***
Поместье встретило Авелин шуршащей, стелющейся по полу темнотой. Вообразить просторные залы полными света и людей у нее никак не выходило. Когда-то — еще до того, как особняк опустел и отправился под молоток — здесь наверняка жила знатная семья, и долгие томные вечера полнились вином, музыкой и пустой светской болтовней. Потом пришел Данариус, за ним — Фенрис. Последний заколотил комнаты, которые посчитал лишними, и не слишком беспокоился об уюте. Вместо гобеленов и портьер стены завешивал бархатный полумрак, мебель заменил гулкий простор полупустых залов, ботинки громко ступали по холодным камням пола, неприкрытым мягкой шкурой ковров. Полузаброшенным Авелин увидела этот дом в первый раз, полузаброшенным он казался ей и сейчас. Ей и прежде казалось, что Фенрис, как будто понемногу привыкающий оставаться на одном месте, боялся пустить корни, но никогда прежде она не ощущала этого так отчетливо. То ли недоброе молчание музейно чистых залов навевало такие мысли, то ли поредевший круг друзей. Терять еще одного товарища — непозволительная роскошь. Давно изученный холл Авелин пересекла, не глядя по сторонам. Здесь была бы роскошная приемная, сложись все иначе, и пахло бы не затхлой сыростью, обычной для киркволльских домов в конце осени, а последними поздними цветами, привезенными из Орлея. Шуршали бы юбками снующие вдоль стен служанки и перешептывались гости — а сейчас только шорохи из дальних комнат, легкие, как мотыльки, задевали слух. Авелин поднялась по лестнице: треснувший мрамор плит неприятно охнул под ногой. Плитку давно бы заменить, да только было ли хозяину до этого дело? Фенрис был пьян, и Авелин, бегло оглядев комнату, заключила, что не первый день: горсти битого стекла усеяли пол у стены, темные пятна пролитого вина проступали на пурпурной обивке опрокинутого кресла, а на столе обнаружилось несколько бутылок. Две из них лежали на боку, прибившись круглыми боками к брошенному плащу. Когда-то пушистый мех воротника свалялся и слипся. Да и запах стоял отвратительно сладковатый. Авелин наморщила нос и перевела тяжелый взгляд на Фенриса. Эльф сливался со сбившимся в углах сумраком и сам казался тенью, занявшей единственное из крепко стоящих на ножках кресло. Он поднял голову и попытался сфокусировать взгляд на вошедшей. Заторможенные и неловкие движения выдавали его с головой — Фенрис хмыкнул и опустил так и не донесенную до рта бутылку на пол, неловко ткнул ее ребром донышка и задел пальцами, и зеленое стекло покатилось по расшатанной плитке, звеня и изливая из себя рубиновый сок. — Зачем пр-ршла? — Язык у Фенриса заплетался не меньше рук. — Ч-тать мне нотации? Авелин кашлянула и скрестила руки на груди. — Не повредило бы. Эльф пьяно прыснул. — Возись со своими детишками в казармах, мамочка. Авелин едва ли переменилась в лице: разве что губы сжала крепче, а тонкие линии бровей сдвинулись к переносице, обозначив складку. Мысленно она сосчитала до десяти. В одном Фенрис наверняка не ошибся — со своими «детишками» Авелин возилась достаточно долго, чтобы на каждого найти управу. И не с такими приходилось иметь дело. Капитан стражи развернулась, и стекло захрустело под тяжелыми сапогами. «Давай-давай, пр-валивай!» — полетело в спину и разбилось о крепкий панцирь невозмутимости. Авелин не слушала: еще не хватало принимать всерьез пьяную ругань мальчишки. Уборную внизу она нашла быстро, впервые порадовавшись тому, что все прочие двери накрепко заперты, а ей не пришлось бродить в потемках и проверять каждую. Закатав длинные рукава шерстяной рубахи, Авелин сдвинула крышку большой деревянной бочки и черпаком наполнила здесь же стоявшую кадку. Стынущая от холода стен вода холодила ладони, заставляя руки покрываться мурашками. Авелин только усмехнулась: лучшего средства ей и не надо. Отяжелевшую кадку крепкие, привыкшие к тяжести меча и щита руки подняли без особого труда. Один край, окованный побуревшим железом, она уперла в бедро и зашагала назад. Треснувшая плитка ступеньки снова охнула под ногой. Скрывать своих шагов Авелин и не думала — пусть Фенрис слышит. Фенрис слышал, но предпочел не придавать этому значения. Покачиваясь на нетвердых ногах, он стоял у вытянувшейся напротив камина лавки. Книги и прописи, по которым он учился читать в более добрые дни, лежали здесь, а он не притрагивался к ним с тех самых пор как Хоук ушла из Киркволла. Порассуждать об этом Фенрис не успел — быстрая и неумолимая кара обрушилась на него потоком воды. Холодные струи, бегущие по телу, смешались со вспышкой отрезвляющего гнева, полыхнули лириумные татуировки, эльф прошипел ругательство — и тут же оказался на полу. Он так и не понял, что произошло — только быстрый и точный удар выбил воздух из легких, а когда он снова смог дышать, Авелин уже ткнула его в растекшуюся по полу лужицу вина. Фенрис сопел — обиженно — и вырывался. Рвение быстро сошло на нет: чем дольше он барахтался в пропитывающем одежду вине, тщетно силясь выбраться из железного захвата Авелин, тем меньше гонору в нем оставалось. Наконец, эльф сдался — и капитан стражи отступила тут же. — Посмотри на себя, Фенрис, — строго сказала она, и даже хмельной туман не помешал расслышать в ее голосе сочувствие вместо ожидаемой насмешки. Говорила Авелин спокойно — так, как говорят с провинившимся ребенком. Презрительно брошенное сравнение стражников с детишками вернулось и крепко хлестнуло по горлу. — Тебя сейчас свалит с ног даже новобранец. Фенрис молчал. Авелин, покачав головой, помогла ему подняться и подтолкнула к скамье. Он тяжело уселся рядом с прописями, подпорченными брызгами воды: чернила уродливыми пятнами расползлись по страницам. На языке вертелось глупое обвинение: это из-за Авелин все безнадежно испорчено! Это из-за Хоук он мается, то холодея от несбывающихся надежд, то тлея от гнева и зависти. Это все она: как она может быть такой слепой? Почему она не видит, что все эти годы его глаза всегда были обращены к ней, что никто, даже треклятый Андерс, никогда не смотрел на нее так, как каждый день смотрел Фенрис? Что, в конце концов, погруженный в свою борьбу Андерс знал о любви? Что он, Усмиренный, знает о любви теперь? Это они виноваты, что он здесь трясется от холода, сжимая в руках расползающуюся сырую бумагу, и щеки пылали от вина и стыда. Это они... «Это я», — со вздохом признал Фенрис, смяв бумагу в ком и бросив ее в едва тлеющий камин. Угли зашипели и выплюнули облачко дыма. — Послушай, — терпеливо начала Авелин, потерев лоб. — С уходом Хоук жизнь не закончилась. Киркволл все еще стоит, и ему все еще нужны люди, способные решать проблемы. Варрик и я все еще здесь, и мы надеемся на твое участие и предложим помощь, если она нужна. Нет нужды закрываться... — Между прочим, — вырвалось у Фенриса быстрее, чем он успел подумать, — это тебя Хоук считает виноватой в случившемся. А ты даже не... — А я все еще на ее стороне, — твердо закончила Авелин. — И не прячусь в вине, — она помолчала, ожидая ответа, но Фенрис молчал. Капитан опустила рукава и застегнула кожаные ремешки вокруг запястий. — Я жду тебя завтра в казармах на рассвете, — добавила она, буравя взглядом безучастную спину. — Если не придешь сам — клянусь Создателем, вытащу за ухо в одних подштанниках. На этот раз она не стала ждать ни заверений, ни ругательств. Сегодня она сделала все что могла, прошла свои пять шагов. Остальное зависит только от Фенриса. Она может вытащить его за уши из особняка, ставшего одновременно и его крепостью, и его тюрьмой, но дальше идти придется самому. Оглушительно зазвенело стекло. Фенрис громко, с чувством выругался. Охнула под ногой ступенька. Авелин улыбнулась. Завтра на рассвете эльфу придется хорошенько потрудиться.Глава 8. Пять шагов
30 октября 2016 г. в 18:47
Звон колоколов возвестил об окончании службы. Медные переливы заструились по площади, сливаясь в радостную и торжественную песнь, но Орсино не разделял чувств, обуревающих прихожан. Первый Чародей поерзал на холодной скамье. Нужно подождать еще немного. Драгоценное время его утекало вместе с растворяющимся в чистых лазоревых небесах колокольным звоном — как скоро Мередит обнаружит его отсутствие? — но бесполезно затевать разговор с Эльтиной, покуда церковь полнехонька. К тому же, погода сегодня чудо как хороша. Много ли еще будет таких светлых, благодатных дней до того, как зима стиснет город в клещах?
Высокие двери распахнулись, и на ступени высыпались десятки людей. Яркие наряды горожан пестрели на припорошенных снегом серых ступенях, и доселе безмолвная площадь наполнилась разговорами. Женщины сбивались в стайки и оживленно пересказывали друг другу последние городские сплетни, едва покинув приют Создателя. Мужчины собрались у доски проповедника и терпеливо ожидали подруг, лениво перебрасываясь фразами. Дети, благопристойные мгновение назад, вырвались из-под родительского контроля и носились наперегонки по площади. Время, отведенное Создателю, окончилось, и жизнь потекла своим чередом.
Орсино тяжело поднялся. Ему недоставало посоха, на который можно опереться. От постоянных сквозняков, хозяйничающих в Казематах, ныла спина, а шаг уже не так скор и легок, как когда-то в молодости. Первый Чародей со вздохом ступил на лестницу, и в пояснице неприятно щелкнуло. Выстрел боли пронзил его от копчика до самой макушки. Даже великие маги пасуют перед старостью, подкрадывающейся так же незаметно, как осенние сумерки.
Зала церкви опустела. Прихожане отправились по своим делам, оставив Создателя в окружении монахинь. Сладковатый дым благовоний поднимался к усеянному серебряными звездами синему потолку, алые свечи у ног бронзовых изваяний еще горели, и юные послушницы обходили коридор и гасили фитили. Непокрытая ковром плитка пола стучала под ногами; Орсино морщился и от боли. разлившейся по всей спине, и от собственных шагов, слишком громких в этом месте. Как послушницы передвигались совершенно бесшумно, оставалось загадкой.
Владычица Церкви Эльтина возвышалась над вновь восстановленным покоем святой залы. Гигантская статуя облаченной в доспехи Андрасте за ее спиной заслоняла свет. Не нежная Невеста, в мольбе обратившаяся к Создателю с Песней, но грозная воительница, под началом которой армии двинулись на Тевинтер — образ, редко воспроизводимый ваятелями.
— Первый Чародей, — обратилась к нему Эльтина, сложив руки на каменную балюстраду. — Вы опоздали на службу.
— Боюсь, обстоятельства таковы, что я не могу позволить себе приходить в церковь только ради проповедей, — Орсино покачал седой головой. — Мы могли бы переговорить с глазу на глаз?
Эльтина кивнула и исчезла в отбрасываемой громадной статуей Андрасте тени, а потом появилась на короткой лестнице. О ее возрасте напоминали седина да сеть морщин, тронувших лицо, глаза, светящиеся терпением и мудростью — но никак не походка, все еще плавная и мягкая. Она махнула рукой в сторону, и Орсино невольно скривился. Лестница, еще одна. Поболее той, с которой только что сошла Владычица.
Она привела его к скамьям — простым деревянным скамьям, не украшенным ни резьбой, ни мягкой обивкой, но Орсино был рад возможности откинуться на невысокую спинку и ощутить, как утихает болезненное напряжение в позвоночнике. Эльтина села рядом, поправила длинные полы одеяния и сложила руки на коленях.
— Я слышала о том, что случилось в Казематах, — заговорила Владычица, расправляя складки на серой ткани. — Ужасно, что мы дошли до этого.
— Поэтому я здесь. Мередит нужно остановить.
Владычица Церкви подобралась, ее тонкие губы сжались в строгую линию. Она отодвинулась — ненамного, но достаточно, чтобы Орсино заметил и покачал головой, предчувствуя ответ.
— Вы хоть понимаете, о чем просите меня?
— Послушайте, Эльтина! — Первый Чародей подался вперед, и женщина скрестила руки на груди. — Все, о чем я смею просить — это поддержка. Вы единственный человек в Киркволле, способный обуздать рвение Рыцаря-Командора! Если Мередит продолжит в том же духе...
— Тише, — шикнула Эльтина, кивком указав на одну из монахинь: послушница опускала колпачок гасильника на дрожащее пламя свечей и понемногу приближалась к скамьям. — В Церкви может оказаться больше чужих ушей, чем вам кажется.
Орсино умолк. Поясница, потревоженная резким движением, снова заныла. Не спасала даже спинка скамьи — Первый Чародей попробовал устроиться удобнее, но легче не стало. Спинка то врезалась под лопатки, то не давала расслабить стянутые спазмом мышцы. В Казематах его ждало уютное мягкое кресло с небольшой подушкой, набитой можжевеловой стружкой: ученики преподнесли ее, заказав из Ферелдена, едва сырость и возраст сказались на пояснице. Небольшая радость в последние дни.
Эльтина безотрывно смотрела на статую Андрасте, обращенную к ним в профиль. Губы ее как будто шевелились, и Орсино казалось, что Владычица Церкви молится. Вот только за кого? За храмовников, столь жаждущих принести мир и порядок в истерзанный город, что их пламенеющий меч карает любого? За магов, запертых в старой тевинтерской тюрьме и обреченных бороться в одиночку? За горожан, оказавшихся в середине многолетнего конфликта? Или за каждого из них, ибо все они — дети Создателя, живущие в мире, сотворенном его волей? Орсино был бы рад обратиться со своей мольбой к Создателю, если бы хоть на минуту верил в его божественную помощь.
У тех детей, которые обречены стать Усмиренными, не осталось веры. У него самого ее не осталось.
— Вы единственный человек, который может на что-то повлиять, — сказал Орсино, не поднимая голоса выше шепота. Край, отделяющий его от пропасти отчаяния, узок, и теперь Первому Чародею казалось, что слово, сказанное чуть громче, столкнет его в темные глубины. Он устал до хрипоты спорить с Мередит и взывать к ее рассудку. Ему просто хотелось, чтобы хоть кто-то услышал и хоть кому-то было не все равно. Он хотел сделать свои пять шагов, и встретить единомышленника, способного подбодрить и поддержать в трудный час, а не голодную бездну.
В одном Мередит права: ни он сам, ни маги Круга больше не могут прятаться за спиной Защитницы.
— Что вы хотите, чтобы я сделала, Орсино? — после затянувшегося молчания ответила Эльтина, не отводя взгляда от лица Андрасте. — Приняла вашу сторону и выступила против храмовников? Я не стану начинать войну.
Закрошился, зашелестел гравием тоненький край надежды, засвистел суровый и плотный ветер, толкающий к обрыву — падение будет долгим. В пояснице болезненно щелкнуло, когда Первый Чародей, резко выдохнув, тяжело поднялся со скамьи. К этой боли примешивалась холодящая пустота в желудке и тянущая струна беспокойства в груди. Они снова одни — покинутые, обвиненные и проклятые дети Создателя, которым не находится места даже в лоне Церкви.
— Война уже началась, — сухо бросил Первый Чародей.
И зашагал прочь.