You broke my Heart

Сколько я спал? Боль уже не чувствовалась, и мигрень ушла, чему я очень радовался… По крайней мере, мне казалось, что её не было. Я не чувствовал ножей в запястьях, может, из-за того, что руки онемели. Кажется, меня сняли со стены и положили на что-то мягкое, приятное на ощупь. Я боялся открыть глаза. Боялся увидеть разъярённое лицо хозяина (хотя он всегда оставался холодным), услышать этот строгий тон. Повязки, насквозь промокшей от моих слёз, не было. Я просто не хотел открывать глаза. Не хотел просыпаться. Тихо. Неужели бал окончен? Интересно, заметил ли господин моё отсутствие? Или всё это время скрывался от назойливых девиц, которым нужен билет в мир славы… или гулял с Пайнсем? Я резко открыл глаза, когда почувствовал, как моего запястья коснулась чья-то маленькая ручка. Сердце уже готово было уйти в пятки, а в мыслях: «Только бы не мисс Глифул!» Но передо мной сидела невысокая девушка и с серьёзным видом перевязывала мои раны. Я заметил, что мы находились в комнате для тех, кому стало плохо на торжестве. Приятные тона, мягкая мебель, не слишком яркий свет. Это помещение намного отличалось от остальных комнат в поместье, так как было оформлено ещё в те времена, когда миссис Глифул (мать двойняшек) была жива. Я слышал многое про эту женщину — умна, немного строга к этикету, но у неё не было такой злобы к людям, лицемерия. Глифул любила цветы, чай с мелиссой и классическую музыку. Настоящая аристократка, которую только можно представить. И эта комната принадлежала ей. В кого пошли её дети? Я внимательно следил за девушкой: блондинистые волосы не были так изящно уложены, как у всех этих сливок общества, а просто расплетены и чуть причёсаны, и ей постоянно приходилось забирать прядки за ухо с белой серёжкой-гвоздиком; макияжа почти не было, хотя за белоснежной маской я мало что разглядел, да и он ей не нужен вовсе; нежно-розовое платье с кружевной отделкой; и фенечки на руках, которые она никогда не снимала. Непривычный наряд для такой девушки, как Пасифика. Резко выдернул свою руку, бросив холодное «не нужно», и хотел подняться с места, но боль в шее заставила меня лечь обратно на мягкий диван. Хотелось сжаться в калачик и жалобно взвыть, словно подстреленный пёс, которому осталось жить считанные секунды. — Тише, осторожней! — подорвалась Пайнс, придерживая меня за голову. Она говорила тихо, будто боялась, что кто-то кроме меня мог услышать. — Тебе нужно меньше двигаться. Ты только посмотри на себя… А меня тревожила лишь одна мысль — как я вообще попал сюда? Я ведь точно помню, что был прибит к стенке, и то, что у меня были завязаны глаза. Я помнил боль, которая распространялась по предплечьям и всему телу. Помню музыку, что играла в комнатке, я так и не узнал, откуда она шла; слова мисс Глифул, её смех и небольшая дрожь в голосе под конец. Блондинка снова начала говорить, будто прочла всё по моему лицу: — Ты лежал на земле около стен поместья. Весь израненный и с порванной одеждой… В крови… — Пасифика еле-еле произнесла последнее слово. Я и забыл, что она боится. Нет, её не пугали небольшие порезы; она не падала в обморок, увидев малейшую каплю рубинового цвета. Девушка не могла вынести обильного количества. Когда руки (или другие части тела) похожи на мясное месиво. А мои предплечья почти походили на это. — Разве мы могли тебя там бросить? Это бесчеловечно… Пайнс продолжила перевязывать мои запястья бинтами, а я лежал без движения, потому что было невыносимо больно. Было страшно, что сейчас кто-то войдёт и презрительно посмотрит на немощного меня, снова назовёт жалким, демоном-недомерком и снова ударит, столкнув с дивана, и я опять потеряю сознание. Так всё и будет. От этого я не мог расслабиться. Хотя это я не мог делать даже во время сна. Девушка закончила перевязывать и, облегчённо вздохнув, хотела от меня отойти. Хотела оставить в одиночестве. Она поступала правильно, но я не хотел сейчас оставаться один. Слишком страшно. Я схватил запястье Пайнс и, чуть поднявшись, легко обнял её в знак благодарности. Мне была необходима сейчас любая поддержка. Я чувствовал робкое дыхание Пасифики, её руки, которые невесомо касались моей спины, будто девушка боялась меня сломать, будто я был фарфоровой куклой. А мне было приятно чувствовать чьё-то тепло. Приятно знать, что тебя не оттолкнут и не накричат за проявление самодеятельности. Я просто хотел посидеть в тишине, помолчать. А слёзы снова начали литься из глаз, и я не мог это контролировать. Опять. — Тише-тише, всё хорошо, — мягкий еле слышный голос шептал мне прямо на ухо, закрытого голубыми волосами. Я знал, что это была ложь, но возражать нет сил и желания. Приятно слушать утешение. Приятно знать, что тебя не считают вещью. Мы сидели и молчали. И сейчас было наплевать, что кто-то лишний мог всё слышать, смотреть. Плевать на последствия. Сейчас не хотелось ни о чём думать… Просто побыть человеком, которого жалеют, который морально и физически был сломан. И почему на душе такое облегчение?

***

Бал окончен. Все разошлись по домам, а кто-то продолжал гулять. Только теперь по ночным улицам Гравити Фолз. Там, наверное, сейчас очень красиво: пустынные улицы, одинокие фонари и бесконечное тёмно-синее небо, усыпанное миллиардами звёзд. И мне бы очень хотелось быть там, за пределами железных ворот. Стоять под фонарным столбом, свободно вдыхать свежий воздух. И хотелось, чтобы хозяин был со мной в тот момент. Чувствовать его холодные пальцы на своих руках; смотреть в эти бездонные голубые глаза, не отрываясь, не моргая, пока это было возможно. Чтобы он не смотрел на меня, как на раба, а как на человека, который, возможно, что-то для него значит… Хотелось бы в это верить. Хотелось выйти на улицу без цепей, строгого костюма, а просто так. Прожить хотя бы один день без забот, страха и упрёков. Сходить перекусить дешёвой еды; взять с собой стаканчик быстрорастворимого кофе и пить его по чуть-чуть, обсуждая такие темы, как новинки кинематографа, музыку или книги, не этот странный журнал, а обычные художественные книги. Я был знаком с Джеймсом Барри*. Слушал его истории о мальчике, который умел летать и не хотел расти. Я помню, с каким азартом он всё мне это рассказывал. Его улыбка, этот блеск в глазах — всё было настоящим, открытым, приятным. Джеймс не считал меня демоном, а большим мальчиком с голубыми волосами, который тоже не хотел становиться взрослым. И я не возражал, лишь мило улыбался, представляя того самого Питера. Свободного, парящего в таком далёком небе. Я часто вспоминал вечера с Барри, ведь мне так не хватало такой же атмосферы здесь, в поместье. Всего лишь частичку тепла, которое было один раз. Тогда у камина. Я помнил всё: слова Глифула об идентичности людей, тёплый свет огня, почерневшие письма, холодные руки на моей талии и Его мягкие губы на моих… Тогда было хорошо. Тогда было тепло… А сейчас я сидел в ванной комнате, навалившись на ледяную керамическую плитку. Прохладные капли воды попадали на лицо, шею, плечи, да и вообще на остальное тело. Я был не в состоянии снять одежду, поэтому она промокла, и давно не белая рубашка, которая стала безрукавкой, прилипла к коже. Я не двигался, опустив перемотанные руки на пол. А вода стекала вниз, капала с ресниц и так приятно остужала саднившие запястья, бинты на которых окрасились в тёмно-красный цвет. До сих пор не зажило, и я не знал причину, но сейчас было не до неё. Я думал, что стоял под вечерним летним дождём. Таким прохладным и сильным. Отчего мне хотелось кричать, пока в лёгких не кончится кислород; взвыть от осознания беспомощности и жалости, как это было в романтических мелодрамах. Говорят — помогает. Но я не мог кричать — вода залилась в чуть приоткрытый рот и вперемешку со слюнями струилась по подбородку. — Выходи оттуда! — громкий стук и строгий голос раздался за прочной белой дверью. Шея зудела, и я до сих пор чувствовал этот жар, распространяющийся по телу. Мне так не хотелось выключать воду. Сегодня я буду спать здесь. Может, у меня получится утонуть, захлебнуться от собственных слёз и воды, затекающий прямо мне в глотку. Я знаю, что у меня не получится умереть, я же бессмертный демон, но, может, так меня оставят в покое. Думаю, они даже не устроят похороны. Не будет слёз. Не будет чёрного цвета, серого неба и крепкого дубового гроба, в котором буду лежать я с посиневшей кожей, поблёкшими волосами и пересохшими губами. А может, я не такой уж и бессмертный? Я не раз представлял себе свою смерть, ведь кто знал, что могли придумать двойняшки. Я видел себя, лежащего на цветочном ковре, и в волосы были вплетены белые розы. И я улыбался. Боли больше не было. Она ушла вместе с жизнью, которой я толком не жил. За моими плечами сотни лет, но я так и не научился этого делать. Всегда были гонения, страх и боль. Я привык. Привык к вечно сырым ресницам и щиплющим щёки слезам. К дрожи в голосе и мурашкам по телу. Ко всему привык. Без этого меня не существует… — Сайфер, я что сказал! — раздался ещё один стук в дверь. — Иначе я сам вытащу тебя оттуда. Оставьте меня в покое, господин. Всего на один вечер… Пожалуйста. Я не хочу, чтобы вы видели меня ещё более разбитым и покалеченным. Я сломан. Не нужно было Пайнс поднимать меня с земли. Там, в грязи, мне самое место. Не глядя тянулся к вентилю и перекрыл воду. Сейчас стало ещё холодней. Надо срочно снять мокрую одежду. Пальцы тряслись, как у алкоголика, расстегивая пуговицы рубашки. Сердце громко стучало от страха. Я боялся, что господин откроет дверь и увидит мои кровавые руки. Ему нельзя знать. Нельзя пытаться искать виновного. Я надел белую шёлковую сорочку с длинными рукавами; бинты сменил на новые — сухие и более плотные. Слышал нервные шаги за дверью. Время поджимало. Терпение хозяина никогда не было долгим. И почему сейчас я не мог остановить часы? Почему эти раны не заживали? Почти насухо вытерев волосы, я глянул в зеркало совершенно случайно, но лучше бы этого не делал. Я заметил, что мой здоровый глаз стал другим… Более похожим на человеческий. Узкий зрачок расширился, а радужка приобрела менее яркий оттенок голубого. Что за чёрт? Я думал, что мне показалось, надеялся на это. Протёр чуть запотевшее зеркало полотенцем, а лицо ополоснул холодной водой — думал, что у меня просто галлюцинации. Но нет, глаз уже не был демоническим… Я попытался спокойно выдохнуть, зарываясь руками в голубые волосы. Может, это пройдёт… Может, господин не заметит… Нервно сглотнув, я повернул ручку белой двери. За порогом стоял он. Немного рассерженный, растрёпанный, но как всегда это не портило его вид. И порой мне казалось, что этому человеку будет идти абсолютно любой стиль одежды, будь то хипстерский прикид или образ «Хиппи». — И что мы там делали? — скрестив руки, продолжал сверлить меня взглядом Глифул. Я молчал, постыдно опуская глаза. Хоть бы не заметил; хоть бы не начал расспрашивать, я всё равно ничего не скажу… пока окончательно не сломаюсь. Пока мой рот не произнесёт последнее еле слышное слово, которое будет похоже на тихий рваный выдох. Господин схватил меня за запястье, бросив чуть раздражённое «Ладно», и повёл меня за собой. Я сильно прикусил губу и зажмурил глаза. Больно… Больно! Больно! Он сильно сжимал мою руку, надавливая на не зажившие раны. Нужно молчать. Нужно держать себя в руках. Опять дотронулся до меня. Опять я чувствовал странное покалывание в районе живота. Снова мои щёки предательски алели. Да что за чёрт творится с этой оболочкой? Что вообще творится со мной? Глифул притащил меня в свою комнату, ловким движением закрыв дверь на замок. Не нравилось мне это… — Так и будешь стоять здесь? — он развернулся ко мне, рукой взъерошив свои каштановые волосы. Господин был похож на лиса с красивой шёрсткой — лазурные глаза чуть приоткрыты, а уголки губ слегка приподняты. Глифул медленно шагал в мою сторону, слегка покачиваясь. — Уилли, — прошептал шатен. И это звучало так пошло и странно, что мне не верилось в происходящее. Не хотелось верить. Я знал, что отступать бесполезно, так же, как и пытаться сопротивляться. Я продолжал стоять на месте, стараясь не встречаться с ним взглядом, а сердце потихоньку уходило в пятки от страха. Сердце оболочки. Не моё. У меня его нет. Хозяин положил свою руку на моё плечо, почти прижимаясь ко мне, пытаясь посмотреть в здоровый глаз. И только сейчас мой нос обдало резким запахом крепкого алкогольного напитка. Хотелось оттолкнуть его от себя, задержать дыхание, вывести его на свежий воздух. Невыносимо! — Не бойся, мой маленький демон, — шептал он мне в самые губы. Встав на носочки, господин обвил свои руки вокруг моей шеи, улыбался. — Тебе понравится… Ложь! Это не вы говорите, а алкоголь в вашей крови! Это он спрятал на время вашу серьёзность и холодность. Это из-за него мне сейчас так больно, потому что слова, что вы произнесли, всего лишь пустой звук… Я не хочу такого «счастья». Не хочу знать, что вам нужно напиваться чуть ли не до белой горячки, чтобы хоть как-то быть ласковым со мной. Мне этого не нужно. Я чувствовал его жаркое дыхание на своих губах и мурашки на моей спине. Я очень хотел поцеловать господина. Хотел поставить на нём свою метку, как звёзды на тыльной стороне моих ладоней. Мне снова становилось дурно. Жарко. Закрывая глаза, хозяин поддался чуть вперёд, давая нашим губам соприкоснуться. Он целовал властно и страстно, кусая мою нижнюю губу и проникая языком вглубь моего рта. Я ощущал этот приторный вкус алкоголя, и стало одновременно холодно и жарко. Я видел его нахмуренные брови и чёрные ресницы, которые чуть вздрагивали. Чувствовал, как его пальцы смыкаются в замок на моём затылке. И, чёрт возьми, мне было хорошо! Но я стоял, как вкопанный, ненастоящий… Даже не обнимал его за талию, пытаясь прижать к себе. Только краснел до кончиков ушей, ведь я только это и умел… Глифул разорвал поцелуй, стирая со своей нижней губы пальцем слюну. Лёгким движением руки он толкнул меня на свою кровать, на которую я упал, как бревно, а сам присел сверху, прямо на мой впалый живот. Нет, не делайте этого! — Проявляй хоть иногда инициативу, Уилл. Кажется, я слышал привычную строгость в опьяненном голосе господина. Может, хозяин потихоньку трезвел? С той же страстью он припал к моей шее, сильно прикусывая белую кожу. Больно! Я пытался не плакать. Пытался терпеть, но по щеке вновь скатилась слеза. Я чувствовал его острые зубы, и кусал в то же самое место, что уколола меня Мисс Глифул. Хотелось кричать, просить о помощи. Рука господина юркнула мне под сорочку, холодными пальцами касаясь покрытой мурашками кожи, заставляя меня сжиматься с непривычки. Слишком хорошо. Блаженно. Превосходно. Кажется, я сам пьянел от всех этих прикосновений, от его горячего языка, которым он облизывал мне ямочку на подбородке и чуть выпирающий кадык. А я просто поглаживал эту изящную спину своими длинными руками. Стоп. Руки! Я совсем забыл, что был похож на человека с суицидальными наклонностями. Хозяин не должен видеть меня без рубашки. Не должен знать про эти порезы! — Н… Нет! — хриплым голосом выпалил я, пытаясь оттолкнуть его. Но когда открыл глаза, то понял, что никого на мне не было. Всего лишь сон, который запросто мог стать кошмаром. Я лежал на тахте в комнате господина, а сам он спал, как убитый, на своей большой кровати. Обычный человеческий сон. Мои волосы до сих пор не высохли. Как я покинул ванную? Ничего не помню… Рвано выдохнув, я закрыл красное лицо руками, пытаясь успокоиться. Я снова истерически плакал, сильно зажимая свой рот, чтобы ненароком не разбудить хозяина. Плохо. Ужасно. Отвратительно. И ничего бы этого не было, если бы не одна маленькая деталь, от которой мне необходимо избавиться. Я медленно поднялся, пытаясь как можно меньше скрипеть и аккуратно повернул дверную ручку. — Простите, хозяин, — обернулся я напоследок и произнёс очень тихо. — Я должен это сделать. И я вышел из комнаты, оставляя прочную дверь незакрытой…