Никто

      Запылённые лики святых, запечатлённые на тусклых битых витражах, впустили в душное помещение заброшенной церкви искажённые брезгливые лучи заходящего солнца. Весь вечер красные и зелёные брызги света медленно скользили по грязному полу, пустынным и покинутым скамьям; осыпающийся мраморной крошкой и покрытый трещинами, точно варикозными венами, алтарь в момент заката жадно ловил последние следы уходящего осеннего дня. Измученное белое лицо Спасителя, распятого на каменном кресте, постепенно утопало в тени.       Серый монах, продрогший от сырости мёртвого сонного места, выходит из крохотной двери в стене, где он расположил свою келью. Его старческие больные ноги шаркают и волочатся по полу, поднимая облачка пыли. Он не торопясь идёт к алтарю, выставив вперёд морщинистую руку. Словно новорождённое животное, слепое, ищущее свою мать, старик подходит к старому пианино. Лакированная некогда крышка, под которой покоятся в немом ожидании костяные клавиши, вздулась тут и там уродливыми пузырями. За последние пол века насекомые хорошо потрудились, и теперь дерево инструмента местами напоминало губку: тонкие ходы пронизывали его, сплетались в чудные узоры, уходили внутрь, продырявливая почти насквозь.       Старик садится на скрипучий металлический табурет и двигается ближе к инструменту. Осторожно поднимает охваченными тремором руками крышку, и касается холодных молчаливых клавиш, заставляя их заговорить.       Тяжёлые скрипучие ноты зловеще повизгивают, отображаются от массивных толстых стен, от высокого потолка. Там, далеко на чердаке, завозились вороны, устроившиеся на ночлег в своих гнёздах. А снаружи, мечась из стороны в сторону на цепи, тоскливо и тошно взвыла собака, поднимая свою седую морду вверх, к разгулявшимся чёрным облакам.       Сердце музыканта бьётся сильнее, ладони холодеют, и он готов отключиться, умереть прямо тут и сейчас, под печальные плачущие ноты. Музыка рисовала ему прекрасные картины с туманными полями, реками, полными рыбы и чистой прохладной воды — то, чего ему хотелось бы видеть и то, чего не существовало. Где-то там, в другом светлом мире, где ему не было места. В его собственном недостижимом раю. Сухие старческие губы поджались. Под плотной бархатной повязкой, скрывающей слепые глаза, закололи треклятые слёзы. Мир изменился за все эти годы до неузнаваемости. Бог задыхается от его смертельного воздуха, падая на крыши домов и заполненные людским потоком улицы, а его не замечают. Он, великий старец, создавший всё и вся, в глубине своего непостижимого разума, разочарован своим творением и желает его уничтожить.       Заворочались скрипучие ржавые пружины в старом замке, и массивные церковные двери распахнулись, впустив в затхлое пыльное помещение ночной воздух с улицы. Посетитель робко проскользнул внутрь, тут же закрыв за собой. От злобы, что его посмели так нагло прервать, пианист с силой захлопнул крышку инструмента. Гул струн внутри, как недовольное ворчание толпы, заполонил гулкое одиночество.       Старик повернул лицо в строну дверей, будто бы пытался отыскать спрятавшегося в темноте человека.       — И ты смеешь отвлекать меня от моих размышлений, чертовка? Шаги затаились, а после застучали каблуками по грязному полу вновь, медленно приближаясь к алтарю. Тонкая девушка, с головой замотанная в чёрный платок, рухнула на колени перед своим учителем. Её длинная чёрная юбка зашуршала, когда она наклонилась вперёд. Тело непроизвольно задрожало от холода камня.       — Я не хотела, мастер, клянусь! Я была в городе весь день! — по щекам девушки побежали слёзы. Она всхлипнула, горько, печально, и разрыдалась в полный голос. — Мастер, у меня печальные известия! Марта! Марта покинула нас прошлой ночью! Они забрали её и увезли, и я не знаю куда! Что же нам делать?       Монах провёл рукой по крышке инструмента. Если бы пришелица подняла свою голову, то она узрела бы довольную улыбку охотника, загнавшего свою цель в тупик, перекосившую морщинистое жёлтое лицо. Он махнул рукой. Довольно вздохнул, словно освободившись от тяжкой ноши.       — Ах, Аманда, дитя моё. Поднимись же и приведи себя в порядок! Радость постигла нас с тобой. Весь мир должен возрадоваться этой вести, — он вслушивался во всхлипы, шуршание тяжёлой юбки. — Эта грешная старуха наконец покинула нас.       Покрасневшие от постоянных слёз глаза Аманды расширились от ужаса.       — Мастер, что вы говорите… За что вы так с ней?       — Забудь про неё, дитя моё! Она была ведьмой, и она приютила у себя истинное зло, слышишь? Это её вина, что святой город погряз в грехе и злобе.       Мрачный монах вновь открыл крышку пианино и ударил по пожелтевшим костяным клавишам. Полилась отвратительная испорченная временем и старостью музыка. Девушка стояла, вслушиваясь, и её трепещущее от слёз дыхание вырывалось облачком пара. Скорбь давила изнутри, выжимая оставшиеся силы. Ноги отказывались стоять ровно.       На улице ухала сова, музыка гремела в ночи, и Аманда с ужасом внимала каждое созвучие. Ей было неприятно. Если мастер начинал играть, значит, к ним скоро пожалуют гости.       Среди какофонии звуков, перемешанных между собой, стали пробиваться тонкие стоны.       — Что же, — старик махнул на дверь рукой, не занятой игрой на инструменте, — отопри двери и впусти их внутрь. Мы излечим их от скверны.       По шоссе неподалёку промчался автомобиль, осветив фарами заросли дикого кустарника, тонущие в зыбкой низкой дымке. Одинокая заброшенная церквушка, крест на крыше которой развалился на две части, на мгновение выползла из тени. Двери её раскрылись настежь, явив чёрный провал, заполненный искажённой музыкой и дрожью стекла. Несколько теней, что всё это время терпеливо прятались за деревьями, скользнули внутрь, растворив себя под массивными старинными сводами без остатка. Неоконченная соната тут же заглохла.       Луна, моргнув в последний раз, окончательно скрыла свой лик от земли. С неба, убранного обрывками толстых туч, упали холодные капли уже осеннего дождя.       На другом конце города, с холодной испариной на лбу, проснулась женщина. С опаской оглядев небольшую комнату, в которой большую часть пространства занимал большой лакированный шкаф, она зажгла лампу на тумбочке и села, откинув толстое ватное одеяло. Щурясь от яркого света, бьющего по сонным глазам, она нащупала свои очки и надела их. Её колотило. Остатки кошмара плясали вокруг неё, и каждая тень казалась теперь невиданным чудовищем, готовым поглотить человека целиком. Дыхание запыхавшегося бегуна и бешеный ход сердца. Весь организм, перепуганный видением так и говорил: «Эй, давай уже, убегай отсюда, тут тебе не рады».       С трудом отдышавшись, она потянулась за записной книжкой. Раскрыла её посередине и написала кривым нервным почерком: «3:25. Снова сны. Даже дома не могу успокоиться. Чувствую, что конец уже совсем близко.»