Вслед

Мозолистое тело – структура нашего сложноустроенного мозга, соединяющая правое и левое полушария, оно состоит из почти двухсот пятидесяти миллионов нервных волокон и представляет собой самую большую структуру, соединяющую две половинки одного целого. Оно имеет форму плоской широкой пластинки, состоящей из аксонов (отростков нейронов, которые передают нервный импульс к иннервируемым органам) и располагается под корой, а, как известно, именно кора отвечает за высшую нервную деятельность: за наше поведение, поступки, мысли и способности. — Операция проведена успешно, доктор Освальд, - над ухом буквально звенел голос медсестры, - пульс пятьдесят ударов в минуту, давление девяносто пять на шестьдесят. — Отлично, зашивайте её, - появился и второй голос, обладатель его явно был шамкающим стариком. — Да, доктор, - чувства девушки были притуплены из-за введённого анестетика, но она ощущала отсутствие чего-то у себя в голове. Чего-то не доставало. Фрэн апатично смотрела на огромный бестеневой светильник и даже не морщилась от холодного яркого света, бившего прямо в глаза, на тёмные, обложенные плиткой стены, потому что более некуда было посмотреть – голова была чем-то закреплена. От этого крепежа у девушки затекла шея, и болел подбородок с висками. — Очень хороший шов, Грейс, - головы девушки коснулись дрожащие пальцы с толстой грубой кожей. «Грейс, какое знакомое имя. Столько родного в нём, сколько тепла… тётя Грейс» — Спасибо, сэр, - медсестра принялась заматывать голову пациентки простыми бинтами, а потом уже и плотными, со специальными захватами, чтобы предотвратить расхождение швов и сползания нижележащего перевязочного материала. — Отвезите её в отделение, - эти пальцы, напоминающие конечности куклы, переползли на лицо и прошлись своей тыльной стороной, которая ещё оказалась покрытой жёсткими волосами, по её щеке. — Да, сэр, - в операционной появился третий голос. Девушка почувствовала, как четыре руки взяли её под голову со спиной и под поясницу с бёдрами. Место из-под Фрэн куда-то пропало, и её буквально бросили, как мешок с картошкой, на шаткую каталку, к которой её прикрепили ремнями и накрыли покрывалом. «Неужели им мало того, что я под наркозом даже конечностей не чувствую?» - свет бестеневой лампы погас, заставив исчезнуть и посторонние звуки, кроме скрипа колёс каталки, которую толкали вперёд по уложенному плиткой полу. — Ку… куда вы меня везёте? – наконец, Фрэн смогла произнести хоть что-то, пытаясь разглядеть лицо санитара, - п-прошу, скажите хоть что-нибудь. Под ногами девушки раскрылась дверь, из проёма её повалил свет, от которого девушка зажмурилась и попыталась отвернуться. Место напоминало лечебницу, вполне обыкновенную: чистые, легкоотмываемые полы, выложенные керамической чёрно-белой плиткой, побелённый потолок, крашенные жёлтым стены с поручнями для пациентов, которым было трудно держаться на ногах, стоящие вдоль стен скамейки, на которых сидели пациенты. Основной контингент лечебного заведения, как показалось Фрэн, составляли дети от шести до семнадцати. Все они были чем-то подавлены, возможно, из-за разлуки с родителями или из-за мучившего их недуга, но, когда каталка с лежавшей на ней девушкой проезжала мимо них, их глаза загорались своего рода надеждой. Они вставали с насиженных мест и заковыляли за ней, как обычно следует стая за вожаком. Фрэн выгнулась в каталке, глядя в лица детей. У всех у них на губах полураскрытых ртов будто повисли вопросы: «Что нам делать?», «К чему идти?», «За что с нами так?», «Кто мы?». Глаза их краснели, наливаясь кровью, из них готовились потечь, наверное, самые горькие слёзы. Эти осиротелые дети так напомнили девушке о её детстве, из которого, как ей казалось, она не была готова выйти, не была готова принять на себя бремя взрослой жизни. Она была этими детьми. — Уйдите, уйдите, - шептала обессиленная после анестезии Фрэн, не в состоянии смотреть в эти полные неоправданной надежды детские глаза, которые так и норовили просверлить огромную котловину в её сердце и заполнить её до самых краёв горячим, словно кипяток, отчаянием от того, что никто не придёт за ними, что мечты их мертвы. Но, когда каталка преодолела свой путь через пост медсестры, дети останавливались и просто стояли, провожая этими щенячьими взглядами её, всхлипывая и чуть ли не рыдая. Ножной конец каталки ударился о двери, и пыльный воздух ударил в покрасневшее от удушливой досады лицо, и такая бездонность страданий разверзлась перед глазами девушки. Это был своего рода Ад, только не тот, описанный некогда Данте, где каждому грешнику был уготован свой круг с определённым видом наказаний. Нет. Этот коридор представлял собой аналогично построенный, как и предыдущее отделение, вытянутый прямоугольник, но он отличался от него тем, что при виде его в голове пробегала мысль о том, как давно здесь устраивали ремонт и уборку. Потому что чёрно-белые плиточные полы были загрязнены и покрыты серым налётом и мусором, со стен огромными пластами слезала блёклая краска, а с потолка комьями валилась штукатурка, хотя в некоторых местах она держалась за счёт крепкой паутины. По обе стороны от прохода выстроили палаты. Хотя назвать эти помещения палатами язык не повернётся даже у абсолютно съехавшего с катушек индивида. Это были, скорее всего, камеры заключённых: закрывающиеся на несколько замков, плотные железные двери, в которых было одно единственное окошечко для подачи еды и таблеток, хотя некоторые двери распахнули расхаживавшие тут и там красноглазые тени, похожие на монахов. И если раньше одна из них пыталась живьём сожрать Фрэн, то сейчас они относились к ней, как к данности, как будто она не стоила их внимания. Камалы ходили от одной двери к другой, наблюдая за тем, что происходило за ними. Иногда они проходили через них, забывая закрыть за собой, позволяя увидеть непрошеным гостям, как разверзается вся бездонность страданий. Здесь не было ничего святого, не было ни малейшего проблеска успокоения, всё было заполнено криками, визгами и стонами жертв. Даже воздух здесь был густой и похожий на кишечные газы: смрадный и тошнотворный, или эта вонь исходила от камалов? Санитар медленнее обычного покатил по коридору, останавливаясь перед открытыми дверьми камер и наблюдая за вершившимся там действием. И это было до исступления страшно, но в то же время интересно, что волосы на голове зашевелились, и какая-то реакция постепенно стала протекать в мозгу, наверное, из-за того же наркоза. Первая дверь слева… Здесь буквально сошла со страниц газет и телеканалов чёрно-белая военная хроника, в которой рассказывалось о страшном отряде 731. Маньчжуры, китайцы, русские… нет! Брёвна! Так они их и называли. Около газовой камеры, стены которой были сделаны из многослойного стекла, собралась комиссия врачей-испытателей. В прозрачный куб завели троих: мать с отцом и девятилетнюю девочку. Мать с отцом прижимали к полу головку ребёнка, чтобы хоть как-то защитить его от постепенно наполнявшего комнату газа. Они оба старались закрыть ребёнка своими телами, образовавшими небольшой купол, но струи постепенно поступавшего газа дошли сначала до девочки, а потом и до родителей. Через определённый промежуток времени, они трое были бездыханны. Подачу цианистого водорода прекратили. Секундомер точно определил время их смерти – через три минуты после подачи газа скончалась девочка, а ещё через две мужчина и женщина. Руки матери и отца по-прежнему были сцеплены в пальцах, укрывая головку любимого ребёнка. Шестнадцатимиллиметровая камера зафиксировала удавшийся эксперимент на плёнку. Фрэн побледнела еще сильнее, хотя казалось, что большей бледности быть не может, и на мгновение закрыла глаза. «Зачем мне это показывают? Зачем это делают?» - девушка, не способная отвести взгляда от довольно аплодировавших врачей препарировавших тела подопытных, попыталась отвернуться всем телом, но жёсткая рука санитара вернула её корпус в изначальное положение и зафиксировала ремень на лбу, чтобы та не смогла ничего сделать. В глазах у девушки застыл вид чёрной, как красноглазые тени, крови, вылившейся из лёгких отца семейства во время вскрытия. За открытой дверью другой камеры раздавались выстрелы, и пахло мочой. Здесь стояли люди в военных мундирах с взведёнными к головам выстроенных людей револьверами. Раздался удар молотка по столу, вслед за ним одетые в военное люди сделали по одному выстрелу прямо в голову стоявшему перед ним нагому человеку. Бездыханные тела с дырами во лбу попадали на пол, выложенный отсыревшими окровавленными досками. Среди этих несчастных кого только не было: и старики, и женщины, и даже дети. — Зачем? – непонимающе выдохнула Фрэн. Жмурясь, чтобы не видеть сцены этого геноцида невинного населения, - ради чего? Ах, знала бы она, что расстрелы и ужасные опыты были лишь невинной шалостью, по сравнению с тем, что довелось увидеть ей, когда каталка покатилась дальше по коридору, скрипя не смазанными колёсами. То, что происходило за другой дверью, заставило издать Фрэн невыразимый шёпот ужаса и мотать головой в стороны, высвобождая голову от ремня, чтобы вытряхнуть из памяти отобразившуюся картину происходящего. Здесь положили на живот связанного по рукам и ногам ребёнка лет десяти и, раздвинув ему ягодицы, насадили на смазанный расплавленным салом вертел. Ребёнок пытался вырваться, он душераздирающе вопил от боли, его страдания каким-то образом перекинулись на девушку, невольно наблюдавшую за тем, как вопль переходит в стон, когда вертел, пронзая мягкие ткани, выходит из ротовой полости. Из глаз мальчика вместо слёз теперь текла кровь, как и из его опухшего носа и разверзнутых ануса с глоткой. Но ребёнок всё ещё был жив – это было заметно по тому, как судорожно сжимался и разжимался его живот, когда мальчик пытался дышать. А когда его подвесили над открытым огнём, девушка сама мученически закричала, наблюдая, как он пытается извиваться на коле над ярким костром. Кожа ребёнка на животе обуглилась и почернела, сгоревшие волосы завоняли и прилипли чёрными комками к голове. Собравшаяся вокруг костра банда торжествующе голосила, ожидая, когда приготовится молодое тело. Мальчик умер в тот момент, когда боль достигла своего апогея. Глаза его обуглились и стали чёрными, как фигура в дальнем углу камеры. Следующая камера встретила Фрэн женским плачем. Здесь, раздетую догола женщину, у которой внушительно округлился живот, с ютившимся там мальчиком или девочкой, привязали к батарее. Над ней нависал грозного вида мужчина, разминавший кулаки. — Сжалься, - молила женщина, подняв к мужчине заплаканное искажённое в ужасе за свой плод лицо, - прошу. Вместо того, чтобы внемлить мольбам, мужчина нанёс ей удар прямо по выпирающему животу. Женщина закричала, и слёзы буквально хлынули из её глаз. За этим ударом последовала череда новых, направленных прямо на ребёнка внутри неё. Мужчина дал передохнуть беременной и взял в руку утюг, он уронил его прямо на округлый потемневший от битья живот и требовательно крикнул женщине, рыдавшей в это время от боли, переполнившей её. — Тужься, скотина! – он пнул её носком обуви по внутренней стороне бедра, тем самым раздвинув вымокшие в околоплодных водах, смешанных с кровью, ноги. Он нажимал ей на живот ногой, наблюдая за тем, как сквозь родовой канал кричавшей тужившейся женщины проходил мёртвый недоношенный младенец, чья голова была чёрной от гематом, как красноглазые силуэты в дальнем углу камеры. В горле у девушки застыл стон скорби, вышедший со скрипом из её глотки, как у того мальчика, зажаренного заживо. — Прекрати! Увези меня отсюда! Увези! – возопила она, пытаясь поднять хотя бы один член своего тела, но безуспешно – возможно из-за той же анестезии. Но санитар не слушал и продолжал катить девушку по коридору мук и страданий, пока над головой у Фрэн не раздался шипящий голос, словно говорящий тужился, выдавливая слова из безобразной дыры, полной острых зубов в три ряда: — Что стоишь? Веди её отсюда живее. Ещё не наступило то время. «Господи, неужели всё это закончится?» - казалось, что минута успокоения наступила для измученной этими картинами девушки, услышавшей эти слова. — Раскомандовался тут, - фыркнул санитар. По голосу, отозвавшемуся в голове, Фрэн поняла, что это была молодая женщина, если не ребёнок, такой же, как и она сама. — Шевелись быстрее! Говорят, что он уже начинает злиться, - рычал извивающийся камал, нависая над санитаром, - разве ты хочешь познать на себе его гнев? — Это одна из форм моего удовольствия, - в голосе женщины обнаружилось некое сладострастие. Она послушалась тень и толкнула каталку дальше по крылу, который же теперь напоминал ей бойню: всюду были разбросаны части тел, белых, жёлтых, чёрных, с разной степенью травмированности. Здесь были гангренозные руки с ногами, изуродованные рваными ранами корпуса, изрешечённые пулями и порезами органы. Но Фрэн поклялась себе не открывать глаза, что бы ни случилось. Однако, ударивший ей в глаза яркий свет заставил её дёрнуться и возбудить любопытство. Помещение, в которое её завезли, напоминало и хоспис, и психиатрическую клинику, и дом престарелых. Крыло это было не таким уж и ухоженным, но, по крайней мере, здесь не валялись по углам внутренности, и не воняло опалённым мясом. Вместо них на полу лежали скрюченными абстрагированные взрослые, они так напоминали Фрэн тех детей в первом отделении, однако… — Господи, - прошептала в ужасе девушка, увидев одного из пациентов. В квадрате света, лившего из высокого прямоугольного зарешёченного окна, сидела голая женщина, кутавшая что-то в свою рубашку. Она заметила, что обвисший живот её с наполненными прокисшим молоком грудями были в чёрных гематомах и желтых разводах. Женщина повернулась к Фрэн корпусом. Она узнала ту несчастную, у которой вызвали выкидыш, чей ребёнок был недоношенным. На руках вместо мёртвого младенца она держала потрёпанную куклу, которой пела колыбель. Девушка хотела было протянуть ей руку, чтобы утешить, но она по-прежнему не чувствовала ни рук, ни ног и не была в состоянии их поднять. — Мне жаль, - говорила Фрэн женщине, не перестававшей смотреть полными слёз красными глазами и качать куклу на опухшей и горячей от воспаления груди, - мне так жаль. Но тут каталка пошатнулась, и над ней нависла туша, вцепившаяся одной рукой за перекладину каталки, другой, возбуждавшая себе висевший под тучным брюхом хобот. Он исходил слюной, похотливо смотря на скрытое под тонким покрывалом тело девушки, капая ею на плиточный пол. — Какого чёрта?! – выругалась санитар и отпихнула борова от пациентки, который, потеряв равновесие уцепился рукой за каталку и перевернул её, порвав ремень, закреплявший девушку на ней. Она упала плашмя на пол, ударившись затылком о железную перекладину каталки. Из глаз вместе со слезами посыпались искры, и пространство на мгновение потеряло очертания. Фрэн замотала головой из стороны в строну, в уши проник гогот несчастных сумасшедших, глядевших на то, как неловко поднимается туша, болтая прилипшим к толстому пузу членом. Она снова увидела это полное похоти дикое лицо, и девушка попыталась отползти от него, но ничего из этого не вышло. Она чуть приподняла голову и разразилась криком ужаса, когда увидела, что покрывало, закрывавшее её обнажённое тело, упало под ноги извращенцу и открыло безобразные культи, замотанные в плотные бинты. Это было вовсе не действие наркоза – Фрэн отрезали руки и ноги. Она тяжело дышала, отчего маленькая грудь аритмично падала и снова поднималась. Тучный боров уже протянул к девушке руки, но тут же ему в лицо пришёлся сильный удар поддоном, отчего его лицо всё покраснело, а из сломанного носа потекла кровь. — Грязное животное! – зарычала санитар, бросив со звоном поддон на пол и перешагивая через каталку. Фрэн могла где-то видеть её. Она не была одета, как медработник. Вместо обычных рубашки с юбкой с фартуком на ней красовалось вычурное нежно-розовое платье, декорированное белоснежными кружевами и драгоценными камнями. Эта девушка начала бить под всеобщее улюлюканье и гогот опрокинувшуюся на спину свинью носками шёлковых туфель прямо по животу и по лицу, харкая слюной и рыча, как зверь, наводя на всех ужас, слушая, как жалобно скулит и визжит этот извращенец. Когда девушка прекратила избивать душевнобольного, она нанесла последний удар каблуком прямо в волосатые яички борова, отчего тот завыл и согнулся пополам, держась за чувствительное место. Она отряхнула платье и подобрала его подол, перешагивая через каталку. — Мерзкая тварь, - она убрала каштановые кудри с лица, так похожего на лицо Фрэн. Это же была она сама, только бледнее с густо подведёнными чёрным карандашом голубыми глазами, в которых горела холодная искра. И само выражение её лица выражало надменность, отвращение и опасность, от которой все воротили взгляды и пятились назад, лишь бы не попасть под горячую руку. — Ох, нам придётся поспешить, - выдохнула не та Фрэн и подняла на колёса каталку. Воспользовавшись моментом, Фрэн попыталась отползти в укромный угол за стойкой поста, чтобы девушка не заметила её. — Куда это ты ещё собралась? – она перешагнула через неё, преградив путь, - это не дело. Не та Фрэн взяла девушку под мышки и понесла к каталке, положив её на спину и укрыв тем же покрывалом. — Что здесь происходит?! – не скрывая истерики в голосе, спросила Фрэн, поворачиваясь на живот, чтобы видеть лицо своего ожившего отражения. — Терпение. Разве ты не можешь подождать? Она везла девушку по коридору крыла, который становился всё темнее и темнее, не говоря ни слова. Она шла, полуулыбаясь и злобно изгибая тонкие брови. Глядя на неё, Фрэн ощущала некое давление, пусть её антипод, гордый и развязанный, и не смотрел на неё, направив взгляд своих голубых глаз в темноту. Звуки мало-помалу затихали, пропадая из поля окружения, как и свет. Каталка замедлила свой ход, а потом и вовсе остановилась, оставив Фрэн совершенно одну. — Здравствуй, - она услышала этот голос, хриплый, утробный, наводивший самые тёмные чувства, - хорошо выглядишь. — Что? – Фрэн снова перевернулась на спину, пытаясь выяснить, откуда летит звучание голоса, но темнота не давала ей понять местоположение источника. — Терпение. Тебе так не терпится узнавать. Когда глаза попривыкли к чёрной пелене, та постепенно начала спадать. Происходило это очень медленно, как восход солнца, только солнцем здесь служили канделябры и висевшая под высоким готическим потолком трёхэтажная люстра, украшенная хрустальными иглами, и Фрэн была поставлена прямо под ней. Медленно зажигающиеся огоньки освещали помещение похожее на обеденную залу. Эта зала была в форме неправильного шестиугольника: в той части, что была шире, располагались три нефа, и в каждом по высокой двери, выходившей неизвестно куда, но учитывая то, что за ними расхаживали зловонные тенеподобные чудища, выходить туда мало хотелось. Фрэн провела взглядом по нервюрам, ограничивавшим сюжеты гравюр в стиле Босха, к узкому концу шестиугольника, где три нефа каким-то образом срастались в единый центральный неф, в котором находился своего рода алтарь в виде обеденного стола, на котором были выставлены самые разные яства и напитки. За этим богатым столом на высоком троне восседал сам король всего низкого и отвратительного, что может в себе скрывать природа – Ремор. Он смаковал кусочек каждого блюда, забрасывая его в чёрную бездонную пасть и заливая вином из золотого кубка, своего рода Грааль, а подле него на столе сидела не та Фрэн, вонзая зубы в мышцу сырого сердца, отчего её красивое кружевное платье запачкалось в крови, и вид она приняла более угрожающий и пугающий, нежели когда избивала похотливого борова. Ремор увидел Фрэн, и над залом повис некий мистический трепет, он же отложил столовые приборы на края золотой тарелки, а свою компаньоншу смахнул, как крошку, со стола. Он чинно встал, запахнувшись в полы своей мантии, и в буквальном смысле прошёл сквозь стол, заставив сгнить или забродить всё то, через что проходило его тело. — Рад тебя видеть, - он чуть склонил в козлиную голову в знак приветствия, - как тебе моя обитель? — Как же в природе может существовать такое отвратительное создание как ты? Как ты можешь так просто мучить людей? В ответ на её слова Ремор отвёл голову в сторону, посмотрев на вставшую с пола девушку и рассмеялся, раскрыв широкую острозубую пасть. Его хохот разнёсся эхом по обеденной зале и тут же стих. — Я сама природа, Фрэн, - он вплотную наклонился к ней и, брезгливо взявшись за кончик покрывала, стянул его с тела девушки, - и меня не стоит стыдиться, - его взору предстало лишённый рук и ног корпус, - что это? – он провёл подушечками холодных пальцев по ушибленному боку, там красовался обширный синяк, - что это?! Он требовательно подозвал к себе антипода Фрэн, которая аккуратно подошла к каталке и посмотрела на повреждённое место. — Господин, - она опустила голову к груди, боясь смотреть в полные лютого гнева глаза демона, - в одном из отделений её хотел изнасиловать заключённый. — А где ты была всё это время?! – Он схватил девушку за пояс платья и поднял её над землёй так, что лицо её находилось прямо на уровне его морды. — Господин, извините, молю вас, - она нежно стала поглаживать мощную руку демона, пытаясь дотянуться до неё губами. — Мне не нужны твои извинения! - мощным рывком Ремор швырнул не ту Фрэн прямо к столу и налетел на неё в злобе, не позволяя подняться, и в момент, когда та, готовая встать, опершись рукой об пол, вонзил обеденный нож в её ладонь, пригвоздив к полу. Крик девушки распространился по залу, что не осталось без внимания тех, кто маячил за дверьми. Однако мольбы о прощении не было, вместо этого девушка извивалась, вытаскивая из руки загнанный почти до середины лезвия нож и хохоча, будто ей доставляли удовольствие. — Что такое, дитя? – усмехнулся Ремор, снова обращаясь к настоящей Фрэн, - тебя поражает то, что делаешь ты сама? Но это не ты, да и ты сама не настоящая. Девушка непонимающе вжалась в каталку, наблюдая за плавными движениями монстра, приближавшегося к ней. — Даже спустя семь тысячелетий вы, люди, остаётесь ещё той загадкой. Как же интересно вы себя ведёте, когда вам что-то разрезают, нарушая целостность. И дело не в твоих конечностях, - демон разбинтовал девушке голову и достал из складок мантии зеркало, направив на Фрэн. Голова её была обрита, и посередине неё красовался опухший кровоточащий шов. Она с ужасом скривилась и отвернулась, приведя голову к плечу. Рассекая мозолистое тело, тем самым разделяя правое и левое полушарие, можно вызвать появление на свет второй личности в подсознании человека, вследствие этого как бы кастрируя спектр действия обеих частей человеческого мозга. Они, конечно, в состоянии действовать отдельно, однако одно без другого обречено на гибель. — Как тебе твоё нынешнее положение? – Ремор спрятал зеркало в складках мантии и скрестил руки на груди, разглядывая мучавшуюся девушку, - я так смотрю, ополовиненное. Обе девушки получали боль, хотя одной было это приятно до дрожи в коленях и низу живота, а второй же к горлу подходила тошнота от безвыходности сложившейся ситуации. Ремор, наверняка, и был одной из более высоких форм жизни, обладающая кошмарным видом, достигшая определённого мастерства в искусстве изощрённости мышления. — Поразительный же вы народ, люди, - демон не знал, на кого ему приятнее смотреть, поэтому он частенько изменял объект своего внимания, продолжая говорить с той, чьи возможности были ограничены куда более серьёзно, - я бы не сказал, что испытываю к вам какие-то особые чувства. Вы для меня всё равно, что в скот в загоне – ничего, кроме питания я от вас не получаю, - на мгновение Ремор замолчал, и кости его рук громко хрустнули, когда он сжал кулаки, - иногда вы мне становитесь противны, что хочется сделать так, чтоб вас всех вырезали, хотя вы сами это делаете, пребывая в своей Пандоре, - название третьей реальности он произнёс с таким небрежением, будто ему на язык положили слизня, - огромная навозная куча, где одна половина обязательно пожрёт другую. И природа не прольёт ни единой скорбной слезы по утрате вашего рода. Однако продукты разложения унавозят другую форму жизни. Не та Фрэн всё же вытянула нож из ладони, забрызгав кровью и пол, и красивое платье. Она села, опёршись спиной о колонну и смотря на то, как к ней подходил, почти подплывал, Ремор. — Но, несмотря на моё к презрение к вам, здесь, в доме безумия, в этой девятнадцатислойной темнице, успеваешь радоваться даже такой компании, как вы, люди, - он провёл кончиками пальцев по щеке девушки и убрал за ухо выбившуюся прядь завитых волос, - Да, как сказал мой отец, здесь мне и самое место. В этой тюрьме, хотя я не защищаю бессмысленное насилие, войны и прочее кровопролитие и слёзопадение, хоть и питаюсь за их счёт. — Но ведь вы же ели, - Фрэн обернулась к демону. — Видимость, мишура, пустое, - Ремор схватился за край скатерти и резко потянул её в сторону, заставив всё стоящее на столе полететь на пол, разбиваться и неприятно лязгать, - иногда мне хочется от этого избавиться, как от ненужного рудимента. Я бы с радостью себя прикончил, - он поднял с пола обеденный нож и пырнул себя им несколько раз, лезвие ножа окрасилось чёрным, а из ран потекла смола, но тут же исчезла, - да вот только бессмысленно. — Скажи, - начала было Фрэн, - почему ты питаешься за счёт боли и страданий? — Это лишь по тому поводу, что вы все, от мала до велика и без исключений, обладаете страстью к доставлению и ощущению боли и страданий. С такой поразительной настойчивостью смакующие их, демонстрируя тем самым похоть некой власти, свободы и выбора, что у вас есть. Но всё же посуди, сама же ты, небось, порывшись в опыте всех своих жизней, обнаружишь фрагменты, когда все твои привилегии представителя «Homo Sapiens» использовали с применением давления, шантажа, оскорблений, угроз, наказаний, разного рода болевых ощущений, а иногда… ты даже страстно взывала к необходимости быть наказанной и оскорблённой. И что может быть слаще чувства вины и покаяния? На этом как раз и зиждется ваша вера, ваши религии, ваши храмы. А моя же религия природы основывается на первоначальных боли и страдании – кто-то обязан пожрать кого-то, унизить, подчинить. Вспоминай же. Давай. — Но, я ничего не помню. — Я могу тебе дать кончик этой нити. Как насчёт недавних событий? – Ремор опёрся о стол и сцепил пальцы рук, глядя на полулежавшую на каталке девушку, - летняя ночь. Всё так спокойно и безмятежно, однако вследствие кое-каких событий, коих я тебе не назову по закону жанра, ты режешь своих родителей, словно свиней с такой поразительной силой и точностью, будто делала сотни раз. Фрэн, ты определённо яркий представитель своего рода. Мне это нравится, - он посмотрел на сидевшую у него в ногах девушку, облизывавшую кровоточащую рану, - и всё благодаря тебе. Он присел на корточки перед не той Фрэн, смотря ей прямо в глаза и притягивая к себе за подбородок. Пальцы его сжали височно-нижнечелюстные суставы, заставив девушку открыть рот. Ремор раскрыл свою пасть, вытаскивая скользкий длинный язык, и вложил его девушке в рот. Та чуть дёрнулась, но не стала отстраняться, а наоборот – она прижалась всем телом к демону и обхватила губами язык, посасывая его, будто он был слаще, чем что-либо. — Отдай мне свою боль и страдания, заставь меня получить удовольствие, сделай его осязаемым, - он отстранился от неё, глядя на то, как скривилась Фрэн на каталке. Ремор отошёл от не той Фрэн к девушке и лёгким толчком опрокинул её на спину. Он поглаживал её впалый живот, иногда царапая его. Он опустился ниже к её лобку и зарывался пальцами в кудрявых волосах, сжимая их и чуть ли не вырывая. Он взял её за культи и притянул к себе так, что таз её поднялся. — Вспомни тот вечер, Фрэн. Вспомни, каково это брать в руки чью-то жизнь и прерывать её, будто срывать цветы, не так ли? – девушка побледнела и покрылась капельками пота, ощущая холодное дыхание на своей промежности. Она задрожала, когда скользкий язык, почти как у змеи, прошёлся вдоль её вульвы, нащупывая еле наметившийся клитор. Дыхание её участилось, а в искалеченной голове всё куда-то улетучилось, всё разрушалось, как во время землетрясения. Ощущения её были смешанными: отвращение и некие проблески удовольствия искрились в анализаторах, когда язык Ремора в буквальном смысле бесновался у неё в вульве, заставляя бешено работать не только сердце, но и бартолиновы, из которых выделялся вязкий тёплый секрет, стекавший между ягодицами, капая на перекладину каталки. Он настолько увлёкся этим занятием, что даже пустил в ход зубы, сомкнув челюсть так, что лобок и низ живота травмировались, отчего и пошла кровь из колотых ранок, так же и с когтями, царапавшими внутреннюю часть бёдер. — Не беспокойся, Фрэн, - на каталку забралась не та Фрэн и нависла над ней с улыбкой на лице, - просто открой своё сердце. Девушка накрыла губами рот своего антипода, вжимаясь в неё почти всем лицом, пытаясь слиться с ней. Это даровало некое отвращение – целоваться подобным образом с самой собой. Однако, что-то стало происходить с антиподом: она становилась прозрачной, губы уже не ощущались, она превратилась в лёгкую дымку, окружавшую её голову и залетела через нос и рот, прямо как лекарство, которое подавалось специальным ингалятором.