Тень врага моего

      Очень давно, в прошлой жизни, которую только и оставалось разглядывать сквозь запыленное стекло как какую-нибудь реликвию, Хоук прибегала в «Висельник»: с щеками, алеющими розами, с сияющими глазами и загадочной улыбкой. Варрик посмеивался: даже Бартранд при всем своем скудном умишке догадался бы, в чем дело: Хоук влюбилась, и чем больше она пыталась делать вид, что ничего особенного не происходит, тем заметнее это было. Хоук тайком поедала Андерса глазами, Блондинчик провожал ее мечтательным взглядом — Варрик и Изабела, меж тем, гадали, когда же им наскучит томно вздыхать украдкой. Интерес был подогрет денежной суммой, и когда, наконец, эти двое, не таясь, взялись за руки, Изабела с довольной ухмылкой получила горсть золотых монет — Варрик слишком много поставил на стойкость целителя. Но в «Висельника» Хоук все равно еще забегала какое-то время: бросала на стойку монету и забирала горячий глиняный горшочек ароматного жаркого, а потом шагала в Клоаку. В «Легенду о Защитнице» Варрик ничего такого не вписал, решив, что эпической героине не к лицу носить обеды утомленному трудами целителю. В конце концов, сделать образ более реалистичным поможет средство, испробованное не раз: пара мелких недостатков еще ни одного персонажа не испортила.       Сегодня Варрик чувствовал себя престранно, шагая в особняк с этим самым треклятым глиняным горшком, обмотанным толстым полотенцем.       Мешки с пожитками Бодана, еще два дня назад стоявшие у порога, сменились одним скудно набитым мешком. У Андерса никогда не было много вещей, и за то время, что он прожил вместе с Мэриел, больше их не стало. Мешок стоял точно у края ковровой дорожки, аккуратно прислоненный к стене. Даже узел завязан идеально ровно. Варрик покачал головой: Андерс, которого он знал, педантом не был.       Ровная стопка бумаг на столе, где Бодан обычно оставлял письма, навевала такую тоску, что во рту становилось кисло, будто от глотка перебродившего эля. Варрик снова подумал о том, что полюбившие радостные времена остались в полузабытом, запыленном прошлом. «Возвращайся скорее, Хоук, — про себя воззвал он, оглядывая музейную чистоту особняка. Как Орана прибрала перед самым отъездом, так здесь все и осталось. Если Андерс и пользовался чем, то неизменно возвращал точь-в-точь на место. — И покончи уже с этим дерьмом».       Андерс методично перебирал бумаги, и на какое-то мгновение Варрик искренне поверил: маг сосредоточенно что-то изучал. Но лицо Усмиренного не выражало ни интереса, ни, напротив, скуки. Он брал первый в стопке лист, внимательно просматривал его и клал рядом. Потом — тянул следующий, и все повторялось с заунывной монотонностью. Ни движения бровей, ни почесывания щетины — ни одного жеста, выдающего хоть что-то человеческое.       Варрик отделил несколько листов.       — Что за... — он встряхнул зажатой в руке кипой, бегло ее оглядев, — манифесты? Твои манифесты?       — Да, — подтвердил Андерс, не отвлекаясь от занятия.       — Усмиренные жалуются на память? - гном недоверчиво хмыкнул. - Вот так новость.       Андерс дочитал страницу до конца, аккуратно собрал рассыпанные Варриком листы и выровнял их так, чтобы не торчал ни один. Варрик зашагал по гостиной: до чего же омерзительны эти точные, выверенные жесты! Словно вытряхнули всю душу из человека. И к такому-то привыкнуть?       — Ты сказал Первому Чародею: «то, что от него осталось». От меня.       Камень под ногой словно просел. Внутри стало противно-гадко, в нёбо ударила желчь. Варрик знал, что Андерс слышал его, когда произносил эти слова. Возвращенные, они показались отравленной шрапнелью, впившейся в спину. Усмиренный не испытывал обиды — его, похоже, вообще не задело ничего из сказанного — и это было еще хуже. Как если бы Варрик сам позволил себе переступить через незримую черту и смириться с тем, что его друга здесь больше нет — смириться настолько, что произносить подобные вещи вслух, когда Андерс стоит рядом, казалось нормальным.       — Сказал, — тяжело согласился гном. Для таких разговоров требовалось вино. Много, много отменного вина, намертво отрубающего совесть, вгрызающуюся в Варрика при каждом удобном случае. Он обещал Хоук, что все будет в порядке, обещал, что присмотрит за Андерсом, и он даже принес этот нагов ужин из «Висельника», потому что Бодана и Ораны, всегда занятых на кухне, больше не было, а выводить Андерса в город, рискуя попасться на глаза людям Мередит, Варрик не спешил. Кровь Андрасте! Если бы Андерс был нужен храмовникам, они бы давно здесь все перевернули. Поместье Хоук все еще создавало иллюзию защищенной, неприступной крепости, и Варрик хватался за последнюю устойчивую вещь в этом городе так, как, должно быть, его предки хватались за Камень. Он обещал Хоук — а теперь Андерс по собственной воле переезжает в Круг, и его вещи собраны и до тошноты аккуратно лежат в мешке у двери. Чудовищно. Неправильно. Сам он ничего не может сделать: если он сейчас пошлет к гарлокам все намерения Андерса и запрет его здесь или в «Висельнике», то снова сделает это. Снова покажет, что Блондинчика больше нет, а с тем, что от него осталось, можно не считаться.       Что еще хуже: прежний Андерс никогда не пошел бы в Круг. И не пустить его туда, возможно, было бы единственным способом сохранить хоть что-то от него прежнего.       «Трижды проклятое Создателем нагово дерьмо».       — Я хотел понять, почему это было так для меня важно, — сообщил Андерс, сложив руки на коленях и переплетя пальцы. — Я знаю каждую написанную строку, я помню, что отдавал этому много времени и сил. Но почему?       Варрик молчал, не зная, как рассказать отрезанному от эмоций человеку об устремлениях души — нерациональных, нелогичных и иногда совершенно противоречащих здравому смыслу. Андерс бы понял его, но человек в кресле был не совсем Андерсом. У рассказчика, покорившего сердца тысяч читателей по всему Тедасу, не находилось слов. Как играть на струнах чужой души, если струны оборваны?       Абсолютная, нечуткая пустота. Сколько ни бросай камни, пытаясь достучаться — потонут в темноте, даже звука не услышишь.       — Я не могу сказать, что согласен с тем человеком, который писал все это, — продолжил Андерс, помолчав. — Он пишет о вещах, чуждых моему разумению. Но я помню, как все это писал, — Усмиренный расцепил пальцы и повернул руки ладонями вверх. — И не могу это игнорировать.       ...Жаркое, кое-как разогретое на холодной кухне, все равно пахло отменно. Варрик, перебирая пожелтевшие манифесты, поглядывал на Андерса, совершенно не впечатленного кулинарными изысканиями повара. Усмиренный накалывал картофель и мясо на вилку, ничему не отдавая предпочтения. Все та же унылая отрешенность — и ни капли интереса. Варрик признал бы, что бесполезно швырять камни в пустоту, если бы не видел, как Андерс ищет связь с собой прежним. Даже если не выйдет — само движение чудилось призраком неоформившейся, смутной надежды. Варрик понятия не имел, что с ней делать.       Но поклялся себе, что непременно что-нибудь придумает.

***

      Холода настигли Киркволл в одну ночь. Под сапогами похрустывала ледяная глазурь, и еще вчера хлюпающая вокруг лужиц грязь покрывалась паутиной трещин, стоило Каллену ступить на нее. Влажный воздух, безжалостным потоком вливающийся в город из залива, забирался под кирасу, и даже теплый поддоспешник оказывался перед ним бессилен. Пар инеем застывал над верхней губой. Каллен старался чеканить шаг: за спиной — полдюжины храмовников, для которых он должен быть примером, и еще дюжина магов, в глазах которых он должен предстать суровым служителем закона и Церкви. На самом же деле даже переставлять ноги было тяжело, а привычный вес доспеха по ощущениям увеличился десятикратно. Дышал Каллен с трудом, надеясь, что никто из идущих позади не обратит на это внимания.       Погоня была долгой и утомительной, но возвращение отнимало не меньше сил. Храмовники держали магов на пределе, не позволяя восстанавливаться внутренним запасам маны, и беглецы едва плелись, понуро повесив головы и шатаясь от каждого порыва ветра. Мантии, вытканные из шерсти и подбитые мехом, слабо защищали от морозов за пределами города. Останавливаться на обратном пути приходилось чаще — юноши и девушки, еще даже не прошедшие Истязаний, обессилено падали в высохшие, заледеневшие заросли бурьяна. Кто-то предложил оставить отстающих — немыслимое, отвратительное предложение. Эти маги, бесспорно, виновны — но так ли храмовники лучше и праведнее, если подобные мысли, лишенные сострадания и человечности, произносятся с той же легкостью, с какой тост произносится за праздничным столом?       Теплу разведенного костра и согревающему питью одинаково радовались и храмовники, и маги, а следом за Калленом шагали одинаково усталые люди с одинаково посеревшими лицами. Когда беглецов заковывали в цепи перед входом в город, Каллен чувствовал себя предателем. Еще вчера щуплая веснушчатая девчонка растирала руки молодой послушнице, а сегодня плетется в шеренге, позвякивая кандалами. Еще вчера трудности перехода заставили на время забыть о том, что они стоят по разные стороны баррикад, а сегодня стена стала еще непреодолимее.       Ворота Нижнего города распахнулись, и Каллен заставил себя забыть о сочувствии. Он затылком ощущал, как густеет вьющийся между заключенных страх, и готовился к худшему. За годы службы в Киркволле он повидал достаточно одержимых. Одно чудовище сможет выжечь целую улицу, прежде чем храмовники сумеют с ним сладить. Мысль о том, на что способны двенадцать изуродованных демонами монстров, вызывала озноб — а может, это просто мороз забирался под поддоспешник.       Распоряжения Мередит были однозначны, и шеренга двинулась вверх по главной улице, собирая по пути снедаемых любопытством зевак. Они слетались, как ожидающее казни воронье: все больше и больше глаз иголками вонзались в согбенных под тяжестью кандалов и подгоняемых магов, презрительные выкрики смешивались с восторженными приветствиями. Каллен расправил плечи и крепче сцепил зубы. Толпа, бушующая со всех сторон, поднимала в нем удушливую волну необъяснимого стыда. Его обеты соблюдены, его долг выполнен, но каждое приветственное слово, выкрикнутое вслед, похоже на камень, и тем больнее приходился удар, чем больше ругани лилось на плетущихся за ним бедолаг.       — Грязные выродки!       Страх сгущался за спиной, гнев бушевал вокруг. Город плыл перед глазами, камни дорог и площадей раскачивались, угрожая выскользнуть из-под ноги в самый неподходящий момент. Каллен напряженно вслушивался в морозный воздух, кружащий над гвалтом толпы — рядом с ним возникали размытые, обрывочные воспоминания о той страшной ночи, когда Ульдред с горсткой сторонников превратили башню ферелденского Круга в море крови и оскверненной плоти. Тогда демоны, просочившиеся сквозь Завесу, нашептывали ему, говорили с ним, и с внутренним содроганием Каллен искал отголоски тех событий в сегодняшнем дне. Тишина, которую небеса возвращали ему в ответ, не приносила утешения — лишь пустота в животе разрасталась все больше.       — Демоново семя!       Воспаленные, усталые глаза щипало, но Каллен старался сохранить выражение каменного спокойствия на лице. Каждая ступень лестницы, каждый поворот вел к Казармам и уводил дальше от разгоряченной толпы. Возгласы, крики, ругань — все заглушало рой собственных мыслей. Вопросы, которыми он задавался каждый привал, ответы, найти которые было так важно за стенами Киркволла, блекли и истончались, пока не остался один лишь противный звон в затылке, поторапливающий вперед. Когда опустится решетка Казематов, когда захлопнется дубовая дверь кельи, когда лириум с кровью наперегонки заструится по венам — тогда к нему снова вернется здравость рассудка и твердость стати. Осталось еще немного потерпеть.       Мередит в сравнении с ним, разбитым и больным, сияла золотом и белоснежным мрамором. Ее пронзительно голубые глаза излучали свет. Рыцарь-Командор заглядывала в душу как суровая, но справедливая мать, и сомнения растворялись, будто уходящий в небо пар дыхания. Каллен опустился перед ней на колено, не чувствуя ног от усталости, но ее величие захватывало столь сильно, что он и думать забыл о потребностях тела.       — Здесь — двенадцать человек, бежавших из Круга, Рыцарь-Командор, — отчитался Каллен. Он разглядывал свой покрытый грязью сапог, будучи не в силах поднять голову. — Двоих так и не нашли.       Мередит двинулась вдоль колонны. Ее звучные шаги эхом отдавались во внутреннем дворе Казематов. Никто не смел шевельнуться: храмовники, вытянувшись, почтительно прижали сжатую в кулак ладонь к груди и следили за перемещениями Рыцаря-Командора сквозь прорези на шлемах. Беглецы жались друг к другу: веснушчатая девчонка неслышно всхлипывала, дрожа всем телом, и старший из магов выступил вперед настолько, насколько цепи ему позволяли, закрывая ее от грозного взора.       — Подготовьте обряд Усмирения, — коротко распорядилась Мередит, складывая руки на груди.       Не было ни стонов, ни воплей, ни мольбы о снисхождении. Девочка, жмущаяся к спине старшего товарища, беззвучно соскользнула на пол, и один из храмовников, бдящий позади, грубо поставил ее на ноги и наградил пощечиной. За узкой прорезью шлема не различить, но Каллен угадал тот самого типа, предложившего оставить отстающих и замерзающих в снегах. Одернуть его в присутствии Рыцаря-Командора, не обратившую на случившееся никакого внимания, он не осмелился.       — Мередит, прекратите это!       Мраморная, неколебимая статуя, которой казалась Рыцарь-Командор, терпеливо поджала губы, и лучезарный взгляд ее устремился к возникшему на короткой лестнице Орсино. Полы его мантии развевались, посох грозно стучал по камням.       — Прекратить что? Эти маги — отступники. Они покинули Круг по вашему недосмотру. Это ваша ошибка, Первый Чародей. И вы смеете указывать мне?       — Среди них есть юноши и девушки, не прошедшие Истязаний! Как можете вы...       — Тем лучше для них, — отрезала Мередит.       — Многие из них еще дети! Одумайтесь! Будьте милосердны!       — Послушайте меня, Орсино, — перебила Мередит, встряхнув струящимися из-под капюшона светлыми локонами. — Эти маги самовольно покинули Круг и стали отступниками. Крайне прискорбно, что столь юные особы поддались влиянию заговорщиков. Это жестокая, но необходимая мера. Мы должны уберечь город от тех, в чьих руках сосредоточена великая сила, но чей дух слишком слаб, чтобы устоять перед искушением.       Первый Чародей поморщился и стиснул древко посоха. Воплощенное сострадание стояло перед ним, и голос ее был убедительно тверд — но он не верил, считая женщину в сверкающих доспехах чем-то более ужасным, чем самые жуткие демоны Тени.       — Это не сойдет вам с рук! Защитница...       — Защитница бросила всех нас. Займитесь делами Круга, Первый Чародей. Вы больше не сможете прятаться за ее спиной.       От ее слов в клети внутреннего двора стало еще холоднее. Каллен, выжатый, уставший и насмерть продрогший, едва нашел в себе силы проводить взглядом вереницу закованных в кандалы магов. Скрипели старые механизмы, поднимавшие и опускавшие решетки, лязгали цепи, сковывающие ноги и руки пленников. Храмовники без энтузиазма закрывали беглецов в каменных мешках и разбредались кто куда, ища спасения в теплых кельях. Каллен не мог сдвинуться с места. Он видел, как увели обмякшего, вмиг постаревшего Орсино, видел, как Мередит, отдав последние распоряжения, размашисто шагала в кабинет, видел, как меняются караульные.       — Правильно ли то, что я делаю? — неслышно пробормотал он. — Этого ли хочет от меня Создатель?..       Клубы пара, сорвавшиеся с его губ, растворились в светлеющем перед рассветом небе.

***

      Черновики Варрик хранил бережно. Каменный истукан — надо сказать, прекрасный образчик работ орзаммарских камнетесов, — несведущим казавшийся монолитной гранитной глыбой, имел свои тайны. Рычажок прятался за выступающим краем: кнопка, которую никак нельзя увидеть, только нащупать, располагалась как раз на том уровне, на котором гному будет легко ее найти. Передняя панель открывалась с тихим щелчком, являя пустоту в породе. Сюда Варрик убирал личные письма, которым не было места на открытом чужим взглядам столе, деловые бумаги, за содержание которых некоторые из Хартии готовы перерезать пару-другую глоток, и рукописи. Толстые, перетянутые кожей книги, предназначенные для ведения учета, были заполнены твердой рукой: ровный, аккуратный почерк — строка к строке. Эти романы он писал вечерами, поскрипывая пером в кабинете и тщательно обдумывая каждую строчку. Где-то вместо страницы торчал оборванный край, где-то кляксы чернил сливались в причудливое пятно. «Банда Шибача», самый первый труд, положивший начало его авторскому пути. «Дела Клоачные», принесшие ему известность. «Змеиное гнездо», изданными экземплярами которого обладает не более сотни счастливчиков. «Мечи и щиты», оставшиеся без вразумительного финала, и «Трудная жизнь в Верхнем Городе» — роман, получивший столь широкую известность, что не читали его, пожалуй, только на севере. Варрик бережно провел рукой по обложке и вернул многостраничный труд на место.       С «Легендой о Защитнице» дело обстояло иначе: рукопись казалась одеялом, собранным из разных лоскутов. Записывать приходилось на ходу: события вокруг Хоук заворачивались молниеносно, и обычная прогулка рисковала вылиться в приключение, достойное того, чтобы о нем написали. Пещеры, полные сокровищ и обжитые молодыми драконами, демоны и древние магистры — такого не предсказать заранее. На память Варрик не полагался, конспектируя происходящее при первой же возможности и стараясь не упустить ни одной детали. Многое из этих записей, исчерканное и переписанное не раз, так и не вошло в окончательный вариант. Записывал Варрик не только о Хоук: Авелин и Карвер, Андерс и Мерриль, Изабела, Фенрис и Себастьян — все поселились на желтоватых страницах, и только рассказчик оставался в тени. Обаятельный и ироничный соратник, надежный друг, конечно, присутствовал, но Варрик великодушно уделял своей проекции куда меньше внимания, чем всем прочим.       Тяжелая каменная крышка с высеченным на ней бородачом закрылась, повинуясь крепкой руке мэтра Тетраса. Едва уловимо щелкнул механизм: Варрик не различил бы его, если бы плотно затворенная дверь не приглушала царящий в главной зале «Висельника» гвалт. Народ, взбудораженный вчерашним шествием мятежных магов, все еще не мог успокоиться. Кто-то напивался и клял Мередит на чем свет стоит, кто-то бурно радовался торжествующей справедливости, кто-то топил в пойле покрепче собственные страхи и тревоги. К полуночи такой разгул непременно должен кончиться мордобоем — уж Варрик-то мог за это поручиться.       Если бы кто спросил его самого — он печенкой чуял неладное. Орден еще никогда не чувствовал себя настолько хозяином положения, чтобы вести магов сквозь самое сердце Киркволла. Варрик видел достаточно одержимых, чтобы беспокоиться за высыпавших поглазеть зевак. Еще больше его волновало безразличие Мередит — она не заботилась о том, что народ будет обсуждать ее приказы, и будет осуждать ее саму. Тревожный знак. Рыцарь-Командор настолько уверена в собственной непогрешимости, того и жди беды.       Еще и Андерс, лезущий прямо в клетку.       Варрик помассировал переносицу. Чем больше он об этом думал, тем противнее гудело в голове. Все пошло наперекосяк с тех пор, как Хоук покинула город.       Исписанные как попало листы черновика он завернул в плотную ткань, пропитанную соком веретенки — и от воды сбережет, и от плесени, наверняка в изобилии разраставшейся в сырых комнатушках Казематов. Получившийся сверток перетянул бечевкой. Все эти записи — даже не рукопись, а нечто более важное, более личное — никогда не должны были покидать укромной темноты тайника. Здесь были не просто персонажи, выписанные, выточенные мастером слова и живущие, чтобы раскрыть некий авторский замысел; здесь были люди — и, надо сказать, они бы дали сто очков форы своим литературным близнецам. Жизнь во всех своих проявлениях — лучший автор.       Город в этот промозглый вечер был безмятежен и тих, и только ветер трепал обледеневшие полотнища. В плотных синих сумерках путь указывали тянущиеся вдоль улиц светящиеся окна и раскачивающиеся фонари. Черновик «Легенды» Варрик держал под плащом. То немногое, с чем он не согласился бы расстаться: Бьянка за спиной, на удивление спокойная, и рукопись у сердца, — если бы не знал, что кому-то столь дорогое будет нужнее.       Особняк Защитницы казался черным провалом на теле города.       — Что это? — спросил Андерс, когда Варрик вручил ему увесистый сверток. Погруженный в полумрак холл освещал только тихий огонь камина. Поскуливающий мабари поднял массивную голову с коленей Андерса, глухо тявкнул, приветствуя гостя, и снова улегся.       — Мои записки. О Хоук, о тебе. Ты хотел знать, почему борьба за свободу была так для тебя важна — может, найдешь здесь что-нибудь. Больше правды только в дневнике Хоук.       Варрик уселся ближе к огню. В старые добрые времена они собирались так: теплое вино, щедро сдобренное пряностями, карты и блестящие в полумраке глаза. Люди, связанные не кровью, но дружбой.       Жесткий мех мабари серебрился сединой в танцующем свете огня.       — Это, должно быть, очень личная вещь, — сообщил Андерс, машинально ощупывая грубую ткань. — Почему ты отдаешь это мне?       — Потому что так поступают друзья, Блондинчик, — усмехнулся Варрик, почесывая поджарый бок довольно поскуливающего пса.