие руки, грубо раздвигающие его ноги. И кожа к коже. Господи... Зачем же такое за грехи мои... В голове тяжко ворочались мысли. Курильщик смотрел на невысокую худощавую фигурку перед собой, и до него никак не могло дойти значение слов. Спина ссутулившаяся, взгляд опущен и не выражает абсолютно ничего. Пациент чувствует безысходность Понимание ударило по голове не слабее камня. До него наконец дошло. Слова молодого человека повергли его в шок. Ноги стали напоминать варёную лапшу. Да как вообще этому полудурку такая фигня вообще могла прийти в голову?! Точно в трансе, Райт замахивается и с силой бьёт стоящего перед ним по щеке, отчего Тобиас громко охает: больше от удивления, нежели от боли или обиды. Тим делает шаг вперёд и обхватывает ладонями напряжённые плечи. Тим гладил парня по загривку, крепко прижимая к груди. Этот мелкий идиот, этот... Почему он такой странный? Какой смысл играть в Иисуса Христа и жертвовать собой ради кого-то, с кем он едва-едва знаком? Чёрт его подери! Он не делал подобного даже тогда, когда сам подыхал в сраном подвале среди протекающих ржавых канализационных труб и дохлых крыс. А тут совершенно чужой человек. Никто для него. Абсолютно никто. Он представил его в этой же самой пепельной куртке со сломанной застёжкой-молнией, съежившимся от страха и холода среди раскрашенных девиц, бродящих небольшими стайками от столба к столбу. Вынужденный обстоятельствами на падение. Низкое, уже без возможности подняться. А от следующего видения, следом возникшего перед глазами, дыхание жгучей горечью застряло на уровне гортани. Тоби вздрагивает, снимая свою поношенную курточку оледеневшими пальцами, ёрзая от страха на заднем сиденье чьего-то автомобиля, чей хозяин жадно наблюдает за каждым несмелым движением своей временной забавы. Ехидно ухмыляется, видя выпирающие ключицы и тонкую кожу, покрытую шрамами. Как хищник облизывает пересохшие от возбуждения губы. Он тот самый, один из тех, кто покупает всё, что позволяет его кошелёк, чей дом завален кассетами с порнографией и пропитан тошнотворным кислым запахом пота и спермы. Обыкновенный фрик. Парень опускается на колени, постепенно умирая от стыда... А тяжёлая чужая рука с жирными грязными пальцами и жёлтыми ногтями хватает тонкие тёмно-каштановые волосы... — Тупица... Дурак! Дурак! — мужчина чуть не рыдал, вновь и вновь возвращаясь в тот кошмарный мираж, утренним туманом стоящий перед глазами. — Даже не думай о подобном, слышишь? Никогда больше! Ты тут ни при чём! Понимаешь? Ты тут вообще не при делах! Роджерс, даже неожиданно для себя, закрыл глаза. Ноги ныли, в ушах нарастал гул, как от высоковольтных проводов под сильным ветром. Три долгих тревожных дня без сна. Казалось, что для него продержаться ещё дольше не составит труда. Звуки, неясные обрывки слов и яркие образы забурлили, закрутились вокруг дьявольской каруселью. Стало хорошо, так тепло и безопасно, точно все беды отхлынули прочь. Словно он уже умер и попал в рай. Тело обмякло. Тоби расслабился и потихоньку стал засыпать под неспокойную колыбельную тяжёлого дыхания, гуляющего со всхлипами в груди Тима. — Вперёд, бело-синие! Вперёд! Раз, два, три! «Лоусон Стейт» с нами не шути! Вперё-ё-ёд бело-синие! — команда черлидерш позади высокой девушки с мегафоном, визжа на разные лады, подкинула помпоны вверх. Шуршащий пластик переливался в солнечных лучах, дёшево мерцал фольгой. На короткую траву поля упали сиреневые блёстки, так и оставшись там лежать. Стадион гудит и взрывается криками одобрения с одной стороны и недовольным грубым «Бу-у-у!» с другой, как только на поле выходит команда в бело-синем. — Вперёд бело-синие! У-у-у! — пьяно кричит кто-то с первого ряда, срывая голос. — Надерите жопы этим юридическим ушлёпка-а-ам! Я на вас поставил! Брайан идёт впереди команды, держа свой шлем под мышкой и приветствуя всех болельщиков. Невероятно. Сегодня его большой день. Сегодня он герой, и уже не какой-то там старшей школы, а целого колледжа. Вперёд, бело-синие! Порвите этих золотисто-голубых выскочек из «Лоусон Стейт колледж»! Вперёд-вперёд! Команда собирается в круг и все наклоняются вперёд, сталкиваясь лбами. Тренер гундося, начинает скороговоркой повторять стратегию. Вокруг всё галдят люди, поднимая эхо матерных кричалок, переливающееся с одного конца трибун до другого, и это сводит с ума сильнее наркоты. Брай будто в нирване: настолько он счастлив. Адреналин ударяет в сердце и в голову, пробивая на пот. Азарт — вот чего у него сегодня передозировка: процентное содержание в крови превышает все допустимые нормы. Если его команда победит, то дорога в большой спорт для него, Брайана Томаса, будет открыта. А она уж точно победит, не зря он столько тренировался! — Давайте, парни! Отправим этих слабаков домой! Брай бежит на позицию и готов порвать всех и каждого, кто к нему приблизится, пока его взгляд не упал на забор из сетки меж трибунами. Серый кусочек стоянки виднеется за ним, и нечто высокое и непонятное висит на проволоке ограды. Эта штука, подрагивая в потоках горячего воздуха, поднимающегося с раскалённого в полдень асфальта, вселяет лишь тревогу. Это... Очень странно. Оно слишком огромное, чтобы быть человеком, но какому маскоту вообще могло в голову прийти находиться вне матча? Спортсмен на мгновение останавливается, всматриваясь в видение. Точно в ступоре или под гипнозом его глаза следят лишь за тем, как непонятное змееподобное существо извивается на блестящем железе, вьётся длинной широкой лентой.Посмотри на меня
Нечто за забором отрывает тонкую полосу от своего тела и просовывает сквозь ромбы рабицы. Рука. Дьявол, у этой хрени тонкая длинная рука без костей. Точно силикон. Ветер доносит издалека вопли толпы. Что-то невесомое касается его рук и затылка. Призрак? Это нечто, оно откуда-то извне, и такое холодное, что того и гляди разгорячённая кожа посинеет под слоем льда. Тощая лоснящаяся рука ползёт из сумеречной зоны, и длинные чёрные когти скребут по земле, оставляя серые полосы на зелёной траве. — Подача! — крик в этом мире, на поле. Толпа вокруг утихает. Люди на полных трибунах, пьяные, весёлые, заражённые лихорадкой гордости за свою команду, замедляются. Эмоции тускнеют. Одежда, флаги, плакаты — краска сползает со всего, стекает вниз, и течёт меж рядов грязным машинным маслом. Человек в венецианской маске стоит в проходе, смотрит по сторонам, ища кого-то. Горчичная куртка на нём — то единственное, что выделяется в распространяющейся серости. Чёрные провалы глаз тщательно сканируют поле. Отвратительная краска, выпитая из публики, марает его ботинки, налипает на них радужной глиной. — Брайан? Ты спишь? Голос давно забытого друга звучит в голове, как только мир вокруг, взорвавшись, осыпается пикселями прерванной телетрансляции, оставляя только чёрно-белый мираж. Лента всё вьётся, складываясь в тощую человеческую фигуру, от которой тянутся, точно нити, сотни рук. Они хотят забрать Брайана с собой, он точно это знает. Человек в маске стыдливо кутается в тень и пропадает. Голос вновь зовёт сквозь невидимую глазу преграду. Обжигающий холод ложится на лицо. — Эй? Ты всё ещё здесь? — молодой человек снимает шлем, и он тут же растворяется в его руках. — Ты меня всё ещё слышишь? — Слышу. Я тут, дружище. Ощущение реальности возвращается к нему вместе с болью и тошнотой. Брайан чувствует чужую ладонь, поддерживающую его затылок, а так же горлышко пластиковой бутылки у своих слипшихся сухих губ. — Тебе надо попить. Это поможет от температуры, — Тим склонился над ним, стараясь держать свой голос спокойным и сильным. Его другу сейчас была нужна поддержка, а не слёзы. Вот уж точно не они. — Мне снился колледж, — улыбается. — Я играл в футбол. Сделав пару маленьких глотков, он отвернулся, погрузился в раздумья, громко и тяжело дыша. На каждом вдохе в груди у него что-то свистело и булькало, что пугало Райта до ступора. Этого не должно быть. То есть, у здоровых людей такого нет. Он не врач, но в этом уверен на все сто процентов. И ещё одна страшная истина: он не может это починить. Он сидел тихо, затаив дыхание. — Тим, ты ещё здесь? Брай схватил его за руку и притянул к себе. Бутылка выпала, и содержимое потекло из неё, впитываясь в край одеяла. Если бы на заплывших, ничего не видящих глазах Брайана не лежала пропитанная водой ткань, то они бы со всей серьёзностью, какая в них иногда бывала, смотрели на друга. Глубоко-глубоко в душу, видя все грехи. Не боясь их. Уже не боясь. — Слушай, такое дело, приятель. Я на тебя ни за что не злюсь, хорошо? Ничего уже не вернёшь, — в горле стало горько. — Джей, Алекс... Сколько можно. Мы тогда все с катушек съехали. Райт замер. Мелко задрожал. Робко и сдержанно кивнул, будто бы его друг мог это увидеть. Было страшно, но одновременно легко-легко на душе, будто бы в последнюю минуту смертную казнь ему заменили на пожизненное заключение. Хах, они и впрямь запрыгнули на поезд безумия и понеслись на всех парах... — Ничего не говори. Я знаю, что ты понял. Только не признаёшься, — он тяжело откашлялся, — вредина. Томас вновь, даже неожиданно для себя, погрузился в сладкий бред и увидел перед собой широкое поле с изумрудной травой. Лана, его дорогая Лана Мист, бежала впереди в розовом блестящем платьице с выпускного вечера. Её алые пухлые губы тихо звали его, смеялись, коверкая милые незнакомые слова. Она курлыкала на ломанном французском однотипные кривые фразочки, выученные ею на вечерних курсах. Так наивно, но не менее волнующе от этого. Больной тяжело выдохнул, повернув голову вправо, где боль была не такой сильной. — Брай? — шёпотом произнёс Райт, осторожно, точно боясь, держа его за руку. Опасение, что это был последний вздох, вором прокралось в мысли и кружилось в голове, из-за чего там всё смешалось. Он огляделся, но, не заметив Тоби, шёпотом продолжил. — Тогда, после, на той стоянке... Я её убил.Не стой над могилой моей, не рыдай. Меня здесь нет, не умер я?..*
Хотелось верить, что ещё слишком рано для того, чтобы вспоминать все стихотворения про усопших. — Я знаю, Тим. И я... Я устал. Подоткнёшь мне одеяло, мамочка? Да ладно тебе, шучу... «Qu'est-il arrive?»* — взмах блондинистых в платину волос и мило нахмуренные тонкие бровки. Она за руку тянет его вперёд, в самую топь бреда, славно и сладко хихикая и подшучивая над ним. «Тебе хорошо со мной, Брайи?» И он кивает. Они падают в эту траву, тонут в ней, как в зелёном неспокойном океане, опускаясь на самое его дно. В объятьях друг друга, таких нежных и почти детских. Конечно же ему с ней хорошо. Как иначе? Только жарко, жарко, как же, чёрт возьми, как же здесь жарко... Небо уже окончательно выцвело после заката, открыв чернильную синюю бездну, загрязненную светом города, но не настолько, чтобы невозможно было разглядеть звёзды. Тут вам не мегаполис — просто маленький провинциальный городок. В тишине, особенно глубоко ночью, когда темнота может сравнится с абсолютной слепотой, время почти замирает. Оно просто перестает существовать, тянется бесконечно долго. Минута или час: не угадаешь, сколько ни старайся. Но это возможно лишь тогда, когда ты сам не двигаешься. И буквально исчезаешь, точно так же, как и весь остальной мир за плотно закрытыми окнами. Часы перестают тикать. Листья не шумят. И остаётся только фантомная музыка, звучащая из самой темноты настолько тихо и робко, что взмах крыльев мотылька кажется громким и раздражающим. Эта мелодия совершенно незнакома, но даже это не мешает быть ей самой родной и милой сердцу. Откуда же она исходит? Прямиком из распахнутой форточки в самых светлых воспоминаниях, за которой льет свои слёзы тёплый июньский дождь... Дождь. Вновь дождь. Ну и гадство. Брайан вздохнул и, задумчиво почесав затылок, поставил гитару возле кровати. Прямо около изголовья, оперев изящный гриф о целую пирамиду подушек. Что? Опять ливень! Да сколько можно, м? В небесной канцелярии, видимо, вновь перепутали бумаги, отправив самую толстую и набухшую от воды тучу прямиком в Алабаму, а не куда-нибудь в Техас, где уже который месяц гибнет урожай от засухи. Как же душно и влажно, дьявол подери эту погоду! Тяжёлая деревянная дверь в комнату с шумом отворилась, и на пороге нарисовался Алекс. Его волосы отвратительно подстрижены и стоят торчком. Стёкла очков запотевшие от влаги. Тот самый Алекс Креили, зачёсывающий висящую сосульками чёлку в сторону, бодро завалился в комнату. Приглашения он, как обычно, не просил. — Н-ну? — вдруг ни с того ни с сего требовательно протянул незваный гость, скрестив руки на груди. — Чего тут сидишь? — Что тебе надо, Алекс? Съёмки ведь ещё через месяц! Я же тебе чётко сказал, что выучить такое количество текста за неделю просто нереально! Ни я, ни Тим, да кто бы то там ни был. Мы пока не готовы. Этот фильм — это даже не категория «Б». Это обычный дерьмовенький фильм, в котором он согласился сниматься только из-за того, что дружит с Алексом. Весь сценарий, каждое его предложение — сплошное клише, но Алексу этого не скажешь. У этого парня воздушных замков настроено во все небеса. — Съёмки? Какие съёмки? О чём ты вообще говоришь? — лицо режиссёра «Мраморных шершней» (о Господи, Брайана уже от одного названия тянуло вытащить себе глаза и сбросить их в Тихий океан), вытянулось в непонимании. Алекс, глупо улыбаясь и выставляя напоказ жёлтые зубы, уже мялся у шкафа, на котором висел плакат с кричащим Оззи Осборном и угловатой надписью «Black Sabbath». Грязные пальцы Креили гуляли туда-сюда по глянцевой бумаге, оставляя за собой чёрные следы. — Эй, ты в порядке? Слышишь меня? — вдруг заботливо поинтересовался посетитель, оставив своё занятие и повернувшись всем телом к Браю. Томас, если говорить начистоту, слегка удивился. Этот человек в его комнате... Он явно сошёл с ума. — Алекс, ты что... Ты обдолбался?! Чего ты вообще пришёл? Тот лишь мотнул головой в сторону, после чего выпрямился, как солдат при команде «смирно!». И только сейчас Брайан заметил длинную кривую полосу на шее неудачливого режиссёра. Признаться, он сначала принял её за грязь, скопившуюся в складке кожи. Это была кровь. Некто хладнокровно вскрыл Алексу горло. Судя по цвету и по бледности кожи, это случилось давно. — Знаешь, нам пора. Пора идти, — начал шептать Креили не своим голосом, подходя ближе, прямой, как палка. Каждый шаг его отдавался нарастающим гулом в ушах от циркулирующей крови. Краска со стен комнаты стала сползать кусками, падать на проваливающийся пол. — Вот оно, то время. Самое подходящее для тебя. Идёшь со мной? Брайан? БРАЙАН? Нам нельзя опаздывать. Удар — Что ты творишь? Отойди от меня! — Брай запрыгнул на кровать, в ужасе отползая к стенке. Пару раз зарядил Алексу по нижней челюсти, но тот на это не отреагировал. Стёсанная кожа тут же срасталась. Сустав с тошнотворным чавканьем возвращался на место. — Сейчас ты не убежишь. Старый друг вцепился своими пальцами с длинными ногтями прямиком в шею молодого человека, который начал метаться, стараясь сбросить его с себя. Брайан ощутил как горячая кровь стекает вниз, под расстегнувшийся ворот домашней рубашки, прямиком на грудь, внутри которой бешено бьётся сердце. Удар Удар И... ИГул
Когда музыкант начал бредить, Тоби стоял на коленях возле него, сжимая в руках чётки. Его губы тихо и монотонно читали «Отче наш». Он почти спал, дрейфуя между сном и явью. Происходящее для него казалось миражом. Когда у несчастного начались судороги и он замотался из стороны в сторону, точно огромная морская рыбина в рыболовных сетях, разметав одеяла и скомкав простыню, парень уже тряс Тима за плечи и хлестал того по щекам, стараясь разбудить как можно скорее. И когда Райт пытался докричаться до своего друга, наклоняясь прямо к потному лицу, тот уже был слишком глубоко в бреду, чтобы понять хоть наполовину, что эти слова вообще существуют. Дыхание стало хриплым и частым, казалось, что мужчина тонет и, выныривая из-под чёрной воды, хватает как можно больше воздуха, наполняя свои лёгкие до самого придела. Он тонул в себе, в своей лихорадочной агонии, опускаясь всё ниже и ниже. Судороги мотали больного из стороны в сторону, холодные и болезненно слабые пальцы комкали простыню. Он тихонько и жалобно мычал, время от времени произносил непонятные слова или их части, не имеющие смысла, но навевающие панику. Тим держал его за руку и одновременно пытался сменить влажное полотенце на лбу. Он верил, что это скоро закончится. Это только временно. Томас сумел воскреснуть, так в чём проблема перебороть простую температуру?! В чём, мать его, проблема повторить этот фокус?! Ты, типа, Лазарь. Ты, типа, Иисус. Всё закончилось слишком быстро. Тихий вскрик, и разгорячённое тело Брая обмякло, он перестал двигаться. Тим похлопал его по щекам, потряс за плечо. — Брайан?! Брай! Эй, эй, ты чего! Очнись! Ты меня слышишь?!БРАЙАН!
Оклик заставил его очнуться и сесть. Молодой человек задумчиво хмурит брови, смотря назад, в чёрную бесконечную пропасть, из которой доносятся искаженные эхом голоса, кричащие проклятия и его имя. После поворачивается к ослепляющему неоновому свету, в котором стоит высокая фигура. Ещё тоньше и туманней, чем в ряби деревьев Россвуда. — Значит, вот где ты прячешься? Неплохо. Брайан поднялся на ноги и с дерзким напором зашагал вперед, но вдруг замешкался, почувствовав, как его одежда становится ему велика. Он молодел и молодел с каждым шагом. Хм, странное дело... Ещё один шаг. И ещё. Становясь ближе к свету, к тёмным призрачным фигурам впереди, не обращая внимания на всё, что происходит с его телом, он шёл вперёд. «Правильно, дитя моё, правильно. Иди же ко мне, ко всем нам. Тебя уже заждались» «Оператор» наклонил свою гладкую голову вправо и подал подошедшему к нему мальчику руку с белой сухой кожей. Но тот не спешил подавать свою в ответ. — Тогда... — Брай охнул, услышав свой тонкий голосок, не поломанный взрослением. Он успел от него отвыкнуть. — Да... Ещё в Алабаме, ты мне так и не ответил на кое-какой вопрос. Зачем ты вообще это делаешь? Неужели просто ловишь кайф от чужих страданий? Ну ты и сука, если честно... Смех сотен голосов пронёсся по черно-белой пустоте. Тут всё строго: смех/плач чёрное/белое единица/ноль да/нет НольНольНольНоль Призраки вдали согнулись пополам от приступа хохота. «Ты глупый, человек. Тебе не дано до конца понять наших намерений» — Ох да, конечно! А может это тебе не дано объяснить? И глупый тут не я, человек, а грязная лесная тварь? Оператор, Администратор, Слендермен, Гроссманн — миллион имён, значащих одно. И что движет этой тварью? Брайан этого не понимал. Все чувства этой штуки пусты, как у робота, лишь строгие описания, почти программы. Безэмоциональные пресные строчки мыслей бегут в пустоту нематериального ледяного разума. Идеальный бог для идеального нового мира. Вместо живых Адама и Евы проснутся под елью два пустых подобия нематериальной синтетики. Безликие. Пустые. Те, у которых не будет грехов. Но разве это жизнь? «Тебе не стоит так говорить, человек. Я даю возможность познать бесконечность твоим собратьям, поднимаю их из грязи. И это было сотни лет до тебя. Смотри же то, что не смеет видеть человек» Брайан почувствовал, что кто-то схватил его за ступни. Опустив глаза, он не увидел ничего, кроме черноты, угольной и зыбкой, сродни северному лесному болоту. По всему телу прошла судорога, каждая мышца в теле напряглась, точно при последней стадии столбняка, и тут бывший студент колледжа всё осознал. Его затащили в самую глубь. Он узрел европейскую средневековую деревушку, её жителей — убогих бедняков, которые не могли позволить себе кусок хлеба. Соломенные крыши с торчащими каменными трубами, в которых гнездились аисты, высушенные поля с мёртвой землёй, на которой не росло ничего, кроме чертополоха. И вдруг его взгляд остановился на людях в грязных оборванных одеждах: посреди печального пейзажа они все стояли на коленях перед деревянным алтарём, на котором был изображён ОН. Тонкий человек. И не представлялось возможным разглядеть лица служащих ему: они были закрыты кусками грубой ткани с выжженными отверстиями для глаз. Люди вскидывали мозолистые руки, поражённые моровыми язвами, к глухим небесам. Некто в тяжёлой бархатной мантии ходил вокруг них, размахивая горшочком на цепи, из которого вырывался густой серый дым. Зловоние тлеющих трав коснулось ноздрей Брайана, и он фыркнул, стараясь отогнать его от себя. Кровь от многочисленных жертвоприношений впитывалась в сухую истощённую землю, а народ глухо пел непонятные песни, и женщины, надрывно рыдая, то и дело падали вперёд. Никто из хора не выбивался, растягивая непонятные слова низкими голосами. Оглушающий гул стелился дымкой по земле, достигая невидимого наблюдателя, из-за чего он был вынужден закрыть уши руками. Вперёд вывели очередного жертвенника. Фигура, окутанная алым плащом, сдёрнула с головы связанного человека мешок, открыв тусклому серому миру его обезображенное смертельной болезнью лицо. — Забери меня! Забери во имя святой жатвы! О, мой господь! — он хрипло кричал, перебивая хор, в истинном религиозном экстазе молил безразличную толпу или же что-то за ней. Тощие голые колени его увязли в кровавой грязи. — Я готов стать твоей частью! Возьми меня! Со всеми моими прегрешениями, возьми же! Тонкое серебренное лезвие ножа вдавилось в матовую пепельную кожу шеи мужчины чуть ниже выступающего подрагивающего кадыка. Его рот скривился от боли. Резкое круговое движение загадочной фигуры, которую Брайан про себя окрестил жрецом, и из вскрытой глотки мощным потоком полилась кровь, кажущаяся в окружающей серости бурой смолой. Хор поднялся на октаву выше. Холодный ветер ударил в спину, вынуждая Брайана обернуться. И он узрел людей в чёрных одеждах. Они скакали на лошадях, облачённых в толстые кожаные доспехи, прямиком в толпу. Вскочившие жители с криком пытались скрыться, многие падали и гибли под тяжёлыми копытами животных. Всех участников ритуала согнали в старую деревянную церквушку со спиленными крестами. Воины проходили сквозь Томаса, носились туда-сюда, стаскивая сухую солому к массивным дверям, и он не смел им мешать. В этом мире он был не больше призрака. Высокий старый монах соскочил с белоснежного коня и, зябко кутаясь в пропылённый дорожный плащ, подошёл к церкви. — Именем Господа нашего, Иисуса Христа и Священной инквизиции, вы все, от мала до велика, приговариваетесь к смерти за колдовство и язычество. Да избавится земля от гнёта нечистого, да восторжествует правосудие! Молитесь за прощение, и, может быть, Господь смилостивится над вашими грязными душами! Аминь! — подняв морщинистую ладонь, он перекрестил здание и кивнул. Солома вокруг церкви была подпалена от факелов. Огонь, яростно треща, стал облизывать деревянные стены, с каждой секундой становясь всё больше и больше, доходя уже до ветхой крыши. Под крики и пронзительный детский плач начался пожар. Серые тучи сгущались и крепли, набухали над людьми, застилая землю рваными тенями. И как только завоеватели свалили резной алтарь, сверкнули молнии, обрушиваясь на их головы небесным огнём. Неведомая сила распахнула заколоченные двери церкви, и из них заскользили чёрные силуэты, трепеща на рыжем свету. С алтаря, тонущего в крови, медленно восстало нечто. Оно подняло руку и длинным прямым пальцем указало вперёд. Тени, всё это время стоящие ровно, бросились на живых людей, точно псы, получившие команду. Один за одним инквизиторы падали замертво, не успевая открыть рот. Тень, имеющая явно женские очертания, остановилась подле Брайана, высоко подняв руки. Посреди «лица», как раз там, где должен был бы находиться рот, возникла бездонная дыра. Раздался душераздирающий визг, и она ринулась к пришельцу, поглотив полностью. — Гос... поди... — Томас открыл глаза с суженными зрачками. — Что это было? Прямо перед его лицом повисла ужасающая белая пустота, на которой теперь так чётко удалось разглядеть серые впадины глаз, ноздрей и грозную ухмылку черепа. Тонкая кожа стала рваться с диким хрустом, обнажая вонь тухлого мяса и гнилые серые зубы, скрывающие за собой множество длинных языков. Скользкие и влажные, они безостановочно извивались, как щупальца огромного головоногого моллюска. — Нет... Нет! — Брайан со всех ног бросился прочь. Но бежать было уже слишком поздно. Отростки уже туго оплетали его тело, впивались своими присосками и оставляли кровавые гематомы, постепенно срывали кожу, обнажая мышцы и кости. Очередная жертва, в которую острыми жвалами впивается кровожадный паук, высасывая до конца и оставляя лишь шуршащую пустую оболочку. «Зас-с-сыпай, малыш Брайи, просто зас-с-сыпай крепким с-с-сном» Тварь шипела эти слова, пока не вырвала у человека сердце. С мокрым треском порвались вены и аорта. Несколько раз дёрнувшись, плюнув кровью, оно остановилось. Теперь молодой человек полностью принадлежал Ему. До последней капли крови и до последней слезы... Для него они всегда оставались загадкой, эти люди. Ничтожные создания, слабые и беспомощные, способные умереть от невидимой для них бактерии, ненароком попавшей в рану. Но стоит отдать им должное: они были сильны. Не телом, а разумом. Они постоянно что-то придумывают. Например, эти сложные механизмы, от которых у безликого начиналась фантомная боль во всём его существе. Для них же это удобство и комфорт. Эти миниатюрные стеклянные вазы с тонкой проволокой вместо костра и огня. Моментальные фотографии вместо долгих картин. Во истину, этих их изобретений не перечесть. Изобретения для продления жизни. Для перемещения в пространстве. Заблуждаясь в названиях, стремясь найти то, что ещё не найдено, упорядочить первозданный хаос и обуздать его. Чтобы холодный неприветливый космос вокруг них стал простым и привычным, как одомашненное животное. У них зло во имя добра. И война во имя мира. И прекрасные страдания для облегчения. И столько нелепых чувств. И эта странная древняя штука. Как её там? Они же и для неё придумали слово... Л ю б о в ь — сиплым шёпотом, в полутьме, трепеща, как перед божественным табу. Боясь ошибиться, не так себя понять, ненароком поставить себе не тот диагноз. Великий Слендермен прекрасно осознавал, что такое страх, когда перед ним стоял очередной человечишка, сжимающий в трясущихся холодных руках своё новое лицо-маску. Холодный липкий пот, сочащийся из пор тонкой кожи. Вяжущее чувство в животе, там, внизу, сродни боли. Спутанность мыслей и сознания, переворачивающая мир вниз и вверх — вот что значит этот самый страх. И человек это понимает: он боится. Так же безликая тварь понимала собачью преданность, когда доверенные бросались на верную погибель, уводя от своего господина странных людей в одинаковых белых одеждах, которые пытались загнать существо в ловушку, используя хитрые электронные механизмы и магнитные капканы. Они погибали физически, оставляя после себя лишь полупрозрачные тени. И они знали о том, что чувствуют. Бла-го-родст-во переполняло их кровь. Кажется так это называется у двуногих? Похвально, только слишком глупо и просто для вечности. Весь необъятный спектр чувственности: ОН мог составить из него картину и любоваться ею. Так просто обрисовать для себя то, что не смел ощутить. Но л ю б о в ь до сих пор оставалась загадкой. Это как гремучая смесь из всех чувств, выбивающая сильным фонтаном из сознания, как... Как алая кровь из пробитой артерии: заполняя всё вокруг и утопляя в приторности и красках. Раствор эйфории в боли и страха в полной уверенности. Приятная изматывающая бессонница. Безумные животные порывы в целомудренном божественном разуме. А его куклы? Хоть кто-то чувствует к нему хоть каплю л ю б в и или же только слепую преданность и страх? Способны ли покорённые любить своего завоевателя... Высокий господин время от времени менял свой облик, натягивая человеческую личину, и выходил в большие города, где долго-долго бродил по узким улицам, любуясь толпами. Тонул в этом живом сладком океане голосов и мыслей. По кругу бегущие, ни разу не обращали своего внимания на загадочного бродягу, который мог сутками напролёт сидеть в одной позе на лавочке в парке и смотреть на быстрый бег ног прохожих. Когда в качестве дара тебе дана вечность, то волей-неволей превращаешься в учёного. Наблюдателя, но лишь для себя: в чём толк бесценных знаний для постоянно торопящихся тварей? Их существование коротко, чтобы это всё переварить. Бабочкам-однодневкам ни к чему знать, почему им светит солнце, верно? «Миссис Эйб опять задала проект. Вот сволочь! Я же не успею до послезавтра!» — к остановке подошёл мальчик лет одиннадцати с большим цветным рюкзаком за спиной. Горько-солёная ярость. Терпкое отчаянье. «Господи, только бы анализ показал отрицательный результат, только бы», — женщина достала носовой платок и высморкалась в него, пройдя практически вплотную и чуть не задев своей огромной спортивной сумкой. Паточная надежда. Жгучее понимание. «Дьявол, башка раскалывается после вчерашнего. Надо прекращать эти еженедельные тусовки с Томом», — парень в строгом костюме открыл кейс и достал пачку ибупрофена. Кислое сожаление. И только оно. Бурлит, вскипает вязкими пузырями и взрывается многоголосое варево мыслей, накрывает с головой этот эликсир, возбуждая в пресном сознании бархатные оттенки интереса и страсти. И Оператор, раскрыв свои объятья, всё быстрее погружался в самую глубь этого прекрасного порока. Утопал в многоэтажости и нескончаемом беге. В ритме сердец и биении артерий. Желая насладиться и сравняться. Слиться в одно единое существо, и никогда не распадаться. А иногда Он уводил кого-то из шумных городов в своё логово и долго-долго просматривал память своей жертвы, наслаждаясь каждой каплей, точно дорогим вином: каждая эмоция, каждое слово и поступок человека были бесценны. Стоило только ввести двуногого в глубокий транс, почти что глубокую кому, да оплести конечности и тело гибкими отростками-векторами. Во время этих сеансов, которые могли продолжаться неделями, Оператор чувствовал, ощущал, жил, высасывая человека до самого конца. Первый день... Последний день... Воспоминания — это не пища для него, абсолютно нет, ибо он живёт лишь на слепой вере. Воспоминания — это запретный наркотик. Воспоминания — это те потаённые тайны, которые никогда не будут дарованы бессмертным. Он был человеком. Мог погрузиться в столь сладкую смертность, о щ у т ь т ь л ю б о вь. Он СУЩЕСТВОВАЛ по-настоящему, пока его пленник не умирал от истощения и обезвоживания. Люди... Какие всё же они странные... Он ненавидел их ошибки за то, что был от них без ума. Теряя обладание, он забывал о собственном величии, погружаясь в них. Лишь у детей нет ошибок. Лишь дети не торопились и замечали его, имели столь короткие, но ярчайшие воспоминания и столько л ю б в и, сколько нет ни в одном взрослом. Поэтому дети — самые прекрасные люди для него. Он подчинял, становясь всё более проворным и могущественным. Всё больше людей говорили о нём, передавая заразу знания. Сухие губы у уха тихо рассказывают дрожащим шёпотом о чём-то потустороннем. И тени вокруг обрастают чёрными глазами, и теперь уже вопрос времени, когда чёрно-белое существо явит себя. Кривые пугающие рисунки чёрным углём. Легенды, кочующие от костра к костру. Всё больше и больше силы. Время от времени великий Оператор зависал во тьме, размышляя: а что будет, когда каждый из этих созданий будет в его власти? Неужели его, вечного полубога, ждёт то же разочарование и та же тоска, какие настигают всех коллекционеров, приобрёвших завершающую часть к своей бесценной коллекции? И все их прекрасные мелодичные совокупности слов, называемые стихами, будут только его, и вся страсть математической гармонии звуков, или музыка, что так привлекает древнее существо? Нежные существа в невесомых платьях, стоя на сцене, будут воспевать лишь его, и робкая дрожь струн лишь для него. Ни для кого другого. Распятый на кресте двуногий будет забыт, погребён под слоем копоти и пыли в развалинах древних разорённых храмов. Но познает ли бессмертный безликий, многоликий, неуязвимый искреннюю л ю б о в ь, без признаков фанатизма и тупого всепоглощающего страха? Хоть кто-то из несчётного числа двуногих — живых или мёртвых — подойдёт к нему вплотную, чувствуя хоть что-то кроме непереносимой для кровной плоти боли? Хоть кто-то... Хоть что-то... Или никто и ничего? Похоже, он вновь начал стремиться к пороку. Покачивая, убаюкивая на руках охладевающее дитя, Гроссман впился невидимым жалом в умирающий разум, испытывая невесомость и сказочную эйфорию. И точно реальный ветер ударялся в настоящую кожу, ушей касался нежный ровный напев банджо. Чужие губы складываются в улыбку. И лицо напротив в удивлении мрачнеет. Тим, знакомься: это тот самый Джей, супервизор. Да, того фильма. Джей, это Тим. Он играет... Тима. Моего лучшего друга. Эм-м-м... Надеюсь, ребята, следующий месяц мы переживём без бед? Макбет! У нас не театр. Только если абсурда. А электрический свет гудит в ртутных лампах, посасывает глаза своей белизной, и всё воспоминание стекает акварелью под осенним дождём. И вокруг вечного существа, свернувшегося в позу эмбриона и прижимающего к себе маленького смертного человека, пляшут бесконечные тени, водя хороводы и сливаясь в одну сплошную траурную ленту. Их у него так много. И всё же никогда не будет достаточно.***
— Ну же, очнись! Очнись! Я знаю, ты жив! Брайан! Мать твою, дыши! Дыши ты, сукин сын! ДЫШИ! Было прекрасно видно, что Тим уже окончательно выбился из сил. Он вновь, смахнув со своих губ вязкую пену, подался вперёд, надавливая на грудь своего друга, громко считая нажатия. Влажная тряпка в очередной раз спала с лица Брайана, открыв вид на единственный здоровый глаз с заплывшим под верхнее веко огромным зрачком, и ни одного присутствующего не появлялось желания вернуть её на место. — ...двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь... Тоби отвернулся прочь, не в силах смотреть на это. Его трясло, он был на грани потери сознания. Забиться в угол! Под кровать в своей комнате! Да, именно туда, где он прятался, мелкий засранец, во время того, как его отец внизу бил мать и сестру. Конечно, ему не в первой было видеть человеческую агонию и то, как медленно угасают все жизненные функции организма. Но когда он последний раз это наблюдал? Был ли он в это время в ясном сознании, не помрачённом жгучей минутной яростью? Чужеродной и вовсе не его. Чьей-то чужой. Абсолютно не его. Прошло уже шесть минут. Отмирание клеток мозга и необратимые последствия. Начало комы и неспособность человеческого организма поддерживать свою деятельность. Возможно, вся последующая работа органов будет зависеть от бесконечного количества разнообразных трубок и проводов. Между жизнью и смертью. Тебя нет, но ты всё равно пока ещё жив — уже никогда более не родящийся эмбрион, навсегда утонувший в околоплодной жидкости и удавившийся пуповиной. Лира была в таком состоянии после аварии. Она не выдержала: слишком серьёзные были повреждения. И сам он, Тоби, был в коме, только медикаментозной, созданной искусственно, чтобы он не погиб от болевого шока, как рассказывала ему после медсестра. Ах, если бы только и его не успели спасти! Чтобы не видеть ничего этого! Чтобы не жить этой жизнью, точно в отвратительном романе ужасов, наполненном кошмарами и страданием! Ах... Тим тем временем положил дрожащую ладонь на шею своему другу, последний раз проверяя пульс. — Брайан, это ни разу не смешно, — он всхлипнул, — заканчивай придуриваться! Надежда на чудо лопнула, точно мыльный пузырь, парящий в тёплом воздухе, как только кончики пальцев коснулись остывающей липкой кожи. Широкая ладонь легла на остывающий лоб, отбросив с него слипшуюся от крови чёлку, спустилась ниже, закрыв мягким движением деревенеющие веки. Брайан лежал без движения, и восковая маска смерти, запечатлевшая слегка поднятые уголки губ, стянула его лицо. «Сукин ты сын... Ты и сейчас улыбаешься...» Тим вновь провёл кончиками пальцев по лицу своего друга, точно это невесомое движение могло хоть что-то изменить, воскресить того самого Брайана, уже бывшего мёртвым однажды. Даётся ли людям воскреснуть и во второй раз? Внутренний голос уверенно говорил, что нет. Нет, нет, и ещё сотню раз нет. То, что сжигает — сжигает до тла; что убивает — убивает навсегда. И если молния однажды обошла тебя стороной, то нет никакой гарантии, что она сделает это и во второй раз. Она ударит прямо в лоб. Чтоб тебе было неповадно её дразнить. — У него сердце не бьётся.По крайней мере, хоть не ты его убил в этот раз
Тоби одолевали странные чувства. Он не знал, что ему делать. Та ненависть к человеку перед ним ушла на второй план, и хотелось утешить, обнять, сказать нечто, что поможет... Но это страшно. Как Тим отреагирует? Да и что тут скажешь... Роджерс жался позади, молча смотря на эту ссутулившуюся спину, не смея дёрнуться. Он словно оказался в заложниках у самого себя и не смел мыслить здраво. — Тоби, ты тут? Принеси воды и полотенца. Нам надо вымыть его и переодеть в чистое, — голос Райта дрожал, казался чуть ли не визгливым, как у расстроенного ребёнка. — Ещё захвати нитку с иголкой потребуется саван... чтобы... И человек в рубашке, мокрой от пота и прилипшей к телу, обречённо упал вперёд, комкая в сжатых побелевших кулаках сбившуюся простыню. — Сукин ты сын... — только и смог через силу выдавить он из себя. — Сукин ты сын! Спина Тимоти мелко дрожала. Он плакал. Слишком тихо, чтобы можно было услышать. А Тоби, уныло опустив голову, обхватил себя руками, раскачиваясь взад и вперёд, как будто бы укачивая себя под неслышимую колыбельную. Ну разве плохой человек способен на слёзы? Он чувствовал, что никогда не привыкнет к смерти, и пускай эта вечная старуха постоянно ходила рядом с ним, приглашая к себе во владения, приветливо и отчасти тепло улыбаясь своей костлявой улыбкой.Никогда.