Гены

Рик пил всегда, а ещё успел плотно посидеть на наркоте разного происхождения и степени тяжести. Он никогда не собирался себе в этом отказывать, просто за последние годы ему, как правило, было не до того, чтобы нажираться вусмерть. Через года полтора после того как взялся за воспитание внука, он едва было не бросил: слишком много дел навалилось, и буквально не оставалось времени быть пьяным, — но вовремя одумался, всё взвесил и пить продолжил, но не в сравнение реже и меньше. Так продолжалось почти десять лет, стабильно и без усилия. Это было чертовски счастливое время, — внезапно понял Рик. Сейчас к нему вернулась бессонница. Он лежал ночами и час за часом таращился в потолок. Хорошо бы сказать «бездумно», но нет — Рика не оставляли мысли. Воспоминания, размышления, разрушенные ожидания… Они роились и жужжали, как тучи разномастных назойливых насекомых, и гул этот складывался в голос. Голос вкрадчиво сулил спасение в алкогольном забытье — такой хороший и проверенный метод. Рик прожил бок о бок с ним много лет и знал этот голос лучше, чем голос любого телевизионного диктора, как и знал, что тот прав. Когда-то Санчез даже не задумывался (и так слишком много мыслей, от которых надо было избавиться) и просто пил, вдыхал, колол. Рик мог запросто не спать несколько ночей подряд, но нынешнее его состояние отличалось от прежнего суетливого недосыпа, виной которому были внезапные порывы вдохновения или капризы внука. Нет, Рик, разбитый изнуряющим недосыпанием, даже не принимал энергетиков, всё надеясь уснуть, упасть головой на стол, как бывало после непрекращающихся, раздражающих, но счастливых хлопот, и проспать беспробудно с полдюжины часов. Не было настроения, падала работоспособность, и соразмерно с этим голос обретал плоть. Ночами Рик чувствовал, как руку сжимает чужая рука и его влекут за собой, маня сладкими обещаниями: освобождением ото всех проблем, разрешением всех вопросов, защитой от всех страхов. Рик верил, но почему-то (и одним из вопросов был «почему?») не шёл на зов. Он не мог сорваться. Почему-то, но не мог отправиться туда. «Почему, деда? Почему ты так плохо выглядишь?» «Ты должен больше спать! Ты же сам знаешь: так можно заболеть!» «Ты почти не ешь. Тебе нужно как-то поддерживать силы. Если не можешь принимать пищу, может, капельницу?» Рику хотелось заорать. Почему? Почему он так заботлив? Почему не оставляет, а пытается быть ещё ближе? Почему любит его? Это чертовски жестоко. Противоестественно. Ёбаный ад. Рику было мерзко от себя: мерзко от того, что он зависим, мерзко от понимания своей ублюдочности, чудовищности. Всего полгода назад так не было. Всего каких-нибудь шесть месяцев назад всё было хорошо. Когда всё пошло не так? Гул голоса усмехался в стороне: «Ты знаешь, как всё наладить. Ты знаешь, как забыть об этом». Это не наладит! — Деда… Внезапно к Рику вернулся счёт времени. — Деда… ты помнишь, да? Пора. Ровно месяц назад. Рик поднял воспалённые глаза. Дверь в лабораторию была открыта, снаружи тянуло лучами света. Внук стоял совсем рядом, скрытый во мраке. Он смотрел на деда — с нежностью, с состраданием, со смирением. Он протягивал руку, подставлял нежную кожу. Санчез разжал зубы, сомкнутые у основания большого пальца, ему скрутило горло, он тяжело раскашлялся, низко нависая над столом. Рик полез в стол. Он хранил ампулы и инъектор под рукой, но теперь шарил в ящике долго, действительно долго, не видя пустыми глазами ничего перед своим носом. — Вот он. Рик вздрогнул от голоса, выныривая из странного оцепенения. Микросны. Дерьмо делается серьёзным? — Д-да… — Губы ссохлись. Обычно заправка инъектора и сама инъекция были вопросом считанных секунд. Но теперь и левая, и правая руки предательски дрожали, и ампула не хотела входить в пазы. Щелчок. Рик тяжело проглотил облегчённый вздох. А потом он снова увидел перед собой руку. На ней всегда было столько родинок? Аккуратные вены под молодой кожей — эта чистота обескураживала и пленяла взгляд. Рик моргнул и увидел, как сгиб локтя покрывается частыми точечными синяками, их сменяют коросты, и, наконец, потерявшую былую упругость кожу в пигментных пятнах испещряют десятки крошечных белёсых шрамов. Он знал эту руку. Рик часто заморгал, борясь с депривационным раздвоением мира, и попытался настроиться, но руку с маленьким приборчиком водило из стороны в сторону. — Кс-ст! — Рик заскрипел зубами до боли в скулах и закрыл рот ладонью; пальцы впились в кожу. — Всё нормально. Давай я сам. Хочешь, я буду делать это сам? — Очень мягко Морти взял из руки инъектор. Это было последней каплей. Он заслужил. Он заслужил? Голос шептал, что этому следовало случиться уже давно. Тогда, когда у Санчеза был отличный шанс, но он его упустил. Голос заметил, что это традиция. Голос, сотканный из гомона обвинений, ввинчивался в сознание по заржавевшей старой резьбе: «Давно бы уже, Рик, и ты бы не довёл себя до такого жалкого состояния. Посмотри на себя в зеркало, Санчез: ты должен себя ненавидеть». И Рик ненавидел. Он готов был выть от отчаяния: он не справлялся. Он ломался. Один глоток, чтобы найти в себе трусость отмахнуться от вихря сожалений — птиц, клюющих глаза, язык и сердце. Одна бутылка, чтобы развеять сомнения в правомочии решать, в правильности выборов, в оправданности средств и в истинности целей. И ещё десяток дорожек, чтобы забыть вечную ложь, чтобы забыть себя, сомневающегося и слабого, боящегося и зависимого. Один большой шаг в темноту, чтобы избавиться от самого большого страха одиночества. Рик смеялся, моля о помощи, и плакал, видя перед глазами своё счастье. — За что ты любишь меня? За что?! Что я тебе сделал?! Рик бил кулаками по полу и кусал губы. — Морти, прости меня, Морти! Прости, прости, прости… Почему это счастье — его? Почему не того, кто достоин? Кто не эгоистичный монстр, не загнанное чудовище, живущее во мраке и жрущее самого себя от голода и страха не в силах умереть. Глупое счастье, почему оно не мимолётно? Почему само рвётся в черноту, откуда не может выбраться чудище? Оно нападёт и высосет до капли, жадно и мучительно. За что счастью так погибать? — Не прощай. Ненавидь. Беги! Прошу, пока можешь... Не прощай. Не про-оа-агх!.. Желчь пустого желудка и алкоголь, много алкоголя — Рику разверзли глотку. Он захлебнулся хохотом и рвотой. Даже тело Рика хотело, чтобы он наконец заткнулся. Его били судороги и душил кашель; шматки зловонной жижи летели в разные стороны. А за плечи его крепко держали руки, не давая упасть лицом в лужу. Они же оттянули Санчеза назад, они же оплели его шею и сжали в пальцах влажный пуловер. Морти прижимался к деду так плотно, как только мог. Он глотал слёзы и льнул щекой к его виску. — Я всё прощу, — шептал он в самое ухо. — Всё прощу. Ты не такой. Не говори так о себе, ты не такой. Ты не чудовище. Рик глухо мычал: то ли отвечая, то ли от боли в желудке. — Ты не должен бояться, я никогда тебя не оставляю, — не по-детски серьёзно обещал Морти. – Спи. Спи, пожалуйста. Морти не смог бы уложить деда на диван, не тревожа. Он спустил ему подушку, укрыл пледом. Он крепко сжал плечо Рика, ткнулся в него лбом, унимая рыдания. Морти пошатывало, когда он пошёл за ведром и тряпкой, убедившись, что дед спит. И Рик спал. Так хорошо, как не спал ещё ни разу за этот месяц. Со снами о жизни, в которой не было места гулу вкрадчивого голоса. Голос молчал во тьме сознания и торжествующе ухмылялся.