Now I lay me down to sleep, I pray the Lord my soul to keep, If I should die before I 'wake, I pray the Lord my soul to take.
— Детская молитва перед сном
И вот они стоят здесь, на парковке у мотеля. Будто ничего никогда не было. Глаза смотрят прямиком в глаза, они спокойны и холодны. Джессика улыбается, но внутри неё бушует ураган. Буря вздымает всхлипы и слёзы, носит их туда-сюда. Там, в своей голове, она гневно кричит Тиму: «Как ты мог, Тим! Как ты только мог предать и меня, и Джея! Боже, эта запись! Как ты мог держать это в секрете!». А после кидается на него, царапает ногтями, бьёт кулаками в его грудь. «Ты... Ты просто мерзок! Ты грязный лжец! Предатель!» И рыдает, рыдает в полный голос, рыдает долго, надрывно и безутешно. Она не хочет его видеть, ей хочется, чтобы его никогда не существовало. «Убийца! Ты думал, я не знаю?!» Но её губы приоткрываются и говорят спокойным голосом: — Те самые таблетки, они мне помогают. Спасибо, что посоветовал доктора... «Грязный ублюдок! Я тебя ненавижу, ты! Почему ты сразу не сказал мне об этом?! Брайан! Он ведь был твоим другом! Твоим! Другом! Кусок ты лживого дерьма!» — С Джеем всё в порядке? «Монстр!» — задыхаясь, она кричит из последних сил, там, у себя в голове. И чувствует себя использованной и ненужной. Глубоко внутри у неё истерика и нервный срыв, но снаружи всё хорошо. Знаешь, Тим, ты не один, кто тут носит маску. Она складывает руки на груди, будто хочет придавить обливающееся огнём сердце, зажать его между рёбрами и позвоночником так, чтобы оно не трепыхалось. Заставить его замолчать хоть на мгновение. Одно из киношных правил гласит: актёр фильма не должен смотреть в камеру. Она нарушает его, ломает эту четвёртую стену между ней и зрителем, и делает это нарочно. Что-то ей подсказывает, что эта кассета, стоящая сейчас в камере — последняя. Что тот, на кого она смотрит через объектив, нарушая пространство и время — сожалеет о том, что случилось. Или хотя бы чувствует себя также, как и она сейчас. — Так... с тобой всё хорошо? — Тим рассматривает что-то за ней, там, далеко-далеко. Негромко откашливает слюну. «Ой, да, знаешь, хорошо. Я думаю, что подохну со дня на день. Можешь избавить меня от ожидания. Тебе же не привыкать, да, Чарльз Хэтчер*?» — Да, всё в порядке, — на её глазах лёгкий макияж. Она выглядит сонной и настороженной, а ещё смертельно уставшей и больной. Тим пристально и холодно смотрит на Джессику, и она, кажется, замечает в его глазах нарастающую панику. Хочется сказать что-то ещё, помимо этих нудных фраз, лишь заполняющих пространство, но он чувствует, как в его горле начинает першить. Словно туда-сюда ползает жирный червь паразит, цепляясь крючками и присосками. Воздух с сипением вырывается из лёгких. Приступ сухого кашля скручивает Райта пополам. И Джессика совершает роковую ошибку. Ей надо бежать скорее, от этого человека, от этого места, но она бросается вперёд. Он ей противен до дрожи, но она не хочет, чтобы он умер из-за неё. — Тим? Тим, тебе нужна помощь? Может, я позову кого-нибудь? Тим? — Джесси наклоняется, и её свесившиеся волосы почти касаются его лица... Это был тот момент, на котором он закончил запись для канала. «Они должны знать, понимаешь?» — кричал Тиму в один вечер Джей, тыча пальцем в сторону раскрытого ноутбука. Люди. Эти записи могут им помочь. Люди, разные люди. По крайней мере, они будут знать, что не одиноки. Люди, которых они не знают абсолютно. Может, это его священная миссия. То, для чего Джей Меррик был рождён на самом деле. Как те, кто описывал свои ощущения и то, что происходит, отравившись ядами, заболев неведомой болезнью. Чтоб потом те, кто поумнее, проанализировали и нашли способ помочь. Они умирают, им не помочь, разве Тим не понимает? Жизнь заново не начнёшь, а их ошибки невозможно исправить. Но у Тимоти на этот счёт было другое мнение. И в тот момент, снимая последний свой день в Хелене… Честно, он не знал, зачем он это делает. Он порезал запись на мелкие кусочки, удалив всё самое страшное, как сделал с предыдущими. Он также не хотел усугублять своё положение: последнее, где появлялся Алекс — это их маленькие детективные записи в сети. Такие смешные, и нелепые, но полиции будет всё равно, поверь. Убийство больного человека: думаешь, это сойдёт тебе с рук? Даже если это была самооборона. Даже если этот самый психопат спалил твой дом и все твои вещи. Эй, у него крыша набекрень. Этот чувак просто кук-ку. В той самой истории, что пришлось дорассказать Райту, стискивая зубы от чувства вины и горечи, раздирающей на части, Джессика осталась невредима. Больна, но не так, как он сам. Она так и стояла там, на парковке, а он уехал, напоследок даже её не обняв. Может, она даже смахнула пару слезинок с щеки. Помахала на прощанье рукой и сказала, что никогда его не забудет. И всё у неё потом было хорошо. В этой самой сказке, основанной на реальных событиях, он, Тимоти Райт, удостоен многоточия в конце. Развилки дальнейших событий. Открытой концовки. Некого эпилога спустя пару лет, где с ним всё хорошо. Хэппи-энда по-своему: без сирен скорой и полиции на заднем плане, без надобности в медикаментах. Дома, в тёплой постели, не в бегах. Со всеми мертвецами, упокоенными под шестью футами сырой земли, спящими мирным вечным сном. Или без мертвецов совсем. С нормальной жизнью в другом месте, далеко от Алабамы, далеко от жутчайшего парка Россвуд. Вот она, та история, которую он выдумал для свидетелей и для себя, чтобы ещё раз растравить ту кровоточащую рану внутри своей души и содрогнуться в сожалении. Ведь всё не так. Всё плохо и ужасно. То, что он сделал — закрасил чёрный холст белой краской, выдав её за действительность, но чернота проступает то тут, то там мерзкими пятнами. На таком холсте уже не нарисуешь хорошей картины. Вне этой истории его рассудок был мутен, а Джессика пронзительно визжала, срывая голос: — Нет! Постой! Тим, послушай, Тим! Длинные каштановые волосы сбиваются в колтуны и темнеют от свежей крови. Загорелые сильные руки держат её железной хваткой, ударяя вновь и вновь головой об асфальт. И Тим, он даже не кричит — он неистово рычит, как бешеный пёс, и слова отражаются от пустых окон мотеля: — Понимаешь, мне придётся убить всех, а потом и себя, чтобы это наконец закончилось. И только так мы избавимся от этого. Я виновен, и я обязан это исправить. Я — лишь оболочка того, что было ранее. Слова Алекса идут через него, как через радиоприёмник, пронизывая сердце и вылетая изо рта. Только его голос звучит — голос мёртвого человека. Ему кажется, что высокая фигура вырастает из-под земли, но это лишь мираж, пропитанный жарким воздухом. Безликое нечто больше не выходит ради него из своего лесного мирка. Даже оно, виновное во всём происходящем, покинуло его. — Я — причина. Я — нулевой пациент. Тим поднимается, и уходит прочь лишь тогда, когда алая лужа растекается под головой Джессики, а она больше не сопротивляется. Руки девушки подрагивают, словно от неприятного сна. Налитые кровью глаза прикрыты наполовину. Остановленный испуганный взгляд устремлён в пространство. Выпавшая из уха маленькая серёжка поблёскивает кусочком битого стекла на асфальте. Всё почти закончилось: остался лишь последний аккорд, который завершит реквием. Его личный реквием. «Лакримоза» специально для Тимоти Райта, сыгранная им самим. Райт, не оборачиваясь, садится в машину и заводит двигатель. Сюда он больше не вернётся. Теперь точно все мертвы, кроме него. Но надолго ли он решит задержаться? Этого он пока не решил, но у него будет для этого время. Тим ставит камеру, направляя её всевидящий осуждающий глаз на себя, и давит на газ. Если бы он мог, он бы зарыдал, но слёзы будто закончились. Нет ничего жалостливее, беспомощнее и страшнее человека, потерявшего смысл жизни. Внутри пустота: ничего, ни одной мысли, даже самой никчёмной. Вот и возможность начать всё с чистого листа, как Тимоти и планировал. Всё закончилось. Именно так! Никто более не влезет в его жизнь, тыкая старой камерой в лицо и рассказывая небылицы про документальный фильм; не постучится посреди ночи в окно, нагло разбудив сжигаемый ненавистью и обидой остаток души. И уж точно не реанимирует тайные детские страхи, мирно дремлющие в развалинах сгоревшей больницы. Разве не об этом он мечтал все эти годы? Больше некому разрушить его планы… Мимо пролетают последние секунды, связывающие его с прошлым. Знакомые пейзажи, которые он никогда больше не увидит: он в этом уверен. Дома. Деревья леса, из-за которых его руки начинают мелко трястись. Никогда больше в его жизни они не появятся. Ах да, и никакого больше Джея. И никакого Брайана, Алекса. И ЕГО, во мрачном похоронном костюме: личного палача. Тим разворачивает камеру, стараясь заснять развилку... Он рад ведь, что всё закончилось? Ни об этом ли он мечтал длинными тёмными ночами, ворочаясь и дрожа от холода на заднем сидении машины или на жёсткой кровати с шуршащими пыльными простынями? Падая от бессилия и утомления на прошлогодние листья, мокрым прелым ковром укрывающие землю Россвуда, не эта ли славная надежда согревала своим огнём? Будущее, которое занимало мысли все те неспокойные годы — вот оно, уже наступило. Посмотри же на него! Посмотри!Всё хорошо!
И он так хорош во лжи, что и себя способен обмануть. Правда? У него ещё есть достаточно времени, чтобы придумать себе казнь получше. Чтоб было побольней и побыстрей. А ещё...У него почти закончились таблетки.
Сверху на камере узенькое окошко, в котором мигает пиксельная перечёркнутая батарейка. Камера испускает печальное жужжание, и вот, она уже не снимает.***
Он надевает глухой длинный халат. Морщинистые пальцы медленно и осторожно проталкивали мелкие пуговицы в петли: от воротника до самого низа, одна за одной. В длинном настенном зеркале позади него стоит солидный старый врач, величественно возвышающийся над стальным холодным столом. Распластанное тело перед ним, упокоенное в его тусклой серой тени, — некогда молодой парень в грязной кофте. Сейчас он похож больше на растерзанное воронами чучело, чем на бывшего человека. Правое плечо его неестественно поднято вверх. Синие приоткрытые губы обнажают сколы на зубах и распухший фиолетовый язык. Старик поднимает помутневшие глаза и грозно смотрит из-под очков на незваных гостей, принёсших ему тело часом ранее. — Я в вас не нуждаюсь. Прочь. И незнакомцы в глухих тяжёлых одеждах идут в угол комнаты и покорно встают на колени в тень, обречённо опустив головы. Врач берёт с серебряного подноса ножницы и распарывает одежду на трупе. Осторожно, вдоль шва, разрезает мокрые рукава. Для него это не в новинку, и именно поэтому он не чувствует омерзения. Мёртвые не кусаются — и это его истина. Живые куда опаснее. Ведь живые и только живые сотворили с этим человеком подобное. Сорванная грязная ткань падает на пол, и изувеченный труп теперь полностью открыт оценивающему взору врача. Сломанные рёбра исказили очертание грудной клетки парня: теперь она выглядит сжатой. Чёрные пятна синяков на сиреневой коже расползаются, точно кляксы чернил на холсте. Нити вен сплетаются в узоры смерти — тёмные гнилостные ветви на фоне восковой кожи. Мёртвый человек выглядит жалко и беспомощно. Они все — больные ли, мёртвые — выглядят маленькими и несчастными. Каким бы ни был человек в своём здоровом состоянии, каким бы высоким, тяжёлым и пугающим, на секционном столе или на больничной койке он обнажает свою слабость. Вновь становится жалким младенцем, но теперь уже во взрослой своей форме. В комнате витает тошнотворный запах гнилой крови. Но никто из присутствующих не обращает на него внимание. Герберт завязывает на затылке марлевую повязку и начинает свою работу. С деревянных стен полупустой комнаты за ним наблюдают мёртвые бабочки в рамках. На стёклах играют блики белого света, скрывая за собой фотографии светловолосой девочки в голубом платье. Старик хладнокровно режет секционным ножом и скальпелем. Оголяет треснувшие и раздроблённые кости, собирая их воедино. Накладывает швы на лопнувшие органы, и достаёт из них осколки. По его лбу, на котором залегли глубокие морщины, течёт пот напряжения. Он — скульптор, Он — инженер. В каком-то роде повторяет работу самого Бога. Долгое и кропотливое занятие вызывает резь в уставших глазах и боль в спине. Стёкла очков потеют, погружая окружение в густой туман. Силуэты справа от него не издают ни вздоха ни звука, всё так же терпеливо стоя на коленях, точно тибетские монахи во время медитации. Их руки сцеплены на животах, спины прямы. Они почти недвижимы: лишь покачиваются слегка от дыхания. Герберт качает головой, металлическими скобами сшивая длинный шрам на брюхе трупа, когда ветер с громким хлопком распахивает окно. Старик вздрагивает, и кричит, что ещё не готово, что осталась всего лишь пара костей, которые надо собрать. Отрицательно машет руками, пока фигуры за ним падают в непонятном приветствии, касаясь лбами пола. Распахнутое окно загорожено синей полупрозрачной ширмой, из-за которой, двигаясь медленно и осторожно, точно облако мельчайшей сияющей пыли, выплыла чёрная тень. Длинные призрачные руки её были вытянуты вперёд, и теневой плащ неаккуратно лежал на прозрачных плечах. Тускло поблёскивая в мёрклом белом свете, мрачная взвесь подкралась к столу, на котором лежал мёртвый человек. Старик кивнул на труп подбородком, и немного отошёл назад, испуганным, но от того не менее любопытным взглядом изучая пришельца. — Я не закончил с его конечностями! Теневой человек, наклонившись вперёд, поднёс руку к своему лицу и словно стянул с него плотный платок, сотканный из мрака. Чёрные губы присосались к холодному лбу человека. Герберт боязливо поднял глаза, с отвращением наблюдая за этим пугающим ритуалом. По телу, пронизывая каждую клеточку, пронеслось тепло, мгновенно сменяемое холодом. Ноющая боль в спине унялась; рассудок словно окунули в отбеливатель: настолько он стал чист. Старик почувствовал небывалый прилив сил, как если бы он помолодел; позади него три молчаливых свидетеля чуда невольно охнули, но не сдвинулись с места. В одно мгновение помещение наполнил бумажный шелест: ожившие бабочки отчаянно хлопали крыльями под стеклами, пытаясь вырваться из своего бесконечного плена. Их тонкие пушистые тела изгибались в бессмысленных попытках слезть с иголок. Усыплённые тучные бражники шумно бились в стенки банок с эфиром, мечтая выбраться наружу. Из мышеловки в углу раздался пронзительный болезненный писк. Тень выпрямилась и вновь закрыла своё лицо тряпкой. Мерзкая гнилостная вонь пропала, сменившись запахом парного мяса. Мёртвый человек на столе дрогнул. Бледно-жёлтые щёки начали розоветь, и грудь поднялась в глубоком хриплом вздохе. Дрожащие веки приоткрылись на мгновение и вновь плотно захлопнулись. Швы на линии волос срастались и пропадали, оставляя торчащие чёрные нити и белеющие линии шрамов. Фиолетовые и зелёные пятна на коже багровели и рассасывались, становясь незначительными синяками. — Guten morgen, mein Lazarus*, — врач присвистнул и сложил грязные руки на груди. Происходящее перед его глазами было настоящим чудом. Бывший мертвец громко со свистом дышал. Сквозь поры кожи — живой тёплой кожи — крупными каплями проступил жёлтый прозрачный пот. И губы открылись, сипя и выплёвывая вспенившуюся загустевшую слизь: — Стой. Ты не понимаешь, — парень на столе хрипло застонал. — Стой, Тим! Он повторял это имя вновь и вновь, и тень не отходила от него, наклонившись к нему и прижавшись к обнажённой груди невидимым ухом. После, нежно скользнув чёрной ладонью по плечу, метнулась за ширму. И её как не бывало. Старик медленно стаскивал окровавленные перчатки со своих рук. Головная боль от трепета крыльев росла и набирала силу внутри черепа. Молодой человек на столе стонал и возил дрожащей рукой по своему обнажённому телу, ощупывая его, не веря тому, что произошло. Он был мёртв на протяжении нескольких суток. Бывал там, куда каждый боялся отправиться, но мечтал в тайне. Ад, рай, бесконечное пиршество, нескончаемая стонущая река — этот парень видел всё, что могло ждать после смерти. Но вспомнит ли он это, расскажет ли? Этот рассказ разрушил бы сотни религий и верований, свёл бы с ума тысячи и тысячи людей. у него была теперь власть. Неведомая, ужасающая власть. Неизвестная троица, молча полулежавшая в углу, встала на ноги и направилась к столу. — Мы благодарны, доктор, — мягкий женский голос, приглушённый пластиком маски, коснулся его ушей, перекрыв шёпот. Женщина в тёмном балахоне поклонилась ему, согнувшись в пояснице. — И Он, Он тоже благодарен вам за честную службу. За её спиной двое мужчин заворачивали в белую ткань несчастного парня, давящегося мокрым кашлем. Женщина, стоящая перед Гербертом, перехватила его суровый взгляд. — Мы о нём позаботимся. Можете не переживать. Доставим куда надо. Он ведь заключил сделку... Брайан раскрывает глаза и кричит сквозь влажную ткань, чувствуя, что поднимается в воздух: — Тим! Отвечай! Сукин ты сын! Я тебя убью! Тебе не жить! Когда его унесли, Герберт стянул маску и подошёл вплотную к зеркалу, с интересом и удивлением рассматривая своё лицо. Морщин, что залегли на нём, заметно поубавилось. Мутные ранее глаза прояснились, радужка вернула свой былой насыщенный цвет. Из зеркала на врача довольно смотрел шестидесятилетний здоровый мужчина, широко улыбающийся и нисколько не уставший.***
В гостиной громко работал телевизор: гонщики НАСКАР шли уже на десятый круг, обгоняя друг друга. В мелькающем разноцветном свете, что лился с экрана, отдыхал после тяжёлого рабочего дня отец семейства Томас. Мужчина мирно спал в этом калейдоскопе приглушённых красок и напряжённого голоса диктора; у его ног лежала синяя стеклянная тарелка, из которой высыпались остатки чипсов. За окном была непроглядная темнота раннего зимнего утра, и дом был бы полон спокойного мирного сна, если бы не пронзительный крик, донёсшийся с кухни. — Боже мой! Милый, его нет! Кричала мать Брайана. Она стояла у холодильника в своём тёплом розовом халате, босая. Её волосы растрёпаны после сна. В руках, побелевших от напряжения и испуга, женщина держит кривой клочок бумаги. На фоне ярких обоев она кажется такой бледной и серой. Такой старой и несчастной, что её запыхавшийся муж, прибежавший на крики, мог бы принять её за ведьму. — Брайан! — миссис Томас не может сказать ни слова больше. Она тычет этим треклятым листком, смятым и мокрым от пота с её ладоней, и по глазам мистер Томас понимает, что всё плохо.Мам, пап, я не могу больше подвергать вас опасности. У меня остались незавершённые дела, которые я не могу откладывать. Мне лучше уехать. За меня не беспокойтесь. Не пытайтесь меня найти, пожалуйста. P. S. Я всех вас очень сильно люблю.
Брайан
— Он не мог далеко уйти! — она заметалась, засуетилась туда-сюда, точно белка, свалившаяся посреди зимы из дупла. — Нам надо его догнать. Мы можем его догнать! Чего ты стоишь?! — Мамочка, что случилось? — Китти возникла в дверях, потирая сощуренные сонные глаза. Но на ребёнка никто не обратил внимания. Взрослые были погружены в ужас, дурное предчувствие вновь возвратилось, и теперь материнское сердце билось тяжело и больно в груди, обливалось кипятком. Босиком миссис Томас выбежала на улицу через заднюю дверь и побежала к машине. Её муж попытался схватить её, успокоить, но женщина оттолкнула его. Она почти добежала до двери их «универсала», когда её ноги подкосились. Дрожащие руки схватились за грудь, и громкий стон вырвался изо рта. Она упала на землю. Боль в сердце была настолько сильной, что отдавала в руки и живот. — Милая, с тобой всё хорошо? Милая? Зайка?! — Мистер Томас подбежал к ней и, упав перед женой на колени, поднял её подрагивающее тело. — Солнышко, ответь пожалуйста! Но она не отвечала: её красное лицо было обращено к холодному небу. Брайан открыл глаза и поморщился — вновь заболели рёбра. Он подтянул ноги к животу, скукожившись на неудобном узком сиденье, и вздохнул. За запотевшим окном была ещё ночь, и снег, вперемешку с дождём, пробивался через щель и стекал по стеклу, оставляя за собой длинные полосы. Томас на секунду задумался: правильно ли он поступил? Ему дали второй шанс начать всё заново. Переехать, никогда не вспоминать о том, что случилось. Зализать раны и, плюнув на мрачное прошлое, с гордо поднятой головой уйти в светлое будущее. Он даже хотел вновь вернуться в колледж. Может, экономика ему дастся легко, как его старшему брату? Ах да, конечно. Он ведь как прокажённый: куда бы ни пошёл, с ним всегда следом тянется его проклятие. Миазмы исходят прямо из него и витают вокруг невидимой аурой, удушая и заражая всякого, кто приблизится. Первое, что случилось, когда он вернулся домой — отец начал жаловаться на плохие сновидения. Словно по непонятной причине он каждую ночь стал просыпаться. Отшучивался, что случайно забыл продлить подписку на канал с хорошими снами и теперь ему приходится смотреть федеральные сновидения. Он начал принимать таблетки. Последней соломинкой, переломившей терпение Брайана, уговаривающего себя остаться, стала Китти. Мокрый кашель появился у неё ни с того ни с сего одним утром, и врач лишь пожал плечами: девочка была полностью здорова. А не так давно она пришла к нему в комнату посреди ночи. «Брайи? Можно я посплю сегодня с тобой? Мне страшно. Я боюсь. На меня смотрит тот дяденька с улицы». Остаток ночи они оба пролежали с включённым светом, и Брайан всё не мог понять, кто из них сильнее дрожит: он, или всё же его сестрёнка. Представьте то, что чувствует человек, уничтоживший всё, что любил всем сердцем. Случайно. Вот так себя чувствовал и Брайан. Он не хотел этого, честно. Он не пожелал бы и врагу пройти через то, через что ему пришлось пройти… Только, к сожалению, его злейший враг хлебнул того же, если не больше. Несколькими днями ранее им подбросили в почтовый ящик письмо. Мятый конверт был обклеен липкой лентой, адрес и имя получателя были накорябаны поверх кривым почерком. Мать с отвращением принесла почту и отдала сыну. Само письмо же представляло из себя кусочек плотной пожелтевшей бумаги, на одной стороне которой были напечатаны координаты, а на другой вопрос:Насколько ты ненавидишь?
***
Монстры... Кругом были одни монстры... Они сидели тут и там, на потолках, стенах и полу, переговариваясь, и, вереща на сотни голосов, тянули свои тонкие пчелиные лапки и гудели перепончатыми крыльями: мерзкие, бескожие, напоминающие отвратительных склизких личинок. Тим превосходно слышал их, и даже его крики не могли заглушить этот демонический базар. Его почти выворачивало наизнанку когда кто-то внутри его черепа сильной рукой натирал пульсирующий болью и жаром мозг на металлической мелкой тёрке. «Я не хочу быть здесь. Это просто не может быть правдой! Это сон!» — нерушимой стеной стояли в голове слова, бросая тень на здравые мысли. Внутри всё клокотало и бурлило, пока он не впал в минутное забытьё, теряя сознание от непереносимой боли. Мара, восседая на его болезненно опадающей и вздымающейся груди, втыкает раскалённые добела иглы между рёбер, порывами горячего ветра напевая в ухо похрюкивающие голоса. Неспокойный потливый сон, в котором не было ничего, кроме кромешной непроглядной тьмы с яркими вспышками света, охватил измученное сознание. В голову человека набивались бессвязные мысли, перебивающие друг друга. Но неожиданно наступило уже ставшее непривычным чувство облегчения. Казалось, будто каждая мышца, пронзённая иглами напряжения и судорог, наконец-то смогла расслабиться, вернуться в состояние покоя. Гул в ушах, как и скрежещущий гул внутри головы, отхлынули, точно морской отлив, захватив с собой ужасные голоса и крики всего того лихорадочного бестиария. Несчастное отравленное тело окутала приятная слабость, какая бывает после длительных моментов болезни, когда жар наконец сходит. Далёкий голос извне позвал его. Шорох и скрип послышались рядом. И когда Тим вновь открыл глаза, то понял, что место отвратительных галлюцинаций заняло не менее отвратительное прошлое. Знакомые светлые черты, которые он старался забыть на протяжении года — вот первое, что он узрел в приглушённом свете ртутных ламп. Тим издал протяжный тихий стон отчаянья. Ущипните его кто-нибудь... — А знаешь... Это не сон, — посетитель нервно грыз ноготь большого пальца, смотря перед собой, где на холодном металле лежало почти безжизненное тело, укрытое ветхой курткой. — То есть... ну, ты не спишь. Знаю, верится с трудом. Привет, Тим. Давно не виделись с тобой. Это он... Тот самый Брайан сидел возле его койки на складном стуле и внимательно всматривался в мрачное лицо лежащего перед ним, не выражающее ничего, кроме страдания. Отросшая смятая борода скрывала мелкие язвы и красную сыпь на впадающих потончавших щеках. Тим казался старше своего реального возраста лет на десять, его было трудно узнать, и Томас, молча сдерживая ужас, следил за подрагивающими блестящими глазами, которые, в свою очередь, остановились на нём. Пелена лихорадки заливала их до краёв вместе со слезами. Тим был другим. Всё это время он провёл в попытках свести себя в могилу. И сейчас, в данный момент, он был как никогда близок к этому: стоял на самом краю — только легонько подтолкни. Глаза обречённого человека, дошедшего до черты и готового шагнуть в бесконечность за ней, молча просили прощения, не веря в происходящее. Он был слаб. — Всё болит, — кадык на потной грязной шее дрогнул, как только лежащий на койке человек тяжело сглотнул. Его голос теперь был не громче шёпота — итог того, что он кричал несвязные слова, беспокойно мечась и ударяясь о холодную бетонную стену в приступе. И это факт: сорвав голос, тебе больно говорить. Брайан кивнул. Согласился. Может, его верхняя губа дрогнула от отвращения, но кто ещё это заметил кроме него самого? Тима только отпустила из своих выкручивающих кости объятий ломка, и это тоже факт. А ещё он обмочился во время своей агонии, и теперь от него, помимо гнили и свалки, несёт мочой — и это следствие, как и то, что его лицо приобрело почти земляной оттенок от падающих теней и прилившей крови. «И над нами шесть футов влажной холодной земли», — невольно пропел у себя в голове Брай, отчего холодок пробежал по его спине. Неужели они, как и вся остальная группа «Мраморных шершней», мертвы уже больше года? Это факт. Факт — следствие. Факт — следствие. Всё как на ладони… С построением логических цепочек у Томаса проблем никогда не возникало. А вот с пониманием их значения, особенно сейчас, — к сожалению, да. — Что ж, — Брай кашлянул, прерывая напряжённую тишину. — У меня было достаточно времени для того, чтобы подумать. Хорошо так подумать. Насчёт тебя, насчёт произошедшего, насчёт меня... И знаешь, что я решил? Райт приоткрыл сухой рот, чтобы ответить, но слова застыли студенистой массой в его глотке. Всё и так ясно, и не надо быть провидцем, чтобы понять: он его убьёт... Брайан, вечно позитивный и весёлый человек, который на всё был готов ради дружбы, жестоко прикончит одного из своих лучших друзей. За каждое лживое слово, за каждую притворную эмоцию. За то, что он сделал с Джеем, в конце-концов. Джессикой. С ним самим. Знаешь, какого это, когда лучший и единственный друг становится злейшим врагом? Конечно же он теперь знает... «В какой-то мере это будет справедливо» Посетитель медленно встаёт со стульчика и садится на край койки. Кладёт руки на плечи бывшего друга, подбираясь ближе к горлу. Одно движение, и ведь никто не поможет ему, лежащему безвольным манекеном. Разбитому и сломленному, как снаружи, так и внутри. Тёплые руки придавили его к койке, давая понять, что посетитель реален — не сон и даже не порождение бреда. Не галлюцинация. Не иллюзия. Глаза, некогда невидимые за чёрно-красной завесой, холодно изучали, давали оценку ситуации. Почти резали на части, обнажая трепещущее нутро, обливающееся холодной кровью. Райт ожидал своего заслуженного конца. Брайан восстал из мёртвых, ведомый лишь местью. — Тим... Я... (ненавижу) (убью тебя) (разорву на части и сожру каждый кусочек)Насколько ты ненавидишь?
— Нет. Нет. Я не могу... Я не могу вечно злиться, понимаешь? Чёрт возьми, я же не такой человек, — он сглотнул плотный ком, поднимающийся откуда-то с уровня грудины на корень языка. — Знаешь, я много думал, и я решил. А ведь мы просто можем начать всё заново. Да! Можно переехать, хоть на юг, хоть к океану, а? Может, рвануть во Флориду? Там тепло. Или в Небраску, а? — он потряс его за плечи, искренне заулыбался. — Ты вылечишься, я вылечусь, и всё будет снова хорошо, как прежде, помнишь? Найдём работу, забудем обо всём? Мир огромный, и для нас место найдётся точно! И, не дожидаясь ответа, Брай помогает другу сесть, затем перебрасывает его руку через свою шею и со вздохом поднимается, чувствуя тяжесть обмякшего тела. — Пошли, нам тебя привести в порядок надо, — парень шипит от резкой боли в спине и ногах. — Помоешься, там, почистишь зубы, поешь, и будешь как новенький. Нет, даже лучше! — Райт тяжело закашлялся. — Не волнуйся, и это починим. — Куда мы? — Тим старается шагать, идти ровно, но его ноги заплетаются и подкашиваются. — Не знаю. Куда-то. Но точно не в ад, потому что до туда я тебя не дотащу. «Я не таскал тяжести уже больше года, и будет чудно, если мы с тобой хотя бы пару футов нормально пройдём.» Миновав раскрытую решётчатую дверь, они вышли в небольшой коридорчик и направились к выходу. Тим поднимал лицо, смотрел по сторонам, в крошечные каменные камеры, замечая в них чёрно-серые неподвижные фигуры, лежащие ничком на жёстких койках, сидящие на корточках у холодных стен, прижавшись к ним вплотную, почти сращиваясь с ними. Все люди здесь, свидетели его бреда, для него были ничем иным, кроме как застывшими тенями от мраморных скульптур. Голос седого офицера, идущего всё это время позади них, гудел бессвязно, как сломанный приёмник, не желая складываться в слова, и на него никто не обращал внимания. Лишь Брайан что-то отвечал то и дело, несколько утомлённо. Для приличия. «Конечно», «Да», «Спасибо, но больше такого не повторится», «Это, должно быть, ужасная ошибка, он хороший человек». В его ответах пару раз проскочило слово «клиника», но Тимоти понимал, что это наглая ложь. Кому как ни ему, Тимоти Райту, разбираться во лжи? Аж смешно... Они преодолели приёмную, где около дверей Брайан остановился, стянул повязанную на поясе куртку и после заботливо набросил её на друга, заботливо кутая того в тёплый шуршащий материал. — Не надо, — Тимоти постарался улыбнуться, отрицательно мотая головой, — уж октябрьскую ночь я как-нибудь перетерплю. Но Томас лишь фыркнул, понадёжнее ухватив друга за пояс. Тепло его рук Тим чувствовал даже через одежду и это его удивляло: Брайан точно был жив, не являлся мертвецом, вылезшим из могилы. Каждая клеточка человека дышала жизнью. И этот самый живой Брайан, он говорит с иронией, как когда-то давно: — Может быть октябрьскую и перетерпишь. Но вот в чём штука, приятель: сейчас декабрь. Они ступили вперёд, и перед ними раскрылись двери, запуская в помещение потоки пронизывающего ледяного ветра и хлопья снега.