Ходящие в Ночи. Осененный.

      Мягкая пожухлая листва приятно промялась под голыми ногами, заколола мелкими затрещавшими под его весом веточками. Или лапами? Не понять теперь — все смешалось, как в дурном сне.       Тайль замер, на краткий миг ощутив бесконечный кипящий жизнью мир вокруг себя. Неверяще зажмурился, и, когда с любопытством приоткрыл глаза, ничего не исчезло! Чудно! Вроде и ночь, а кажется, словно самый разгар дня. Да что там! Даже днем он никогда столько всего не видел! Или, может быть, не хотел замечать?       Вот, например, там, под выгнутыми в мудреном переплетении корнями двух сосен: вереница трудяг-муравьев потащила куда-то скрюченного паучка, другая свернула в сторону, понесла листики и кусочки коры в огромный, спрятанный под редкими жалкими кустиками неподалеку от столетнего дуба муравейник. А вон, чуть выше белка стрелой метнулась вверх по дереву, юркнула в дупло, что-то деловито пряча внутри, копошась и пофыркивая от удовольствия. Видать, запасы на зиму тащит, плутовка! Жаль высоко забралась — можно было бы глянуть, чего успела наворовать. А там что? Темная с коричневатым опереньем тень промелькнула между раскинувшимися во все стороны, сцепившимися друг с другом сухими корявыми ветками. Разглядеть не успел, но большие круглые глазищи с круглым внимательным зрачком и с отражающимися в них отблесками ночной луны, скользнули по его ошарашенной морде. И воображение ли виной, но поблазнилось, будто неведомая птица крикнула что-то, засмеялась, издеваясь над стоящим в растерянности мальчишкой. Мол, глупый! Зачем по земле бегать, если можно вот так вот летать, с раскинутыми в величественном размахе крыльями, лавируя между деревьями-великанами, наслаждаясь собственной свободой и всепоглощающей мощью?       А сколько звуков, запахов! Первые минуты с непривычки голова кругом пошла, а потом притерпелся, стал отличать одно от другого. По одному лишь малейшему дуновению ветерка мог ощутить, где недавно пробежал заяц, где медведь свил себе берлогу и топчется теперь неподалеку, недовольно ворчит, устраиваясь на ночлег. Тайль даже закрыл глаза от удовольствия, полностью отдавая себя этому новому полному красок потоку. Хорошо!       Как можно было раньше не замечать всего этого? Почему никогда не обращал на него внимания? Лес жил. Нет, не просто жил — осознавал и принимал его, свое дитя, как родного! Потому что для него он и был ребенком. Нелепым, только что рожденным, у которого вдруг разом открылись незрячие глаза, уши, чуткий нос. «Слушай Лес, сын. Мы — его часть. Слушай».       Сразу сделалось уютно и спокойно, как дома, когда сидел у печи, а мать стояла рядом и тихо напевала немудреную песенку, стряпая ужин на всю семью. Вдруг вспомнились ее улыбающиеся губы, нежные руки, взъерошивающие ему непослушные торчащие волосы на макушке, звенящий смех от его детских и наивных шуток. Мама… Внезапно отчего-то зачесались клыки, выдвинулись на свет, раздвигая его губы, рот наполнился вязкой тягучей слюной.       Тайль встрепенулся и припал на все четыре лапы, выгнулся, вдруг разом ощутив множество чужих запахов. Первый сзади. Еще двое — по бокам, крадутся практически неслышно, словно охотятся. И последние трое — напротив. Замерли рядом с Вожаком, уставившимся на него с явной усмешкой. Губы сами собой приоткрылись, открывая устрашающие клыки и давая волю тихому приглушенному рычанию.       Зверь с красивой иссиня-черной шерстью, по правую сторону от Вожака пытливо наклонил голову, дернул ушами с длинными пушистыми кисточками. «Ты глянь! А у него, оказывается, зубки-то есть! Глядишь, еще не пожалеем, что взяли его в стаю!» «Не пожалеем», — Вожак, убедившись, что Тайль обратил на него внимание, мотнул мордой в сторону черной рыси: «Это Тверд. Из нас он самый старший. Будешь баловать — сдам ему на поруку. И неча морду кривить, ты его еще не знаешь».       Еще одно плавное едва заметное движение. На этот раз Вожак вроде бы и не шелохнулся, но мальчик понял, что речь пойдет о второй рыси, со светлым мехом, практически однотонным с сверкающим на небе полумесяцем. Она чуть склонила голову, приветствуя его. «Наша первая охотница — Умила. Она Осененная, как и мы с тобой. Будет учить тебя, когда меня не будет или… Неважно. Да не дергайся! Никто тебя тут трогать не собирается. Дальше братья».       Двое зверей, крадущихся с боков, выплыли так грациозно, будто скользили по воде. Тайль отчего-то фыркнул, когда увидел их гордо поднятые кверху носы и показательно выпрямленные вперед для большей устойчивости передние лапы. «Сполох и Светоч. Они тоже новообращенные, взяли за пару весен до тебя. Отбили их у Диких и выходили, как смогли. Теперь вот с нами живут, и уже стали частью семьи. Если Сполох задирать будет — внимания не обращай. Стервец языком горазд трепать». «Эй!» — возмущенным эхом пронеслось в голове Тайля, а та рысь, что слева, со светло-желтым, как лепестки василька подшерстком, подпрыгнула, и царапнула лапой взметнувшуюся в разные стороны сухой листвой лесную землю: «Малец еще толком никого не знает, а ты уже наговариваешь. Я, может…» «Да, ладно, не заливай!» — его брат, отличающийся по цвету только тем, что был весь в темно-коричневых мелких пятнах, будто заляпался, когда бежал по грязным лужам, оставшимся после дождя: «А то мы тебя не знаем! Тебе дай волю — уже довел бы его до белого каленья». «Да?! Может мне за тебя взяться, прозорливый ты наш?»       Сполох припал на передние лапы и угрожающе завилял задом, готовясь к прыжку. Но его остановил властный, до костей пробирающий голос Вожака. Тайль невольно задрожал и еще сильнее подобрался, когда услышал его: «Прекратить. Мы еще не за чертой, чтобы дурью безнаказанно маяться. Хм. Последняя осталась…»       Чуткое ухо Тайля дрогнуло, когда он услышал тонкий хруст веток за спиной и инстинктивно отпрыгнул в сторону, полоснув перед собой лапой с мгновенно вытянувшимися острыми когтями.       Рысенок, кинувшийся из-за деревьев позади, по размерам был не больше него самого и выглядел по-детски неуклюжим, с тонкими лапками и яркой рыжевато-бурой шерсткой, приятно ласкающей взгляд. Она, — почему-то показалось, что это девчонка, — ловко увернулась от его вспоровших воздух когтей и с негодованием зашипела, отпрыгнув к отшатнувшемуся в сторону Светочу. «Он дерется!» «Дура!» — рявкнул Вожак, поднимаясь на все четыре лапы и сверкая горящим бешенством взглядом на прижавшегося к земле рысенка: «Он же из Помнящих! А если бы порвал тебя ненароком? Он же еще ничего не знает. А ну марш в хату, живо!»       В воздух взметнулось пыльное облачко, и Светоч, мотнув головой, оглушительно чихнул, смешно махнув лапой по своей усатой морде. Тайль ошарашено уставился на пустое место, где только что сжалась в жалкий комочек кинувшаяся на него девчонка. Вот это да! Сорвалась так, будто Встрешник по пятам несся. Эх, вот бы ему бы так бегать! В Вестимцах все погодки бы от зависти удавились… «Нет, » — поправил себя Тайль, пятясь задом подальше от зверей, заманивших его в ловушку: «Сгибли все, не бывать этому боле».       А дальше додумывать не стал, выкинув все мысли из головы. Мысль о том, что дома, может быть, уже никого в живых нет, стала невыносимой. Детское сердечко вновь зашлось от чувства вины и молчаливого страдания. Захотелось плакать, но из глотки вместо стона вновь вырвалось треклятое страшное порыкивание. Да что же это с ним творится? «Ты уж на Яру не взыщи. Она, как ты, юная еще совсем, не понимает… Стой».       Тайль застыл, не в силах оторвать взгляда от колдовских сверкнувших зеленью глаз Вожака. «Подойди».       Мальчик подошел, дрожа всем телом и чуть ли не скуля от страха. Сразу вспомнилась та кошка, что порснула восвояси, едва страшный зверь приказал. Теперь то не казалась она жалкой и ничтожной. Сам, небось, выглядел не лучше. Льдан наклонился, пару раз лизнул шершавым теплым языком сразу же отозвавшуюся дикой болью рану на плече. От рыка удержался только потому, что боль пропала также быстро, как и возникла. Вожак удовлетворенно выпрямился, затем сел на задние лапы и пытливо прищурился. «Звать тебя как?» «Тайль». «Посмотри на меня, сын».       Осененный поднял голову, пропустив мимо ушей то, как к нему обращаются. Не потому, что не слышал, а потому, что не хотел слышать. Слишком диким и несуразным казались вещи происходящие с ним.       Морда зверя наклонилась близко-близко к его лицу. Мальчик почувствовал его пахнущее сырым мясом дыханье и услышал: «Меня зовут Льдан. Я — вожак нашей стаи. И твой отец. Названный, но более настоящий, чем родной, давший жизнь. Потому что пробудил в тебе твою истинную природу. Посмотри на себя».       Тайль нехотя опустил взгляд, уже зная, что увидит. Покрытые серебристым мехом, сверкающие в ночи мягкие лапы, которыми недавно так ловко цеплялся за поваленное дерево и отпугнул назойливую девчонку. И что? Это же не взаправду! Не может быть у него таких лап! Это сон… Просто сон. Он до сих пор спит на дереве, умирая от ран, полученных Ходящим в Ночи. «Ты больше не человек, Тайль. Ты нечто большее, лучшее». «Нет».       Льдан нахмурился от его злого и неуважительного тона, приоткрывая белоснежные клыки, раза в два больше клыков мальчика. «Пойдем. Отрицать можешь и дома, когда в тепле и уюте будешь». «Дома?» «Да. Недалече тут, аккурат шагов сто пройти, и на месте. Там мы в сохранности будем, тогда и растолкуем тебе все». «Мы?..» «Перестань, мальчик! Ты уже все понял. Мы — это ты и я. Осененные Даром. Оборотни, как и остальные. Не звери, но и не люди. Смирись уже, не трави душу. Идем».

****

      Тайль не посмел ослушаться. Рысенок поплелся следом за «отцом», понуро опустив голову и еле-еле переставляя лапы. Осознание того, что и впрямь находится в теле лесного зверя, медленно просачивалось в мысли. Уж и зажмуривался, и даже кусал себя за лапу — все одно, как только открывал глаза, видел тот же пушистый мех, ощущал сзади движения короткого хвоста, недовольно вздрагивающего, когда бегущие рядом братья, резвясь, затевали свары и гонялись друг за дружкой.       Пресвятые Благие! Да за что ему такая напасть выдалась? Домой то теперь не вернуться — черта обережная, небось, не пустит. А с этими оставаться страшно. Они ж звери, Ходящие в Ночи, пусть и говорят складно, и не кидаются почему-то. Семья, говорят. Какая он им семья?! От одного присутствия стольких нелюдей сердце обмирало, хотелось броситься со всех ног и залезть на верхушку самого высокого дерева, которое только сможет найти. Лишь бы от них подальше, зверюг страшных. Вон, этот, Тверд — ростом Вожаку не уступает, лапы мощные, толстые. Такой, если махнет разок, так почитай и пол головы как не бывало. Зверина дикая. Какое к ним доверие может быть? И людей, небось, жрут и не давятся!       От этой мысли вдоль хребта пробежал холодок, когти сами собой выдвинулись, впились в податливую лесную почву. Нежто и он теперь на людей, как припадочный, едва завидев, кидаться будет? А если знакомый кто попадется? Хуже того — родной? Мать, брат с сестренками старшими. На них что ли кинется? Только сейчас до Тайля стало доходить, в какую передрягу он попал. И от этого захотелось сей же миг бесславно разрыдаться. А потом умереть.       Грациозно и неторопливо идущая рядом с Твердом Умила словно ощутила его терзания, повернула на ходу красивую морду с умными красивыми и без капли лютости глазищами. «Ты весь, как на ладони, Тайль. Понимаю, страшно тебе, но Льдан прав. Мы тебе не враги, и никогда ими не будем. Ты можешь нам верить, и себя не страшись. Мы всему научим, поможем. Поначалу только странно, а потом привыкаешь. Еще увидишь, что рысью быть иной раз получше, чем любым, даже самым знатным человеком».       Странно, но от этих слов и мягкого, с материнскими заботливыми нотками голоса, Тайлю стало спокойнее. И вправду, чего бояться-то? Все одно — жизнь кончена. Так не все ли равно, с этими вот идти или по лесу брошенным изгоем скитаться? Пусть. Посмотрим, что скажут. «Пришли», — Вожак замер, с довольным видом развернулся и кивнул застывшему в нерешительности Тайлю: «Перекидывайся давай. Дома людьми ходим, чтоб пол грязными лапищами не пачкать». «Льдан..,» — намекающе протянула Умила. «Ах, да. Первый раз же», — Вожак фыркнул и встряхнулся, вытянувшись, как будто собираясь потянуться.       По его светло-палевой шерсти побежали зеленые искорки, затем слились в единое мерцающее пятно, постепенно изменяющее форму. Миг — и перед изумленным мальчишкой предстал статный мужчина, весен двадцати — двадцати-трех от роду. Светловолосый, короткостриженный, лицо с правильными благородными чертами, он чем-то неуловимо напоминал надменных суровых креффов, посланцев Цитадели, которые по сходу снегов наведывались в Вестимцы. Единственное, что у тех лица зачастую были изуродованы шрамами и отметинами, а этот выглядел как и положено молодому здоровому человеку.       Карие, с насмешкой смотрящие глаза внимательно скользнули по дрожащему от страха рысенку с серебристой, словно светящейся изнутри шерсткой, прищурились. Руки поднялись, сделали небрежный жест, будто отмахиваясь от идущего прямо в лицо дыма от костра.       Тайль почувствовал, как неведомая сила сбила с ног, потащила за собой. Он заорал, замолотил кулаками, пытаясь если не ударить, так хоть отпугнуть напавшего на него зверя. И вдруг сообразил, что орет-то по-человечески, да и руками машет вполне своими, никак не похожими на страшные звериные лапы. Примолк. Сжал-разжал пальцы, ощущая невероятный душевный подъем. Губы сами собой растянулись в улыбку до ушей: он снова стал самим собой! Счастье-то! — Ну ты выдал! — совсем близко раздался беззлобный веселый смех, ему вторили еще несколько.       Ходящие не издевались, а просто от души смеялись над неряшливым нескладным мальчонком, который в ярости чуть было не расшиб нос не успевшему перекинуться и с любопытством сунувшемуся слишком близко Сполоху. Тайль поднял голову, встретившись взглядом с Вожаком. — Что вы со мной сотворили? — А мне ты дурнем не показался, — поперек всех влез молодой парень — видимо тот, кого звали Сполохом.       Он недовольно потирал раскрасневшийся нос и беззаботно рассматривал взъерошенного паренька, которому едва одиннадцать-двенадцать весен минуло. Их новый Осененный. Рубаха грязная, рваными лохмотьями свисающая с тощего изнеможенного детского тельца, порты в заплатах — видно, что этот частенько лез, куда не надо, оттого и изорвался вдрызг. Но на бледном лице с не по-детски суровым выражением, нахмуренными бровями и поджатыми в упрямстве губами, проглядывалось нечто такое, отчего невольно ощутил уважение.       Котенок еще, но зубки и впрямь имеются, прав был Тверд. Хорошего Осененного Льдан сыскал, прям как знал. Но вслух Сполох, разумеется, ничего подобного не произнес, лишь издевательски усмехнулся и ехидно протянул: — Вестимо, ошибся. Яра и то поумнее тебя будет! — Нишкни, — Льдан нахмурился и парень отступил, склонив голову и признавая его волю. — Не до твоих острот сейчас. А ты, — Вожак указал пальцем на Тайля, — давай обратно перекидывайся. Чего застыл? Смелее. Пока не научишься — в дом не пущу, так и знай! — Я не умею, — проблеял, устрашенный его грозным тоном, Тайль, неуверенно топчась на месте.       Но Вожак был непреклонен. — Значит учись. Дар тебе не спроста даден — слушай его. Очи прикрой, ежели иначе не умеешь. Вот. Да не спи, тетеря, себя слушай. Попробуй вспомнить чувство, когда по земле покатился. Что ощутил тогда? — Больно было, — нехотя ответил мальчик, хотя больше всего хотелось замолчать и сроду больше ни слова не произнести. — Ты не то вспоминай, — молодая женщина, чуть помладше Вожака, с густыми, заплетенными в длинную косу, каштановыми волосами, подошла сбоку, положила узкую изящную ладошку ему на плечо. На ее миловидном, покрытом веснушками, личике сияла доброжелательная улыбка. — Вспомни, что в душе тогда творилось. Это напоминает момент падения: сердце словно сжимается, и дыхание перехватывает. Помнишь поди? — Да, — Тайль снизу вверх покосился на нее и, подбодренный поощряющим кивком и очередной мягкой улыбкой, шепнул. — Я попробую.       Но на деле и пытаться не собирался. Может, эти подумают, что у него ничего не выходит и отпустят? Хорошо бы было! А там, того и гляди, домой вернуться получится. Не может быть, что потеряно все. Он найдет способ все исправить. Глупый. Стоило лишь подумать об этом, раздался свист, и прилетел не сильный, но обидный подзатыльник. Льдан одобрительно кивнул с невозмутимым лицом вернувшемуся на место здоровенному мужику с бычьей шеей и телом таким мощным, что даже дядька Ильд рядом показался бы жалким хлюпиком. — Я ж говорил: блажить будешь — Тверду отдам. Он с тобой возиться не будет, как мы. Выдерет, и уж потом науку на всю жизнь запомнишь. Итак?..       Тайль зло посмотрел на мужчину, но боле перечить не стал. Ну его, бешеного! С них и впрямь станется, если не убить, но выдрать так, что неделю сидеть нормально не сможешь. «Как там она сказала? Словно в падении? Ох, Святые Благие… Защитите».       Закрыть глаза. Все нутро заходится от волнения. Прямо чувствуешь, как скрещиваются множество глаз, внимательно следят за его действиями. Ну и как тут сосредоточиться? Ладно. Падение. Дыхание задержать. Сердце замирает…       По телу пробежала толпа колющихся мурашек. Захотелось встряхнуться и чихнуть, что он тут же, с превеликим удовольствием, и сделал. В носу засвербело — еще один оглушительный чих. Тайль плюхнулся на спину, обеими лапами зажал нос… Лапами?! — Хорошо! — раздался довольный голос. — Не так уж трудно, верно? Теперь обратно.       Они что, издеваются? Он им что, зверушка, котенок жалкий, которым как хочешь помыкать можно? Ну уж нет! — Повыкобенивайся мне тут! Уши надеру, — пригрозил Льдан, когда увидел, как угрожающе выгнулся рысенок. — Делай, что велено.       Пришлось подчиниться, хотя больше всего хотелось вцепиться грубому чужаку в глотку. Звери бесчувственные! Только и дела, что мучить беднягу и так с трудом свыкшегося с новой судьбой.       Вожак лишь хмыкнул, без труда читая его злые и полные жалости к себе мысли. Как объяснить ребенку, что если не научиться, то потом яриться пуще прежнего начнет, кидаться на всех подряд будет. Это сейчас Дар верх над звериным нутром берет, но в человеке от зверя куда больше, чем он сам предполагает. Один раз волю дашь — и можешь навек с разумом распрощаться. Либо сейчас научишься себя контролировать, либо потом поздно будет.       Так что пришлось бедному Тайлю туда-сюда личину менять еще с пяток раз, пока Вожак не сказал: — Достаточно. Понял теперь? От человека в тебе мало что осталось. — Понял, — прошипел красный от стыда и унижения Тайль, плетясь следом за Стаей уже в своей, исконной человеческой личине. — Брось, неча нюни дуть. Учись себя в узде держать, звериное в волю брать. Иначе сгинешь, до следующего плодовника не дожив. — А если доживу? — Тайль спросил так, будто и не надеялся на ответ. — К людям поведу. Охотиться научу, а потом… Видно будет. «Охотиться. Вот и все — пропал я, — подумал Тайль. — Теперь точно пропал…»

****

      Изба посеред чащи стояла добротная, двухъярусная. Под крышей висели меленькие искусно вырезанные чаши, в которых приглушенным зеленоватым светом мерцали крохотные огоньки, освещающие и стены, и землю на несколько шагов вокруг, отчего сруб казался мерцающим, будто явившимся из преисподней.       Тайль запрокинул вверх голову и раскрыл рот в удивлении: этакая махина! Сколько ж времени поистратили, покуда срубили такую? В их веси подобной даже у старосты не было! Своя-то хата, в которой с мамой и семьей дьдьки с теткой жили, и то не такой громадной была. Небольшие сени да одна комната на всех. А здесь сверху видно, светлицы три, не меньше! В таких по семье целой разместить можно, и еще места в достатке останется!       Дед Вышец, бывало, рассказывал, что такие строят в городах для купцов и прочего богатого деньгами люда, но чтоб своими глазами увидеть! Не ждал никогда. А уж в Лесу, в чаще глухой и того пуще! — Нравится? — Умила легонько щелкнула ему по носу и весело рассмеялась. — Всем миром ставили, задолго до тебя. Тут и Стенова стая вложилась, и Огневы подмогли. На каждый ствол с седмицу уходило — пока ветки стешешь, пока обскоблишь, обработаешь. Ух, сколько намучились, не передать! — Главное — здесь безопасно, — Льдан ступил на порог, оскреб о специальную обструганную дощечку прилипшую к обуви грязь и приглашающе махнул рукой. — Сюда топай. Да не робей. Сказал же — безопасно тут. — Правда? — не выдержав, спросил Тайль, следуя его примеру и стряхивая прилипшую к обувке гнилую листву. — Дом чертой обнесен, совсем как в людских поселениях. Ни люди, ни другие оборотни не пройдут — силенок не хватит. Ты разве не почувствовал, когда мы сюда заходили? — Чертой?… — Не глупи, — Вожак расхохотался, поняв, что он собирается спросить. — Мы для охотников наипервейшие враги. Хоть и сами того не желаем. Так что станут они нам помогать, как же! Нет, все это наша забота. Моя, Умилы и других Осененных, кто здесь появляется. Все рыси, конечно, других не привечаем. — Почему? — Чтоб вопросов не задавали глупых, — буркнул протиснувшейся мимо них Тверд, бросив отчего-то недовольный взгляд на выпрямившегося Вожака. — Заходи, — Льдан подтолкнул мальчика в спину, не дожидаясь новых вопросов. — Через сени направо повернешь, бабку старую увидишь — не пужайся. Это Никия. Умоешься как, она тебе одежу новую даст, покормит. — Я тебе дам бабку, охальник! — Тайль вжал голову в плечи, когда изнутри раздался полный ярости скрипучий женский голос. — Каженникова мать тебе бабка! Я тебя еще переживу, хмырь болотный.       Раздался ехидный смех и веселый возглас Сполоха, юркнувшего за братом мимо сжавшего кулаки Льдана. — Так его, изувера! — Ты-то смолкни, балабол! Ой, ты глянь, опять изгваздался, как дитятко малое. Что, свиняка, в любую лужу окунуться в радость, мимо пройти никак? И ты, Светоч, тоже? А ну сюда иди, охламон!       Раздался шлепок, громкое ойканье и быстрый топот босых ног. Виноватым оправдывающимся крикам братьев вторило укоризненное гудение Тверда, который тоже решил внести свою лепту.       Тайль вжался в прохладную приятную на ощупь бревенчатую стену и начал отступать назад. Ежели ране еще раздумывал, то ныне и вовсе в дом идти расхотел. С этой ворчуньи станется и ему на орехи отсыпать, от щедрот. Лучше уж на улице переждать, хоть и страшно возвращаться.       Мальчик уткнулся спиной во что-то мягкое, его ухватили с двух сторон за плечи, успокаивающе взъерошили волосы, легонько подтолкнули. Умила. — Не бойся. Идем, я рядом.       Как не хотелось признаваться, но этой почему-то верил, хоть и видел, что от других Ходящих она не отличается — такая же рысь, разве что чуть более красивая и складная. Вздохнул, понимая, что выбора нет, пошел впереди, отчаянно хорохорясь и выпячивая худую грудь. Пусть видят, что не сломлен!       Темные страшные сени закончились приоткрытой дверью, откуда сочился слабый приглушенный желто-зеленый свет. Крики там уже стихли, и тишина больно давила на уши. Тайль неуверенно тронул ручку и покосился назад. Может, еще не поздно повернуть? — Давай-давай. Смелее!       Глубоко вздохнул и толкнул дверь, зажмурившись и сделав большой шаг вперед. Мальчик ожидал чего угодно, но не спокойного голоса той, что с минуту назад дурью орала на провинившихся братьев. — Сюда иди, чего встал? Дай хоть глянуть, кого притащили…       Еще шаг. Руки Тайль невесть зачем сцепил за спиной, словно ожидая наказания — Вона как. Чей-то ты худой, как щепка? Дома не кормили че-ли? А? Глаза-то открой, не такая я уж и страшная, не слушай ты этого… Вожак хоть, а ума не больше чем у этих, в грязи валявшихся. Чего зубы выщерил, Льдан? Правда глаза колит? — А ты меня не хай! Небось по молодости сама чем только не занималась. — Дык, откуда мне знать-то? Сам знаешь, что я с обращения ничего не помню. — Не виляй. Тебя совсем юной укусили, хочешь сказать, ничего не было за минувшее время?       Никия многозначительно откашлялась, предпочитая не отвечать. — То-то! Сведи вон его в предбанник, пусть грязь счистит.       Тайль приоткрыл один глаз, и тут ще снова зажмурился — свет от печи шел яркий, глазам с непривычки стало больно. Но, наконец, проморгался, затравленно осмотрел просторную горницу, остановился на стоящей напротив и вперившей в бока с суровым видом немолодой женщине, с глубокими морщинами на лбу и в уголках голубых, как утреннее небо глаз. Мальчику и впрямь показалась она старой, практически древней, разве что не рассыпающейся. Но детский взор и тридцатилетнего стариком видит, а на деле то склонившейся перед ним женщине едва за пятьдесят минуло.       Никия хмыкнула, встретившись с его внимательным и безбоязненно изучающем взглядом. — Звать-то тебя как? — Тайль. — Хорошее имя, теплое, — одобрила женщина, беря его под руку и утягивая в сторону невзрачной дверцы, напротив входа в сенцы. — Ты из Помнящих? — Что? — Жизнь, говорю, свою прошлую помнишь? — Я помню все, — поледеневшим голосом отрезал мальчик, не обращая внимание на ее смешок. — И как подрали — тоже. Вот он и сделал это. Зверина.       Последнее Тайль прошептал уже еле-еле слышно, боясь, как бы не услышал Вожак, о чем-то мирно разговаривающий с Твердом на выходе. Но от прозорливой Никии не укрылся ни его тон, ни, тем более, сказанные вскользь слова — слух у рысей, пусть в людской личине, все же превосходит простой, человеческий. Она понятливо хмыкнула, отворяя дверь в предбанник. — Осененный, выходит. Эк тебя угораздило-то? Льдан сроду по весям не бродил, детей не трогал. Ежели и случалось обратить кого, так то по нужде только. — Вот у него и спросите, — буркнул мальчик, склоняясь над бочкой, полной ледяной колодезной воды. «Ненавижу. Всю жизнь мне испоганили!»       Но говорить такое вслух не стал — это же верная смерть. Чего еще от оборотней ожидать? Диво, что сразу не порвали. Да еще и отчего-то человеческую речь разумеют… А, какая разница? Он видел, кто они на самом деле. И кем он стал. Таким нет места в этой жизни. Благии пресветлые, дайте помереть спокойно! Но только не у них. Если выберется — сам к обережникам выйдет. Пусть жизни лишат быстро, без мучений. А то до сих пор в дрожь кидает, стоит лишь вернуться к тому моменту, когда коготь рыси распахал плечо. «Странно. А ведь и не болит вовсе! Неужели начало заживать?».       Тайль дотянулся до раны и пораженно замер, неверяще ощупывая кожу рукой. Порез исчез!